В нами же добытой

- Слушай, ну в этом же ничего плохого. Он так-то мировая звезда был. Легенда. - Да ты понимаешь, что мне за последние дня три только всю личку завалили этой легендой? Вообще везде. Я в сеть выходить боюсь. Я к зеркалу подойти боюсь. Задолбали. Они, поколение инстаграма, про эту легенду только сейчас из фильма и узнали. Ну усы, а что усы? Ну побреюсь я, что во мне от этой Легенды останется? Ты хотел было сказать, что дело вовсе не в этом, а в том, что он то — легенда живая, на самом деле, живая сейчас, прямо здесь. И с видосами своими ушел от поколения инстаграма не так уж далеко. Старик, понимаете ли. На пять лет старше, а все туда же. Но разве ж ему что докажешь. Стоял молча. “Живая легенда” в это время плевалась ядом и отборно матюкалась, пытаясь завести выстывший на холоде мотор взятой в каршеринге тачки. Это после он скажет на камеру, что в кино отправились чуть ли не в день премьеры. А на самом деле будет ломаться, как школьница. Найдутся предлоги, согласно которым он занят просто по уши, потому что “ну тур же, ну устал же как собака, холодно, противно, давайте лучше в бар.” Потом новостные ленты начнут пестрить спойлерами, и поймет, что смотреть придется все равно. И лучше делать это в кинотеатре, чем плеваться от снятых на тапок и плохо наложенных на ваши песни нарезок. Будете играть в Ярославле, когда прямо перед выходом на сцену он гаркнет: - Вот же блядский цирк! - и обреченно добавит - Черт с ними, пошли завтра, поглядим. В зале в это время будут скандировать запущенное каким-то шутником в воздух: “Фредди, Фредди!”, и ты увидишь, как у него от напряжения вздуваются вены на шее. Еще долго не сможешь догнать, что не так с этим сравнением. Помимо того, что оно “сравнение”, что никто не любит в принципе. Понятно не будет и то, почему среди прочих это конкретное цепляет его особенно. Подозревал тогда, что дело в лаврах самого Фредди, которые Юрцу не давали покоя. Появлялось непреодолимое желание выбесить его прямо на выступлении, случайно оговориться на публику и смотреть, как им овладевает деланная непрошибаемость, только смычок в руке лежит боевым захватом на манер колющего. Ты видел это пару раз при более неприятных обстоятельствах и не очень любил вспоминать. Особенно эфир Воздуха на Нашем, где Михаил Марголис — звезда недоделанная, пытался вас не просто закопать живьем, но был бы рад еще и обссать после, если б вышло. Слава небу — не знал достаточно, чтоб получилось. Юрка принимал удары грудью. Только что исполнили Зиму, и он стоял перед микрофоном в открытой позе, подчеркнуто расслабленно, даже пофигистично, словно бросал вызов. Отчаянно верилось тогда, что этот выебистый хам со стажем не читал всех интервью и не знает историю текста. Потому как образ вашего табора, создаваемый его же вопросами последние полчаса, вполне допускал возможность втыкания смычка в глаз. А Юрец со змеиным спокойствием замершего перед броском удава был как никогда готов развеять сомнения относительно своей адекватности для всех по ту и эту сторону экрана. Благо, обошлось. Ты не любил этот момент, ох как не любил. И себя в нем за беспомощные пересмешки с Вадиком, которые должны были выглядеть как презрение, но, в итоге, казались детским садом за Юркиной спиной. Молчать и стоять безучастно все равно не получалось. Он тогда, опешив, наехал на тебя, и это внезапно оказалось спасением, будто часть пара спустил готовый взорваться клапан. Повернулся к вам всем корпусом, обдал немигающим взглядом. Глаза были темные. Чувствовал себя предателем и клоуном в самом хуевом смысле этого слова. Ну вот, Пашенька, “и ты Брут”, пакуй вещички, в военное время ты бесполезен, как девка на сносях. С тебя бы сталось сломать об голову вальяжно развалившегося против