Рождественские истории Затонска

             Тьма,       круг света на стене,       лампа на столе,       пол.       Не скрипнет стул.       Голоса уйдут,       Загудит печь,       Клацнет запор, замок, крючок, штырёк.       Всё, одна.       Тишина.        Медленно разгибается рука, шея боится сломаться, медленно поднимает лицо с коленей. Можно распрямиться, выправить всё сжатое на стуле тело. Обе руки взлетают надо головой, высвобождая колени. Только не быстро, иначе сведёт. Как придавленный жук на полу опять лежать и дрыгать клешнями. Смешное слово. Элис улыбнулась. Шея хрустнула на поворотах. Как птица крыльями развела руками и задрала голову. Опять хрустнуло. Спустила одну ногу на пол. Вторую подогнула под себя. Каждый день она слушала слова. В этом городе говорили по-другому. Этажи, парадные, звонки, визиты, присутствие, проспекты, модистки, ателье, прейсъ-курантъ. И слагали слова вместе как-то иначе. Половину этой каши звуков не могла понять. Опять большую часть времени молчала. Город был огромный, но прятался от нее за мутным окном. Вокруг были люди Бобрового Воротника. Он был самый главный. Но видела Элис его всего два раза. Один раз в поезде, по дороге сюда. Задавал вопросы о прошлом. На это Элис уж много лет как придумала приём — отвечать тем же словом, что сказали. Это работало безотказно на всех. Кроме Анны. Все отставали. Кроме Анны. И Бобровый Воротник тоже отстал. Привезли в большой дом. Этажи. Дворы. Колодцы. От парадного вверх еще два этажа лестницы. Пролёты. Звонки. Всё было таким небывалым, что Элисбоялась лишний раз пошевелиться. Стояла посреди прихожей или отведённой ей комнаты часами. Что она не гостья, а пленница — об этом долго догадываться не пришлось. Но пленницей она была удобной, тихой и не злобной. Из дома почти не выпускали. Но иногда под надзором Аксиньи — прислуги, сестры-хозяйки и поварихи, они выходили во двор и даже на улицу. Фёдор — основной её надсмотрщик по первоначалу следил за ними в окно. Но Элис умела быть тише воды и ниже травы, как никто. И он отстал. Вот тогда несколько раз они гуляли до реки, а потом даже в центр города. Который произвёл на Элис подобие тихой истерики. Так что она лежала в кровати потом два или три дня. Холодность и прямота города завораживали, сводили с ума. И замороженные слова и образы бились в её голову, не давая вздохнуть. Шпили, гранит, медь, крепость, линия, стрелка. И застывшая река как символ всей её жизни от края до края, слева направо под низким небом. Свинец. Ночью её сжал припадок, выгнуло спину, едва не задушило слюной. Её запирали на ночь и уходили. Фёдор редко оставался ночевать. Обычное казенное разгильдяйство. В общем, никто не видел. Под утро она пришла в себя от уже знакомых воплей со двора. Подмастерье Митяй жалился супружнице на своё тяжелое состояние, находя для этого каждый день неимоверные слова и доводы. Элис любила его голос, пьяный и добрый. Вот и тогда после припадка, там внизу издалека Митяй как-будто лечил её, называя жену «мохнатой сколопендрою, тлёю морскою, жалеющей алтын на поправку». Элис как всегда попыталась представить в лицах все слова, улыбнулась и очнулась. Часто, сидя на кровати или стуле, поджав ноги под себя, и слушая голоса из двора, она сочиняла истории с участием голосов, наделяя их смешными свойствами. Мир наполнялся разными существами. Не всегда похожими на людей. Не всегда её мир был похож на мир. Аксинья не была строгой. И между хозяйственными делами приходила к Элис просто так. Рассказывала ей всякое. Это «всякое» брала она, главным образом, из прочитанных романов. Молчание Элиспроизводило на неё какое-то магнетическое действие и такому слушателю она выкладывала подробности из жизни отдалённо живущих князей, графов, миллионщиков, их незаконнорожденных и прозябающих до поры дочерей и сыночков. Попутно добираясь и до самого сладкого — нарядов и балов. И ничто более не волновало воображение Аксиньи, чем немыслимые блюда всякой заграничной кухни. Наверно от этого из самой обычной городской снеди Аксинья ухитрялась сварить, испечь, намешать нечто до одурения