Я ползу сквозь

Для Станци. Стереть, стереть, стереть-2 Есть дырочка: ты скрепку разогни и внутрь просунь, И мир сотрет всю память. Дорогой к остановке станет он В ночи, когда спит даже мужчина Наш опасный из куста. Надежным местом станет для тебя И для таких, как ты, ведь даже монстры Хотят перед экзаменом поспать. Я стараюсь не срываться на бег. Пытаюсь контролировать ситуацию: кишки внутри, я снаружи. Я новенькая. Я никому не оставила записки, даже сестрам. Я буду скучать, зато им достанется больше маминого внимания и еще одна комната. Я пишу Шейну, он отвечает, что ночует дома у друга, тоже в Нью-Йорке, и просит написать, когда доберусь. Первый автобус выходит в 3:45 утра и прибывает в шесть. Я отвечаю, что буду к шести. И добавляю: «Если хочешь, встречай у портового управления». Но он, видимо, уже отключил телефон и не отвечает. У света фонарей странный оттенок. Кажется, я никогда раньше особо не приглядывалась. Он какой-то янтарно-розовый, и мне кажется, что я иду по полю будущего. Возможно, наше стандартное пригородное товарищество это и ждет. Может быть, оно регенерирует, как печень. Может быть, оно проглотит нас заживо, и мы будем чувствовать жжение кислоты, распадаясь на молекулы. Станци бы сказала, может такое быть или нет. Я жалею, что не оставила ей записку. Если она когда-нибудь вернется, я хочу, чтобы она знала, что со мной все хорошо. Она умная и наверняка поймет, куда я исчезла. Я слежу за тем, чтобы не вывернуться обратно. С каждым шагом становится легче. Мне уже хочется попробовать разговаривать вслух, и я предвкушаю, как дойду до остановки, пойду покупать билет и скажу кассиру «Доброе утро», а потом поздороваюсь с соседями по автобусу. Когда я дохожу до остановки, меня практически подрезает какой-то бизнесмен – хотя меня отчетливо видно. Я думаю, что он, наверно, хочет придержать мне дверь, но он заходит, и дверь захлопывается за ним. Я трогаю пальцем свое предплечье, чтобы убедиться, что не исчезла. Надоело быть невидимой. Бизнесмен как раз оплачивает билет, когда я встаю следом. – Доброе утро! – здороваюсь я, и они с кассиром окидывают меня такими взглядами, как будто я сказала что-то непристойное. Вместо того чтобы проглотить себя, я здороваюсь более нейтрально: – Привет. Кассир смотрит на меня и улыбается той улыбкой, которой и должен улыбаться кассир в 3:35 утра. Возможно, мне удалось капельку улучшить ему настроение. Я беру на заметку то, что чувствую при этом. Мне приятно, что можно капельку улучшить человеку настроение одной простой фразой. Я собираюсь было написать в автобусе стихотворение под названием «Вещи, от которых мне приятно», а потом решаю, что стремиться сделать себе приятно – эгоизм. Покупая билет, я гадаю, стыдится ли кассир, когда ему приятно. Я иду в туалет на задворках крошечного автовокзала и гадаю, стыдно ли маме, когда в нашем подвале вопят от боли, и стыдно ли моим младшим сестрам лакомиться мороженым и печеньем или что они там еще делают, чтобы радоваться жизни. Подходит автобус, я протягиваю водителю билет. – Тебе точно не надо сегодня в школу? – спрашивает он. – Точно. Он смеется, как будто спрашивал не всерьез. Я тоже смеюсь, и мой рот с трудом открывается для смеха. Кажется, я не смеялась уже много лет. Я спрашиваю себя, почему Тамака де ла Кортез все еще умеет смеяться. Я думаю обо всех бывших спутницах синоптика. Если бы рядом со мной был Густав, он бы нанес данные на графики. Если бы рядом была Станци, она бы рассказала о физиологических обоснованиях смеха и неспособности смеяться. Если бы рядом была Лансдейл, она бы напекла потрясающего печенья. – Ты заходишь или нет? – спрашивает стоящий за спиной бизнесмен. Он даже слегка подталкивает меня, как будто автобус может уйти без него, хотя водитель все еще ходит снаружи и закрывает дверцы багажного отсека. Я застываю и оборачиваюсь: – Вы что, меня толкнули? Мы зацепляемся взглядами, и ему, похоже, искренне жаль. Когда я была изнанкой девушки, я заслуживала такого отношения. Теперь я – это я, и, наверно, заслуживаю звания человека. Бизнесмен почти извиняется. Я вижу это в глубине его глаз. Как плакат на самолете, пролетающем летом над пляжем: «Прости… прости… прости». Но он не произносит этого вслух, а только машет рукой: мол, шевелись. Хотя автобус совершенно пуст, я вжимаюсь в подлокотник кресла и пропускаю его. Потом, когда он садится и в автобус заходит водитель, я оглядываю шестьдесят пустых кресел, подхожу к бизнесмену и показываю на кресло рядом с ним: – Можно я здесь сяду? Теперь я точно вывернулась на нужную сторону. Какое прекрасное чувство. – Чего? – Можно я здесь сяду? – Может, сядешь где-нибудь еще? Автобус пустой! Я сажусь через проход от него, поднимаю подлокотник между креслами, прислоняюсь спиной к прохладному оконному стеклу, вытягиваю ноги и внимательно смотрю на него. Через десять минут он собирает вещи и пересаживается. Я выжидаю пять минут, снова сажусь напротив и продолжаю пялиться. Эта игра продолжается до самого Нью-Йорка. Бизнесмен все сильнее и сильнее раздражается. Я прерываюсь только для того, чтобы написать стих: Вещи, от которых мне приятно Смотреть на незнакомцев и видеть их насквозь, Ведь их читать мне легче инструкции от пиццы. И знать, что, их разрезав на ровные кусочки, Найду внутри плакат: «Прости… прости… прости». Я поднимаю взгляд: оказывается, настала очередь бизнесмена на меня пялиться. – Думаю, прекрасный будет денек! – замечаю я. – После обеда обещали дождь, – отвечает он. – После обеда всегда дождь.