вас мудака пару стоек, сесть сверху и продолжить играть прямо с места, но он того не стоил. Ты понимал, хоть легче и не становилось. Однако, в этот момент Юрца будто переключили. Диалог стал монологом, поразительно круто изменив тон с обороны на глухой сарказм. Настолько глухой, что его раздали всем. Досталось даже Диме за барабанами, который за неимением микрофона просто молча пропустил в голову. Стало почти не страшно. Куда страшнее было замешательство, с которым в начале он пытался обходить острые углы, не до конца веря в происходящее. Правда была простой. Ваш сарай сгорел еще на Нашествии, а хаты “цыганскому балагану алкашей” не полагалось иметь исторически. Так что полыхало красиво. И дымом дышалось легко, как с яслей привыкшим. Когда собирали инструменты и выезжали в обратную, вел себя виновато-тихо, и так все, что мог, напортил. В тот момент не сговариваясь решили, что градус напряжения пора сменить градусом поприятнее. А Юрца удивительно быстро отпустило, и тогда полез под руку тяжелой сумбурной головой, не зная радоваться ли перемене в его настроении, или печалиться тому, что от тебя, возможно, более не ждут никакой поддержки. Так и не решил. В Ярославле отвели почти спокойно. В рамках привычных неприличий. Так ничего ему и не ляпнул, хотя хотелось. Все равно на утро забились доехать до ближайшего кинотеатра. Даже взяли билеты. Юрцу приспичило резко и безоговорочно. Ничьи аргументы в пользу отказа от решения в этот раз не принимались, а они были. Например, хотя бы то, что разбрелись в четыре утра, а самолет был в три того же дня. Формулировкой “отоспимся в полете” все и закончилось. А то, что окна между выступлениями в этот раз не ожидалось, его мало волновало. Анна Серговна окинула вас взглядом полным недоумения, сообщив, что так как ей шило в одном месте спать не мешает, этим она и продолжит заниматься, когда вы изволите наконец свалить из номера. В любом другом случае ты бы и сам выбрал сон, но хотелось прояснить ситуацию, даже не стал ему возражать. Он явно шел не столько смотреть, сколько искать в себе тысячу и одно отличие от. Сидели в середине полупустого в ранний час зала “Нефти”. Внимательно вглядывался в выхватываемый вспышками цветных пятен профиль. Внимательней чем в экран. Цеплял кадры и фразы. “Никто не сможет определить наш стиль.” “Ты не заскучаешь, у тебя есть питомец.” “Он хотел развалить мою семью.” “Я уволил его” Не пускал в сознание мятущиеся на краю опасные мысли. Гнал под ноги, в темные проходы меж кресел, воевал за право уйдя оставить все различия и параллели этому кинозалу, как образ оставляют костюмерной, а у него сияли глаза. Будь ты проклят сто раз, если придумал это! Шли титры, зажигался свет над выходами. У него сияли глаза! Ты не понимал. Совершенно не понимал. И теперь не уверен был, что стоило. Когда выпали из темноты в белый холодный полдень, он двигался так, будто только что сошел со сцены в многотысячную аудиторию. Подумал, что мог бы понести его на плечах сквозь толпу. Забрались в салон. Он привычно, почти механически, запускал двигатель, включал дворники, настраивал навигатор и печку, но смотрел будто сквозь текстуры. - Ты знаешь, а ведь это отличная мысль. Только представь. После праздников. Соберем наших. Махнем куда подальше. Чтоб дом, лес и никого лишнего. Закроемся к чертям от всего света и будем писать. Столько, сколько нужно. Несогласных сразу кидаем в сугроб. Что скажешь, Пашка? Что ты мог сказать? Что это похоже на трип? Все еще решительно не понимал, что произошло за эти два часа, но чувствовал — он предлагает тебе сыграть в пьесе, от роли в которой нельзя отказаться. Ответа “нет” просто не предусмотрено. Он уже видел все как наяву. Чувствовал себя тогда частью великой идеи, которую не могли постичь до конца ни ты, ни он. Восторженно по-подростковому мотал головой в ответ, челка падала на глаза. - Да. Хочу. Да. Будет круто. Но круто станет гораздо раньше, чем ты полагаешь, а команды “пристегнуться” не последует. Его развернет на 180. Ответов снова не найдется. Томас-Юрка вдруг перекинется в Томаса-Фредди. Вролится. Заиграется. Станет гнуть линию, перегибать палку, палкой внезапно назначат тебя, а усы ему все еще будут идти, как и дерзость. 