вкусное. Элис впервые радовалась такому плену. Спустя какое-то время Бобровый Воротник приезжал снова. С человеком, похожим на врача. Посмотрев и поспрашивав её и получив то же красноречие в виде повторов, они уединились в гостиной и принялись что-то тихо обсуждать. Элис слышала всё. Ей слух был пищею, любовью, миром. Разве могла она их или кого-либо в доме не слышать? Но слова были еще более новые и мудрёные. Поняла она, что доктор будет приезжать к ней и заниматься. Они будут пытаться вспоминать и «наводить мосты к тетради». Для этого уже назавтра Фёдор привёз толстые книги с чистыми листами — «бухгалтерские» сказала Аксинья новое слово. Еще на стол в гостиной были положены карандаши и перья с чернилами. Доктор приезжал как они сговорились с Воротником через день. Доктор просил Элис рисовать карандашом в тетради. Говорил слова, предлагал ей записать. Дело двигалось туго. На бумаге она выводила каракули и точки, множество точек. Доктор привёз английскую азбуку, показывал ей картинки и буквы. Элис дёргала головой, вцепившись косым взглядом в книжку. Через занятие он приготовил таблички с написанными английскими словами. Элис очень удачно рассыпала их по всей комнате и заполнила точками еще пару листов. На следующем занятии доктор допустил ошибку и сделал самый большой подарок Элис, о котором никогда не узнал. Он привёз две книжки на английском языке. Пока он выспрашивал у неё о словах, которые показывал вчера, она держала книги в поле зрения. И даже пыталась отвечать в такт. Потом он открыл книжку и прочитал пару абзацев. Элис сжала зубы. И принялась опять ставить точки на белой странице. Так продолжилось до обеда. Аксинья пригласила доктора в столовую, Элис замерла на стуле. Глядя в боковую стену. У неё было мало времени. Как только дверь за доктором захлопнулась, Элис подскочила к столу. Доктор Николай Ильич Ланге не первый раз встречался со случаями женской истерии. Тема в медицинской психиатрической практике становилась всё более модною. Статьи в журналах, иногда совершенно антинаучные, множились с пугающей скоростью, немецкие и австрийские исследователи ставили смелые опыты в лечебницах и даже проводили общедоступные сеансы для студентов. В проблематике намечался прорыв. Упустить его было бы досадно. Здешний случай был весьма интересен. Несомненная детская травма, многолетняя изоляция. Вынужденнаябилингвизация плюс расщепление личности. Николай Ильич насухо вытер чисто, по-медицински мытые руки и порадовался искусственно выдуманным терминам. Можно было бы их как-то опубликовать. Большой чиновник говорил ему, что девушка была под врачебным надзором, но где-то в провинции. В таких лечебницах Николай Ильич бывал. Невежество и грязь. Версию о потере памяти и частичном притворстве он не склонен был рассматривать серьёзно. Это истерика-с. Тут полумерами не обойтись, надо позаимствовать из арсенала венских и женевских врачей. Из месье Шарко. Гипноз. Душ. Электричество. Интересные могут получиться результаты. Впрочем, это всё после праздников. Теперь надо подумать, к кому ехать с визитами. Кстати, эта Аксинья недурно готовит. Умеют там наверху подбирать в услужение. Николай Ильич отметил про себя, что ему льстит, что его тоже выбрали. Удивительной вкусноты сегодня получился у Аксиньи постный суп. Когда доктор вернулся в гостиную к столу, Элис сидела также неподвижно с немного дёргающейся головой и рукой, выводящей длинную каракулину по листу. Для порядка Николай Ильич еще раз показал карточки с обычными словами. Элис что-то пробормотала, глядя мимо аккуратно зачёсанной лысины доктора. Доктор миролюбиво позвал Аксинью, поблагодарил за отменный обед и пожелал всех благ в святой праздник. — И с вами, барышня, встретимся мы теперь уж в будущем году, — открыл портфель, спрятал в нем карточки, азбуку, книги. Подумал было и про тетради тоже, но смысла разбирать эти значки на праздниках не увидел. Ну-с, с Рождеством Вас, с Новым годом! — С Рождеством, — как эхо повторила Элис. Бурча какую-то мелодию, доктор пошёл к выходу. Хлопнула дверь. Аксинья возилась на кухне, Фёдор по своему обыкновению что-то мастерил в людской. Элис обмакнула перо в чернильницу, занесла руку над листом. Рука тряслась. Лицо поднялось к потолку, перо упало на лист и не отрываясь, начало писать слова:       «Gaily bedight,       A gallant knight,       In sunshine and in shadow,       Had journeyed long,       Singing a song,       In search of Eldorado».        