В нами же добытой

Страницу в вк чистил неохотно и через пень-колоду. Не то чтоб однажды проснулся знаменитым, но в личку вдруг стали писать восторженные малолетки, и поначалу даже нравилось. Не содержание новых комментариев под постами четырехлетней давности, но сам факт, что кому-то не впадлу крутить колесико мышки, подбираясь к истокам. Осознанием ответственности так и не накрыло. Но Даня директорски-настоятельно посоветовал “причесать контент”. Ты пытался. На втором курсе клепали с Максом дурацкие стендапы для общего ютуб канала, казались себе тогда неебаться какими крутыми блогерами. Вскоре Макс продолжил быть крутым, а ты как-то после премьерного спектакля старичков под воющие дурниной голоса однокурсников потащил через весь зал на сцену веник похоронного вида незрелых пионов. Дедовщину чтить, как полагалось. Вот, мол, вам готовые артисты, любуйтесь, зелень студенческая, стремитесь, равняйтесь, а то, что курьером почтения и признания тебя назначили, так то не твоя придумка. Не успел отвертеться, выпихнули в проход. Выглядел после вчерашней пьянки не лучше этого веника, внимательно смотрел под ноги, мечтая не пересчитать лицом все пять ступеней подиума. Хотел сунуть эту печаль кому поближе, да не светить похмельными синяками на публику, но вышло иначе. - Погоди-ка, погоди. Тебя как зовут, мальчик? Подойди, скажи громко. Зал грохнул, а ты иррационально серьезно почувствовал себя первоклашкой, даром что смотрел на размалеванного шутника сверху вниз. - Павел? Да ты не бойся, подойди, Павел. Тебе Анна Серговна сейчас микрофон даст. Давай ближе. Ооой, нет, Вы ему лучше, Анна Серговна, рассольчику налейте, а то вон кресс-салат он с собой захватил, а запить нечем. Что ж мы, не люди что ли. Или это у тебя маскировка в руках, Павел? Под цвет лица. Расскажи нам. Да не стесняйся, у всех пятничные репейтиции бывали. “Ботву” было велено отнести в гримерку — “там она сейчас кстати будет”. Зал грохнул второй раз и уже не затыкался. Микрофон, который тебе дали, конечно же, был отключен. Воздуха в легких едва хватало на партер. Руки стало резко некуда деть, и они висели по бокам разваренной вермишелью. В такие моменты спасал аккордеон, но не пришьешь же его к себе намертво. В голове вертелась мысль, что из-за таких вот ты и уехал из родного города, только толку-то жаловаться, если сам добровольно подался в клоуны. - Юрец, не мутяй ребенка, он себя и без тебя измутяет. - Ну, Павел. Ты не мучайся, ты заходи в 201ю после занавеса, я тебе микстуры против мучений накапаю. И подмигнул разукрашенным глазом в сторону лестницы. Ты потом вспоминал этот его взгляд, подсвеченный прожекторами, совсем черный на выбеленном лице, хитрый, ресницы длинные, девчачьи. Зеленый пиджак прямо на майку-алкоголичку. Знал тогда немного: что Серговна, она же Анна Никитина, жена ему, кажется, она у вас в прошлом семестре курс сценической речи вела, что сам ”Юрец”, если подумать, лет на шесть тебя старше, и что голос у него такой, особенный, не спутаешь, таким буйных лошадей и больных детей успокаивать. В гримерку по приглашению тогда не решился сунуться. Было отчего-то неловко. Расскажи-ка кому с курса, что тебе неловко — до самой смерти стебать будут. Те, кому неловко, не пляшут в гриме перед комиссией, распевая всякую пошлятину. История с твоим поступлением была отдельной притчей во языцех. А тут вдруг “неловко”. Бред какой. Когда второй раз столкнулись, инструмент был при тебе, слава небу. Вцепился в него, как утопающий, разве что внутрь не залез. В ответ получил смешок узнаваемости: - О, салат, салют! Ты как тут? Процветаешь? Чего не зашел на огонек? Разобиделся? Аккордеонист значит. Ну сбацай чего. Да тих, тих, не тут же, слышишь, лекция идет. Не торопишься? Тогда ай-да к нам. Пошли в гримерку лицедейскую, сели друг против друга, и неловкость с тебя слетела первыми же нотами, затерялась где-то у вас под ногами, между его кроссов и твоих длинноносых туфель. Плечам стало вольно, меха работали