15 ноября в Стадиуме соберется солдаут. Роли будут прописаны, движения заучены, акценты расставлены. Шутки для аудитории. Сказал лишнего. Вырвалось. Не хотел. Сердится? Ни грома, ни выстрела, небольшой внеплановый тренинг на доверие, под ласковое ”Ну иди сюда”. Аккордеон снимешь. Поведет. Не надо, Юрка. Это плохая импровизация. В сценарий будешь верить до последнего, пока не коснешься мокрыми лопатками сцены. Добровольно спиной как в небратскую могилу будешь уложен, уколыбелен, после попросишь, чтоб гроб на грудь поставили. За грохотом усилителей хруста не будет слышно. В качестве эпитафии останется хроника с камер. Ее разберут покадрово. Через месяц в Питере вы возьмете Юбилейный. Шоу будет продолжаться. А ты нет. Потом придут зимние праздники. Семейные. Новогоднюю ночь проведете по домам, только чтоб после закатить грандиозную выездную пьянку. До полуночи 31 будешь переключать каналы, сидя у телевизора. Придет Леха. Накатите крепкого. Аня начнет собирать на стол. Станешь крутиться под ногами, пока не выгонит с кухни. Юрка, не дожидаясь курантов, выложит в инсту поздравление, и старому году будет позволено закончиться до срока. Хлопните шампанским под гимн. Поймешь, что намешал. Забьешь через пару бокалов. Решите, что смотреть себя же на праздничном квартирнике — отличная идея. В середине вашего “этоперебор” Анька побежит в соседнюю комнату отвечать на звонок родни. Научишься не мигая вглядываться в стопкадр. Его лицо, схваченное крупным планом. Не сразу убедишь себя, что было бы глупо сейчас трогать экран пальцами. На следующий день Анна Серговна будет уговаривать бухого Вадика не нырять ласточкой в сугроб, потому что “легкие не казенные, а группе все еще нужен тромбонист. Дебил.” Будете праздновать на Юркиной даче, когда вместо очередного тоста он вдруг выложит всем собравшимся альбомную идею. Тихо и торжественно, кивнет в твою сторону, назовет ее “вашей”. И задохнешься. - Херасе, вы масштабные - присвистнет Кикир. Протестующих не найдется Отсюда же разъедетесь в краткий отпуск. Возьмете передышку, как пловцы перед погружением. Будут у вас со Смирнухой Тереберка и северное сияние, будет Грузия с ее горными склонами и красными винами у него. Будешь стоять у подножия ледяного хмурого Баренцева, будто на краю земли, и чувствовать, как внутри замерзает даже голос. Могли бы рвануть в солнце, к пальмам и песку, но хотелось холода. Личную криокапсулу размером с это вот море. Впасть в анабиоз, где замедляют развитие опасные болезни и хуевые мысли. Вместо этого кидал ему фотографии неуклюжих в варежках рук. Смешные валенки и ушанку. Селфи на фоне скалистого берегового склона. Он писал, что “вы ненормальные”, просил не примерзнуть там ничем никуда “как та лошадка”. Ты обещал. Катались на оленях, пили горячую сангрию из крышки термоса, смотрели полыхающее красками северное небо, а дышалось дорогой обратно. Домой вернулись с разницей в два дня, и каким же живым казался каменный серый Питер. Потом камень кончился, и начался лес. Сказка о потерянном времени в декорациях всеправящей карельской зимы. Ты узнавал ее нехитрую механику, но сюжет писался вашими руками, и волшебство, каждый раз новое, текло с пальцев на бумагу, спешило сорваться в воздух голосами духовых и ударных, пропитать весь замерший вокруг