Еще никогда Элис не было так страшно и так радостно. Она еле разжала руку с пером. С ужасом посмотрела на лист, быстро оторвала кусок со словами и запихнула в рот. Никто не должен знать. Наутро Аксинья пришла прямо нарядная. Раскрасневшаяся с мороза, с большими свёртками чего-то твёрдо-холодного съедобного с торчащими пятачками и прямо с порога позвала Элис, отперла ее дверь и просунула что-то пахучее булошное. Элис подскочила и не думая, откусила. Крендель был сахарный и даже с мороза не отдал всех запасов печного тепла. Затем вопросительно поглядела мимо Аксиньи. — Так Сочельник сегодня. Завтра Рождество. Сегодня все будут праздновать. Я и тебе принесла. И я, и Фёдор сегодня уйдем рано. Но тебе тоже чтобы попраздновать я приготовлю. И завтра не знаю, когда приду. Элис посмотрела в сторону достаточно вопросительно, чтобы Аксинья, снимая одежду и принимаясь сразу за десяток дел, продолжила болтать без умолку. Между делом она коснулась бала у генерал-губернатора, успела всплакнуть над историей крохи Христа в пустыне, обсудить подарки под ёлку для всех крестников. — Стеклянные шарики, да такие большие и воробушек на ножках скачет, а раскрашен как живой, Фёдор, а, Фёдор, натопи посильнее! А то когда я завтра приду… — Рождество, — сказала тихо Элис, входя в уже жаркую кухню. — Небо, звезда, высоко. Аксинья обернулась, глаза её опять были полны слёз. — Да, деточка, да, — все сегодня соберутся возле ёлочки, по всей земле. Вот увидишь, и у тебя будет настоящее Рождество, и соберутся все твои родные. Зимой же как по-другому, холодно всякой твари, все жмутся друг к другу. Аксинья сжала руку Элис, наклонилась к самому уху и шепнула: — Да, я бы тебя к нам взяла, но под запретом это. Элис почувствовала подступающие слёзы и быстро нервно ретировалась к себе в комнату на стул. «Тюремщики» хлопотали еще с час. Элис не двигалась. Застыла. Аксинья и Фёдор уйдут вместе. От Элис можно было пытаться прятать любые секреты, но после семи лет в погребе, это было бесполезно. Чувства Элис обострились до невозможной степени. Одним взглядом она могла сосчитать соломинки в рассыпанном по полу сене, чувствовала изменения в погоде за три дня, опережала сказанную ей ложь, знала где потерянные вещи, точно была уверена, что доктор отправился от них в дом к любовнице, и что Аксинья с Фёдором приходят в разное время, но просыпаются в одной постели, от них веяло совершенно особенным одним настроением. И теперь ей надо было дождаться их ухода. Наконец, Фёдор, затопотал на пороге её комнаты. — Всё, барышня, с праздником Вас, сейчас Аксинья ужин и завтрак заодно принесёт. Не обессудьте, как обычно, запрём Вас от греха. А это вот Вам для праздника. Он поставил на тумбочку ёлочку-крохотулю, собранную из веточек. Уже одетая, забежала Аксинья с чем-то горячим и вкусно пахнущим. Поставила рядом с ёлочкой, побоялась дотрагиваться до съёжившейся на стуле Элис. — С Рождеством, деточка!              Голоса уйдут,       Загудит печь,       Клацнет запор, замок, крючок, штырёк.       Всё, одна.       Тишина.        Элис распрямилась на стуле. Этот вечер и ночь только её. Подошла к окну. Сквозь муть кусочками мелкими деталями проступал город. Окошками, огоньками, почти чёрными контурами квадратного неба. Внутри Элис вились такие же квадратные слова об этом свинцовом городе. Город пытался достать ее даже через окно ветром и холодом. С этим надо было что-то делать. Отошла от окна к стене теплой, печной. Да, так намного лучше. Прислушалась. Нет, не вернутся. Пора выбираться. Замки, запоры и щеколды — стали для нее смешным упражнением уже довольно давно. Как там Фёдор не прекрасно натопил, всё равно почти каждую ночь приходилось вылезать подбрасывать поленья. А ныне