In between the lines

Чувство внутри больное и неправильное, оно скребется где-то под ребрами и грозит разорвать Чимина на куски. То, что у других принято называть «счастьем», у него отдается кислым привкусом рвоты на языке. Оно затягивает на его шее невидимую петлю, с каждым прожитым днём всё туже и туже. Чимин балансирует на грани, как на спинке хлипкого стула, и чувствует, что не справляется. Каждое сказанное слово — своё или чужое, каждый сделанный выбор только ближе подталкивают его к краю. Но Чимин не боится упасть, не ради этого он прикладывал столько усилий, протаптывая тропинки в чужое сердце. Не ради этого он улыбался, когда хотелось собрать вещи и трусливо сбежать обратно домой, в Пусан. Он сильный, он выдержит, он со всем справится — повторяет как мантру Чимин, не обращая внимания на саднящий след, что оставляет на его шее тугой канат. Чимин пропускает меж пальцев кроваво-алые пряди и стискивает зубы, чтобы не зареветь в голос. Хосок рядом, Хосок с ним, Хосок спит в его постели и кутается спросонья в его одеяло, улыбается ярко и шепотом благодарит за кофе в два часа ночи. Чимину бы радоваться, плясать победный танец и хлопать в ладоши, но внутри продолжает рвать на части, а вместо сердца образуется черная дыра. Потому что во сне Хосок шепчет совсем другое имя. Не его. Счастье как песок просачивается сквозь пальцы, оставляя после себя только горькое послевкусие. Чимину хочется громко смеяться, рвать на себе волосы, а потом, забившись в темный угол, рыдать как в детстве. Обладателя имени он заочно ненавидит, за то, что из-за него у Хосока дыра вместо сердца, у них обоих, если быть до конца честным. Чимин не знает, кто так сильно врос в Хосока, кто заполнил собой все его мысли, и не хочет знать. Сейчас Хосок с ним, спит рядом, пока за окном занимается рассвет, и крепко сжимает руку Чимина, не отпуская даже во сне. А проснувшись — довольно жмурится и потягивается, мажет пальцами по его щеке и звонко целует в шею. И радоваться бы, не обращать внимания на сонные бредни, но у Хосока по виску соленый след тянется, а Чимин делает вид, что не замечает. Ни виноватого взгляда не замечает, ни украдкой стертой слезы не замечает, ни тоски, притаившейся в глубине глаз. Стул, на котором он балансирует, с каждым наступившим утром шатается всё сильнее. Внутри рвет так, что волком выть хочется, но Чимин только фыркает, маскируя отчаяние за смешками. Он сильный, он выдержит, он со всем справится. Хосок спросонья совсем не милый, неуклюжий — и куда только грациозность делась? — но до одури ласковый и нежный. Он лезет обниматься, просовывая руки под футболку, и прижимается твердым членом к бедру, шепчет что-то неразборчиво, горячим дыханием опаляя ключицы. У Чимина сердце заходится — стучит так, что оглохнуть можно — неужели Хосок не слышит? — а всё тело тут же превращается в оголенный нерв. По-хорошему ему бы Хосока оттолкнуть, сбросить с себя нежные руки и сбежать, потому что на языке всё ещё ощущается горечь, но у Чимина сил нет ему сопротивляться. У него любви к Хосоку столько, что и за тысячу лет не истратить, и неважно становится, что за имя он там шепчет во сне. Прикосновения Хосока совсем легкие, почти невесомые — он дразнит Чимина, умело играет на его выдержке и хмыкает, когда тот сам начинает подставляться под ласку. Чимин уже умолять готов — перед глазами плывет, а член болезненно ноет, но Хосок медлит. Проводит пальцами по животу, короткими ногтями скребет по ребрам и прижимается теснее. Чимину щекотно, он смеется и ужом пытается вывернуться, но Хосок не отпускает — наваливается сверху, подминая под себя, и целует в скулу. Чимин захлебывается в нежности, закусывает губу, чтобы позорно не разреветься, а Хосок продолжает что-то шептать — очередные глупости, от которых сердце заходится бешеным стуком. Чимину хочется топать и кричать, выплескивая всё, что внутри накопилось. А потом вцепиться в Хосока руками и ногами, и не отпускать, умолять, если потребуется, чтобы только не оставлял его одного. Но Хосок и не уходит, плачет во сне, зовет кого-то так отчаянно, так надрывно, что в горле ком становится, а на утро улыбается ярко, солнечно, что и мысли не возникает, что у него внутри что-то гниет и плесенью покрывается. Чимин знает, всё знает, но виду не подает, и только сидя у Тэхёна на маленькой кухне, запускает руки в волосы и беззвучно кричит, проклиная себя за слабость. Тэхён тогда гладит его по голове и шепчет какую-то ободряющую чушь, Чимин не верит в силу слов, но почему-то успокаивается. — Эй, он же любит тебя. Любит, повторяет себе Чимин, потому что Хосок не умеет скрывать своих чувств. У него едва ли не бегущая строка на лбу «люблю Пак Чимина», и улыбка до того яркая, что слепит. По-хорошему ему бы выпутаться из объятий Хосока, собраться и уйти, пока разум не прояснится, но Чимин не может — у него зависимость от глупых улыбок и нежных рук, от острых коленок и тонкой талии. Чимина от любви на части рвет, он Хосоку помочь хочет, забрать часть его боли себе, только бы тот позволил. Но Хосок виноватый взгляд за отросшей челкой прячет и растягивает губы в улыбке, от которой фальшью разит за километры. Чимин чувствует себя больным, он задыхается каждый день, каждый час, каждую минуту проведенную вместе, но и без Хосока уже не может. Хлипкий стул под ним раскачивается всё сильнее, и каждый раз, когда Чимин слышит ненавистное имя, что Хосок отчаянно шепчет во сне, ему всё сложнее удерживать равновесие. Чимин боится сорваться, боится стать заложником собственного сердца, но потерять Хосока он боится ещё сильнее. Потому что для него любовь это однажды и навсегда — глупо, искренне и отчаянно.