дома мир своей единовременно причастностью и обособленностью. Терялся в числах. Терялся среди прошивших огромное небо древних сосен. Ложился в пуховый снег спиной и смотрел, как воронкой обступают, подбираясь к горлу белые их вершины. Минута длилась, распадаясь на оттенки и полутона, и фильм, случайно положивший начало этой реальности, казался пародией, нищей на смыслы и краски. В другой миг молился им всем, молился, как умел. Тому, кто однажды придумав сценарий, воплотил его, сделал частью истории, и тому, кто кричал в зале на ярославском концерте, и тому, кто когда-то давно вытолкнул тебя в проход с идиотским букетом, молился. Не верил в бога, потому просто смыкал веки, перебирал негативы под ними, все, поименно, гладил каждый живой, так выросшие дети гладят страницы наизустной любимой книги. Вечером отходил от дома дальше к дороге, чтоб обернувшись поймать в фокус сразу все. Охрово-теплые окна, крыльцо и беседку поодаль, крышу, легшую острым углом на кусок догорающего во тьму горизонта. Возвращался полный мягких шорохов снежной перкуссии, со страхом расплескать, растерять до того, как пальцы найдут клавиши. Ночью вставал к окну, трогал шершавой ладонью теплые бревна стен, думал, что когда-нибудь уедете, и это станет преступлением против всего человечества разом. Огромной ложью, которую придется говорить друг другу в глаза. Потому что на самом деле останетесь, останетесь насовсем, и не дай бог — лучше этого дома с вами не случится. Вошьются построчно под кожу все песни, ведущие сюда. Километры глупой инфографики из сториз разлетятся по сети. Их будет слишком много для него одного крохотного в лапах лесной глуши. Если б можно было красть исподтишка у памяти, до того как она истончится, ты бы в старости тогда лег драконом на груду вот этих вот дней, накрыл собой, обернул глаза внутрь черепа и никогда бы ничего больше не было больно. Вести, приходящие из мира внешнего в ваш тесный маленький, казались вестями с большой земли. Глядя словно со дна стеклянного шара, который кто-то встряхнул, не до конца понимали, как все это вообще может иметь к вам отношение. Такой вестью на четвертый день стала ситуация с московской Синергией, решившей устроить бизнес-форум для молодежи, по чести по совести больше похожий на цирк с конями. Вас просто вписали в афишу вечерней программы, не согласовав вообще ничего. Не было даже письма. Как потом выяснилось, оно упало в спам, но что это меняло, если, в итоге, вас не спросили. Зато склепали хуевый коллаж с вашими рожами, который, наверняка, успел увидеть весь интернет. Даня, влетевший в гостиную с ноутом, кричал, как потерпевший: - Какого хрена! Юрец, мамой клянусь, я ничего им не обещал! Ты глянь. Какая нахуй Синергия! Какой концерт?! - Погоди. Давай по порядку. Ты подписывал что-то? - Я похож на идиота?! У нас с нового года все распланировано! Какие школьники?! Что они хотели, чтоб мы там исполнили? Организатор этого безобразия посмотри кто! - Да хуй с ним, с организатором, но какого ляда тут мы? Звони им! Пусть все убирают к чертям собачьим! На нас же народ придет. Будут вопросы. Пиарщики хуевы! Благотворительность через три пизды. Звони, а то я сам! Сначала охуело моргали, как шахтеры на свет, потом резко приняли меры. Ани крайне доходчиво, без подробностей, полвечера отписывались тем, кто приходил в личку с вопросами. Нет, вы не приедете. Совершенно точно. Да, можно сообщить остальным. Мустаев орал в трубку и не давал орать в нее дошедшему до кипения Юрцу. Остальные тихо бродили вокруг с серьезным видом. Такая нервотрепка в режиме дедлайна была, мягко говоря, не в ритме последних дней. Будто эльфам в июле сообщили, что Рождество завтра, но ни списков, ни обоснуя не предоставили. На резиденцию Санты ваше нынешнее