они вообще появятся завтра к вечеру, еще не хватало околеть. Ёлочку и еду перетащила в гостиную. Зажгла лампы. На всякий случай вышла в прихожую, прислушалась, посмотрела в глазок — там тьма. Открыть эту дверь? И что? Её чуть карачун не хватил, когда она просто на улице оказалась. Надо пересидеть. А там что-то изменится. Но не сейчас, не зимой. Элис осмотрела стол, карандаши, перья, тетради. Она вырвала первый лист из тетради. Закусила губу. Рука опять тряслась. Элис посадила кляксу, а ниже на весь лист написала — Затонскъ. Птицей невесомой летела Элис из холодного северного города туда, где люди собираются возле ёлок прямо сейчас. Голоса и звуки выходили из памяти и становились улицами, домами, набережными. Она писала на бумаге имена, названия. Где не хватало названий начала точками заполнять листы. Рисунки сначала были очень кривыми, но чем лучше вспоминались повороты, перекрёстки, переулки, тем достовернее становился нарисованный Затонск. Вот уже появились пять церквей с разными куполами, Николы Угодника, Иверской, Троицкая, Преображенский собор, Тихона Задонского. Появилась гимназия с гимназистами, по набережной от складов к центру по променаду шли уже десятки людей, возле набережных разгружались корабли с хлебом, мясом, солью, вином. Элис уже перебралась на пол, заполняя листами окружающее пространство. Затонск становился выпуклым, появлялись знакомые вывески, у кабака двое пьяниц дрались, их разнимали артельные, по улице бежали городовые, в чайной лавке раскланивались какие-то знакомые фигуры. Чай и варенье сближают людей. Какой-то зардевшийся студентик возле заведения Аглаи Львовны. Сады возле дома городничего. Пресловутый затонский фонтан. Вечная лужа в конце Царьградской. Затон с круглогодичными рыбаками. Берёзы на высоком холме над рекой. Воспоминания становились словами, слова рисовались образами. Ставший для Элис единственным домом, Затонск сегодня был весь с нею. Меблированные комнаты. Полицейское управление. Пожарная команда. Торговые ряды. Почта. Вокзал. Банк. Суд. Дом князя. Дом Мироновых. Квартира доктора Милца. Это была её отрада и её крест. Она ничего не забывала. И сейчас, с Затонском вокруг неё, она стала погружаться в память всё глубже. На следующем листе она стала рисовать лицо. Сначала мелко. Потом разорвала и начала снова на следующем листе. Крупно. Князь. Был он мрачен и кровав. Был он мёртв. Рисовала как летела. Быстро. Казалось, рука двигалась сама. Медицинская сестра. Врач в психической больнице. Скорбные лица больных. С каждым рисунком отмычкой открывался очередной закоулок памяти. Элис не чувствовала, что давно рыдает и слёзы капают прямо на листы, но и память её теперь не пугала. Слов не хватало, приходилось рисовать. Вот она — гувернантка Курочкина, милостивый изверг. Когда-нибудь с нею придётся встретиться на других нездешних полях. Отец. Живой. Ушедшее на долгие годы лицо сегодня вернулось. Элис оглянулась. Перед нею вставал другой Затонск, давний. Разговоры. Прогулки вдоль реки. Затонские закаты. Посиделки при свете свечей и с комарами. Папа что-то читает ей на ночь. По-английски. Какие-то стихи, рассказы. Вот папа в саду в кресле с вечной газетой, а перед ней огромнаякреманка с мороженым. А теперь они вместе сидят, и он диктует ей слова. А она играет в стихотворную игру. Элис оторвала еще лист и написала:       «White flask rose in the garden       Raven puppy in the night       Stars reflecting all the heaven       Looking forward no fight              Stars reflecting all the heaven       They expect me to fall through              Moving through       Moving through…»        Элис полусидела или полулежала на полусотне исписанных листов. Вот и окончена синяя тетрадь. Мечта Бобрового Воротника и проклятие Элис. Вокруг неё был Затонск. И эта тайна не была его единственной. Был и другой, тайный Затонск, до лабиринтов которого трудно добраться. Хотя и можно. Как она добралась сегодня до своего черного Затонска, до теней прошлого. Но она хотела от прошлого сладости, а тут скорее горечь. Но теперь она понимала всю схему стихов. Шифр