за легкие. А глаза у него оказались и без белил черные, почти цыганские, насмешливые. Он ими улыбался и оглядывал тебя всего целиком, будто помещал в кадр. Ты тогда подумал, что этому лицу нужны усы. Не то диссонанс: палец ему в рот не клади, а сам рот беззащитный, ребяческий, и порез под нижней губой, брился, видимо, второпях. Играл ему Шерлока с вашего с Максом ”каверашена”, потом, угарая — Скриптонита, потом то, что неделю назад у тебя придумалось, когда перебрали и заснуть не мог. Никому не играл еще, считал сырое совсем, неуклюжее, а ему сыграл. Он понял, что твое. Хрен его знает как, но понял. Насмешливость в глазах тогда сменилась плещущим интересом, из видавшего виды чехла появилась гитара шестиструнка и “А ну-ка, еще разок“ протянулось аккордами, словно ладонями, обняло мягкими лапами невозможности сбежать из звука. Были там оба. Плыли сквозь пыльный воздух, пахнущий старой тканью и стендовым деревом. И тебя захлестывало. Клялся себе то ли отрастить жабры, то ли сменить сердце на двухкамерное, да хотя бы перестать немо таращиться, но вместо того покрывался чешуей и дышал, дышал. Эволюция не была на твоей стороне, жабры росли медленно. Захлебывался. Каждый новый раз. Аккордеоновые легкие не справлялись, а в твоих было слишком много его несовместимой с жизнью музыки. Чуть позже он вспомнит, что может скрипку. Принесет на очередной из этих ваших веселых заплывов на выживание и, как бы нечаянно, вскроет тебе смычком брюхо. От паха до глотки выпотрошит. Больше не понадобятся жабры. Ты выронишь ему под ноги все свои гребаные диезы с бемолями. Будешь расходящиеся края сшивать на живую, прятать за клавишами, всегда за клавишами, объяснять Максу, что больше не горишь балалаечными каверами, и с ребер будет капать. Тот скажет, что ты мудила и лабухай, ты согласишься и сбежишь после шестой в ту самую 201ю, где повторное вскрытие покажет, что сшивать бесполезно, бессмысленно — все это до следующего взмаха. Ты научишься с этим жить. Со временем. Играть как угодно, где угодно, перед кем угодно, уже не прикрываясь. Смотрите! Не отворачивайтесь. Смотрите! Только сейчас и только у нас! Цыганочка без выхода! Слушать мало! Надо видеть! Зрелища с хлебом и солью! Больше соли! Верхняя соль! Теперь у вас басист? тромбонист? барабанщик? доп состав из али-бабы, сорока духовых и двух Ань? Хорошо. Уже не важно. Играем! Играем, Томас! Но тебе не выиграть, “мальчик Павел”, лабух потрошеный. Тебе не выиграть. Когда он впервые дал тебе леща, в шутку на камеру, для хохмы, ты охуел. Писали новое музлообращение к зрителям, поздравляли, кривлялись. Пели текст, написанный вдвоем тут же за пять минут. Юрка тыкал пальцами в объектив, махал руками. В конце этим же жестом залепил тебе оплеуху, даже не съебал из кадра. Схватился за щеку. Вышло звонко, кожа горела. Смотрел оторопевши. Глаза от удара слезились. Он ржал. Без злой иронии, громко и от души, запрокинув голову, ржал. Тогда ты подумал, что это рубеж. Тот самый, на котором можно получить от него по морде и не обидеться, где он допускает мысль, что ему прилетит в ответку. Фамильярно. По-свойски. Значит можно. Ты не станешь проверять. Но ведь можно же? Тебя повысили? Из “дурня без бандуры” в “своего дурня”, вот так вот больно и у всех на глазах повысили. Изобразил дутую сердитость, матерился для проформы. Вышло хреново, Станиславский бы подавился, а сердце, все еще четырехкамерное, прыгало по кнопкам за пальцами, ухало в корпус, срывалось в мазурку. Сам себе сказал в тот день, что никогда его не ударишь, даже если теперь можно, даже если “хи-хи”. Иначе перестанешь себя уважать, иначе порвется какая-то невосстановимая струна, которую вы протянули между и теперь пытались ходить по. Страховались, глаз не закрывали, понемногу выясняли, что можно держать друг друга, не падая. У этих прогулок были свои стальные правила. Дозволено / дозволено — рознь. И Юпитером в этой аксиоме был не ты. Как после пошутите на одном из телерадиоэфиров: “Смычком по аккордеону играть не будем.” Не будете. Но он бы мог. И кто б ему запретил? Со Смирнухой все началось с проб. Проб и ошибок, сначала на вступительных экзаменах, потом с ошибок и проб, когда оба неожиданно прошли на факультет театра и эстрадного искусства СПбГАТИ. Ставили совместки на институтской сцене. Затем оказались в Лицедеях. Точнее, сначала ты, а потом, как бы случайно, и она. Не вдавался в детали. Рассказывала, как хоронила мечту стать журналистом и олимпийской медалисткой в одном флаконе. Крепко дружили. Пили, целовались на спор и всерьез. Разыгрывали бурную любовь весь первый курс. С обещанием не переигрывать. На втором после одной из попоек она оказалась в твоей постели без всяких розыгрышей. Проснулись поздно. Не помнили нихрена. Даже тот факт, “было ли”? Она была уверена, что да, ты был не уверен, что смог бы в такой драбадан, в какой был вчера, даже помочиться, попав куда следует. Хохотала, искала для вас аспирин. Пили хреновый кофе из пакетиков. Потом, уже на кухне, когда мыл чашки, подошла со спины, прижалась. Чувствовал сквозь ткань футболки, как у нее напряжены соски. Повернулся, ласково отстранил. Она была без макияжа, и от того казалась еще младше. Потянулась через твое плечо за каким-то чертом. Зацепила губами шею. Отпрянула. Подняла голову. Глаза казались огромными от желания. В паху вполне однозначно заныло. Положил мокрые ладони ей на грудь. Она тихо охнула и вдруг будто сломалась в твоих руках. Вода текла в переполненную раковину, и капли летели на пол, пока вы исправляли недоразумение с вопросами о вчерашней ночи, не утруждаясь перемещением до дивана. Для закрепления памяти хватило бы одного раза, но в нее, казалось, вселился ебливый бес. Трахались громко. Озверело. Будто в последний раз. Тащились до гостиной. По пути толкнула тебя к стене у входной. Развернул ее лицом к дверному глазку. Сгреб в кулак волосы на загривке, накрыл ладонью рот. Задыхаясь друг другом и давясь смехом, слушали, как соседи вызывают лифт, гремят ключами. Вечером тихо лежали в ворохе сбитых простыней. Гудела похмельная пустая голова. Ты не задавал себе вопросов, она гладила тебя по макушке, путалась пальцами в прядях и напевала прилипчивую песенку из последней курсовой постановки. А тебе казалось, что нефиговая постановка была вот только что у вас, и оба неплохо справились с ролями. Был горд собой, с готовностью вышел бы на бис, но сморило сном. О том, что она не играла, ты узнал слишком поздно. Себя убедить не хватило таланта. Весной шестнадцатого давали в Праге свой первый выездной концерт. Уже второй месяц были группой официально, полгода с хвостиком — реально. Семьей, кажется, были всегда. Почти привыкли к перфомансам в Бекстейдже, но о заграничных гастролях еще никто не помышлял. Ты не помышлял точно. Потому, когда пражский русско-разговорный клуб пригласил вас выступить у них “по дружбе”, Даня плясал: - Ребята, по коням! Мы едем в первый тур. И сразу в Европу! Не ссыте, на бензин нам скинутся. Юрец сначала ходил тихий и торжественный, потом его понесло. Громко смеялся, хлопал всех по спинам, суетился, светясь словно рампа, раздавал указания: “то берем, это не берем! Вадика с дуделкой в багажник, Анну Серговну на крышу, с флагом, тогда влезем в две тачки. Пашка, будешь на капоте сидеть играть, вперед смотрящим будешь. Кикир, пакуй Любаню, покажем твоей женщине пивные берега!” Отыграли с размахом. Зал был небольшой, но вам свистели, требовали бис. “Рашн стайл” просили три раза. Пьяные, не столько местным темным, сколько своим неожиданным успехом, вывалились из паба на улицу прямо с инструментами, тебя кумарило счастьем, идиотски лыбился. Шли по мокрому, пахнущему мартом городу. Торчали на Карловом. Наигрывал что-то, задумчиво глядя на воду, когда к вам начал потихоньку стекаться народ. Димка кивнул на любопытных: - Ставьте шляпы, шляпники. Счас нааскаем на пивчанский. - Ага, ты-то барабаны оставил, умник. Сам предложил, на тебе тамбурин. - Ну что, Пашка, покажем им нашн стайл. По четвертому кругу. И показали. И крон хватило бы не только на пивчанский, но даже на закусь, если б вашим табором не заинтересовались представители охраны порядка. Пришлось свернуться. Смирнуха висела у тебя на руке довольная, как сто слонов, пока ехали к дому друзей в пригород Брно. Заглядывала в лицо, как смотрят под елку дети в ожидании новогодних подарков. Вас встретили стрельбой из бутылок по бокалам. Шумно поздравляли с дебютом. Хозяин дома, Миша, был молод, бородат и татуирован с ног до головы. Юрка знал его еще со времен ДТ, жарко рекомендовал как мастера и обещал, что когда-нибудь выкрадет у его девушки и вывезет контрабандой в Питер, потому что: - Бэкстейджу нужны такие руки! Вы поглядите, какие вещи этот чертяка творит! Погоди, а стену тоже ты делал?! Нихренасебе! Вадька, где чемодан, тащи сюда, вырубай с локтя, я его забираю! Сидели за большим столом почти до утра. На террасе подходил шашлык. Разговорами уже давно правило спиртное, потому больше ржали и перебивали друг друга. Юрец был в дрезину, и Серговна, махнув на все это безобразие рукой, ушла спать в гостевую. - А где твоя? Вы ж поженились в прошлый год? Воот. Это правильно. Красавец! Поздравляю! Ребятки, плесните нам! Выпьем за то, чтоб Михаил со своей женщиной прожили долгую и счастливую! Постой! Это что ж, теперь его воровать нельзя?! Только комплектом. Да у нас тут все комплектами, Миш. Кроме Димки. У него Наташа. Но мы его выгоним скоро. Понимаешь, акция была такая “всем по Ане”. Третьего регистрируют без очереди. Только вот этот олух неокольцованный нас подвел. Пришлось как всем, ждать. А все ты. Юркин палец уткнулся тебе в грудь. Анька сидела по левую руку от вас и хохотала, кажется, громче всех. Палец Юрка убрал, а место, куда он упирался, почему-то до сих пор ощущалось под рубашкой. Миша передал тебе полную стопку, отсалютовал. - Не бойся, брат, нет в этом ничего стра... Погодь-ка. Я вам вот что… жди. И пока ты собирался сказать, что ничего не боишься и вообще сам решишь когда что, он уже выскочил в коридор. Вернулся быстро. - Держи, шляпник Паша, шляпу. Она счастливая, я в ней фестиваль первый вел. Когда решитесь, пусть парни вам в нее от души лавешки насыплют на свадьбу. Меня позвать не забудьте. Ать! Погнали! Ты глупо вылупился, вертел в руках эту шляпу и не знал, что сказать, пока Смирнуха не нацепила ее тебе на макушку. Повисла на шее, громко и пьяно зашептала в ухо: - У всех кольца помолвочные, а у нас шляпа будет. Тебе идет, Паш. Ну, скажите? Идет же, скажи, Юр? - Еще как идет! Милаш. Ты смотрел на него плывущим взглядом, и во рту становилось горько. Если бы глазам могло быть горько, то ты бы сказал тогда, что ослеп. Подумал запоздало, что если пьяно заплачешь прямо сейчас, будет совсем пиздец. Сбежал дышать за дверь, ноги шли плохо. Обещал досмотреть мангал. Забыл сигареты. Снял Мишин подарок, повесил на крыльцовый столб, сел против на ступеньки. Смотрел не отрываясь. Чуял, как жарко щекам, как течет по ним в рот проклятая горечь. И в голове набатом стучало: “Ему лучше знать.” Повторял, пока не поверил. В октябре тоже было горько. Так, кажется, кричали вам Анины родственники, сидящие за похожим огромным столом. Шляпа шла по кругу, и ты учился улыбаться для фотографий. Клялся этой блядской шляпой, что он действительно знает лучше. Так было всегда, пусть так и будет. Ты не подведешь, оправдаешь доверие. Выбросишь из головы всю дурь. Начнешь с чистого листа. Будешь счастлив. С Анькой будешь счастлив. А ему временами будет хорошо на вашей маленькой кухне. Обязательно. Анька хорошо печет. Лизе нравится. Она любит ее дурацкий банановый пирог. Ты помнишь. Вы же заканчивали один факультет. Ты и он. Значит, артисты. Все получится. Доиграешь. А когда пойдут титры, ваши имена будут стоять рядом. Совсем близко. Через год, в мае, среди первого тепла и солнечных речных брызг ты ударишь его по лицу открытой ладонью. И твою клятву погребут воды Обводного.