жилье вполне походило. Ситуацию тогда утрясли, баннеры сняли, но осадочек остался. Опровержение дано так и не было. Настрой внутри сделался агрессивно-боевой. Юрка ходил мрачный. Опрокинул стопку. Об стол грохнул так, что подпрыгнули не только тарелки, но и Вадик, с головой ушедший в смартфон. Только Лизка невозмутимо носилась по дому, приставая к Диме с вечным “научи стучать, ну научи.” Тот, махнув рукой на ваши груженые лица, показал ей простой ритм. Вручил палочки. С третьего раза получилось очень даже ничего, и заметно повеселевший Юрец с гордым возгласом “а как вы думали? чья дочь!” амнистировал всех ужинать. - Лизик, кончай саундчек! Мама зовет есть. Зовет, зовет. Анна Серговна, давай накрывать, я голодный как сто карельских волков. Тут вообще есть волки? Ребятки, за стол. Пожрать-то мы сегодня заслужили! Спустя два дня отмечали Данькину днюху. Репетицию не отменили, но знатно разнообразили спиртным, да так, что не все сыгранное потом сумели бы повторить на свежую голову. Приехали мустаевские друзья. Жарили мясо на углях. Лизка с воодушевлением ваяла идеально круглые снежки, складывая в ящик, хихикала, что в подарок. Те при ближайшем рассмотрении оказались ко всему еще и бронебойно тяжелыми. Тебе было скучно переворачивать шашлык, потому подговаривал народ вручить дитяткин презент, не отходя от кассы. Даня с подарком оказался не согласен. Началась баталия. Когда иссякли Лизкины снаряды, стали просто швыряться снегом. На гвалт вышла сонная Смирнуха, заморозила руки, сказала, что вы все останетесь без дыхалок, и радостно присоединилась к мракобесию. В запале расколотили бутылку дорогущего вискаря, любовно хранимого Юрцом и выставленного на стол ради даты. Подача была твоя. Шкерился, но быстро вычислили, и рычащий Юрка несся на тебя с полными ладонями мелкого в крошево льда, обещая все засунуть за шиворот, как только поймает. Сиганул от него за пределы участка, потерял на бегу шапку. Тормознул, тут же получил удар под колени. Летел спиной в сугроб, взметнув облако сверкающей пыли. Видел все как в замедленной съемке, будто со стороны. Почти как тогда, на сцене Стадиума. “Ну, иди сюда”. Умирать входило привычку. Небо над головой плыло чистое, высокое. Он свалился на тебя откуда-то оттуда, в своей длиннющей нелепой дубленке, похожий совсем не на Фредди, на цыганского барона из стереотипного кино, втопил по уши в холодную зимнюю перину. Замер лицом к лицу. Пахнуло табаком и мокрой овечьей шерстью. Совершенно не к месту подумал, что дубленка у него распахнута, наброшена поверх футболки, и ему, наверняка, холодно от твоих обледенелых упершихся в грудь варежек. Раскинул руки, будто распнули. Возил ими по обе стороны от вас, жмурился пока он щедро посыпал тебя снегом. Сам загреб горсть, не разлепляя век, предложил ему. Достаточно? Рванул на себе ворот, обнажил шею, потянул ладонь к горловине. Самостоятельный. Не успел. Кисть зажало в тиски. Чего? Скрипку свою так хватай. - Ну ты и долбоеб. - Это ангел снежный, знаешь, как в детстве. - Ангел, блядь, снежный, ты в курсе, сколько я ту бутылку берег? Ты хоть знаешь, что это за бутылка? Мокрая челка липла к лицу, падала на глаза, сквозь нее над тобой взыскательно светились его собственные, неожиданно теплые. - 1:1 получается? Он хмыкнул, поднялся, глянул сверху искоса и рывком, как малявку, поставил на ноги, хотя ты не просил. А на обратном пути поднял и нахлобучил тебе на голову полную снега ушанку. - Теперь 1:1. В ум бы тогда не пришло в стекляшковых осколках искать марку и дату выпуска этого пойла, чтоб после заказать с дьюти фри или откуда еще. Даже если бы захотел его всерьез обидеть. Ты не захотел бы. Улыбался этой мысли до самой ночи. Позже догнало осознание — счет не равный. Он так ничего и не понял.