стал открытой книгой и все эти листы уже более не нужны. Элис зажмурилась. Sorry, Dad. Теперь у неё своя история, и другие живые люди празднуют Рождество. Она опять размяла кисти рук и взяла новый листок. И нарисовала ёлку в большом доме. Вокруг неё водили хоровод и дети, и взрослые. Александр ФранцовичМилц, наряженный в рождественского святого Николая, смеялся и что-то пел. Мироновы почти в полном составе, некоторые получались у Элис лучше, некоторые хуже. Папа Анны вообще выпал из хоровода и сидел грустно смотрел на ватагу детей, которых Элис нарисовала, не думая и не считая, как-то чересчур много. Но они ей казались очень подходящими этой картине, и именно так она бы хотела встретить праздник. А веселье в Затонске было в самом разгаре. Какие-то еще знакомые и полузнакомые фигуры в масках и с бокалами, хлопушками добавились в хоровод, полетели конфетти и серпантин. Элис нарисовала Анну. Глаза её были грустны. Что-то ужасно беспокоило её. И казалось, что она в упор смотрит на Элис. Тетрадь. И волновало это не нарисованную Анну, а саму Элис. Тетрадь была бомбой. Рано или поздно кто-то узнает про существование Элис и ее нынешний адрес. Кто-то начнет охоту. И по существу у нее не так много союзников. А некоторых из них, Элис посмотрела в лицо нарисованной Анне, и самих надо защищать. Всё знание о Затонске надо спрятать. И тетрадь тоже. Всё, что сделано из слов, надо спрятать в словах. Элис вспомнила о вчерашнем подарке доктора. Роскошном подарке. Сейчас она сделает с его помощью такой Затонский лабиринт, что никто и никогда, попав в него, никогда из него не выберется. Nevermore. Элис взяла новую тетрадку и принялась за работу. В холодном северном городе никак не хотело светать. Дрова прогорели. Печка начинала остывать. Элис свернулась клубком на огромном бумажном поле с нарисованным городом. Теперь перед нею была еще одна горка исписанной бумаги. Это были другие стихи. Новые. И их она не забудет. Как и те, из которых она сплела эту вязь непроходимого шифра. Пусть ищут своё Эльдорадо, что бы это ни было. А хорошее выдалось Рождество! Прямо как из книжки, которую когда-то читал ей папа, с призраками прошлого, настоящего и будущего. И все они для неё собрались в Затонске, как и вся её жизнь. Элис зябко поёжилась. Аксинья говорила, что завтра будут фейерверки на набережной, и она даже хотела Элис туда сводить. Вот не было печали. Страх-то какой. Элис взяла подсвечник, поставила его на пол и поднесла первую пачку листов. Через минуту в комнате стало светло как днем. Элис кружилась в огненном вихре. Листы со словами и лицами исчезали в пламени. Становилось жарко и почему-то страшно. Одновременно Элис было буйно и весело. Как будто всё накопившееся вырвалось в этом Затонском фейерверке. Сквозь красный морок и треск огня Элис услышала крик в своей комнате. Она побежала туда. Но там было пусто и темно, не считая отсветов пламени из гостиной. И тут Элис посмотрела в окно. Там была Анна. Её мертвенно бледное лицо кричало: — Нет! — и билось в стекло. Окно распахнулось. Могучий декабрьский холод ворвался внутрь этого дома, почти сбил Элис с ног и закружил бумажную пургу по всем комнатам, гася последние очаги пламени. Никакой Анны, конечно, не было. Да и откуда она могла появиться? Просто ветер в колодцах домов и собственное воображение. Еще два часа до самого рассвета Элис потратила на дожигание листочков в печке и на попытки всё убрать. К счастью к ней пришла достойная идея — сымитировать сквозняк в столовой, свалить все подпаленные предметы на якобы оставленную в ней горящую лампу. Пропажу тетрадей можно было объяснить легко, указав на доктора. А еще лучше вообще молчать и трясти головой. Кавардак оказался меньше ожидаемого. И всё как-то пришло к тому, что было. Уже падая от усталости, Элис перенесла еду Аксиньи и ёлочку Фёдора обратно к себе в комнату. И подумала, что поест она как-нибудь потом. Но кусочек всё-таки отщипнула. Потом отломила маленькую веточку ёлочки и растёрла под носом. Смолистый запах леса перебивал даже остатки дыма. Закрыла за собой дверь и рухнула на кровать. