In between the lines

Хосок просыпается под мерный писк мониторов в окружении белых больничных стен. От неудобного кресла болит шея и спина, тянет колено и покалывает правую руку. Он потягивается, бросая тоскливый взгляд в сторону закрытого плотными жалюзи окна, и тяжело вздыхает. — Сегодня уже восемнадцатое, — говорит он вслух, запрокидывая голову к потолку, — мне тридцать, и я не знаю, что чувствую. Хосок наклоняется вперед, чтобы сжать тонкие холодные пальцы в своих ладонях. Трубки и провода оплетают тело на больничной койке, поддерживая жизнь там, откуда она так стремится уйти. — Хён, ты помнишь, что обещал мне? Глупое и романтичное свидание, как в фильмах, помнишь? Ты, я, ужин при свечах, я бы смеялся над тем, каким неловким ты можешь быть, а ты бы смотрел на меня и улыбался. А потом я бы достал кольцо, а ты сделал вид, что удивился этому. От слез начинает щипать глаза, Хосок уже и не помнит, сколько плакал за последние месяцы. Со дня аварии его жизнь разделилась, на «до» и «после», на «с тобой» и «без тебя». — Просыпайся, хён, слышишь? Я знаю, что ты слышишь меня, каждое моё слово. Хватит спать, открой глаза, хён! — Хосок шепчет, но ему кажется, что он кричит. Так громко, что закладывает уши, а легкие жжет от недостатка кислорода. Хосок наклоняется вперед, прижимаясь губами к холодной ладони, когда в дверь палаты стучат. Ему смешно, что кто-то пытается быть вежливым. — Хосок-хён, ты не спишь? — Чонгук проскальзывает внутрь, аккуратно прикрывая за собой дверь, и застывает на месте, не решаясь подойти ближе. Хосок смотрит на него — на тонкие шрамы на правом виске, на белые бинты, оплетающие руки, словно змеи — и пытается выдавить из себя улыбку. — Только проснулся. Ты от врача? — Да, был на осмотре, и решил заглянуть. Как он? — Так же. Не хочет просыпаться. — Если я чем-то могу помочь, — Чонгук подходит ближе и кладет руки ему на плечи, — что угодно, хён, ты только скажи. — Спасибо, — Хосок откидывается на спинку кресла и запрокидывает голову, чтобы смотреть Чонгуку в глаза, — но ты ничем не можешь мне помочь, как и ему. Но… спасибо. Чонгук дергается, будто слова Хосока причиняют ему боль, а может это на самом деле так. Хосок не винит его в произошедшем, уже нет, но и видеть его, живого, цельного, он не может. — Прости, я… — Всё в порядке, я не виню тебя, просто, — Хосок закусывает губу, чтобы не сказать лишнего, чтобы не сорваться в очередной раз. Не он здесь жертва, — я… — он поднимается на ноги, бросая взгляд на кривую пульса на мониторе, — я прощаю тебя, это не твоя вина, слышишь? Это был несчастный случай. Никто не виноват. — Хён, пожалуйста, — у Чонгука в глазах стоят слезы, он выглядит таким маленьким и потерянным в этот момент, напоминая себя самого времен трейни, когда каждый новый день мог положить конец их мечте. Хосок тянет его в объятия, позволяя спрятать лицо в основании шеи, и гладит по вздрагивающей от рыданий спине. Не только он потерял близкого человека в той аварии, и пускай врачи говорят, что шансы есть, Хосок больше не может верить. С каждым днем надежда утекает как песок сквозь пальцы. Не так он представлял себе будущее, когда карандашом выводил слова на тонком листе бумаги — «в болезни и здравии». Он не справился. — Всё будет хорошо, Юнги очнется, слышишь, всё будет хорошо, — говорит он Чонгуку, а самого тошнит от фальши в собственном голосе. — Побудешь с ним? Мне нужно съездить домой и переодеться. Чонгук кивает, вытирая слезы рукавом рубашки, и опускается в неудобное кресло. Хосок оборачивается на пороге, и застывает, забывая, что хотел сказать. Он выходит, прикрывая за собой дверь, под мерный писк мониторов, и не знает, сможет ли вернуться назад. — С Днём Рождения, Чон Хосок, — говорит он вслух, кончиками пальцев обводя табличку с именем «Мин Юнги» на стене, — С Чертовым Днём Рождения.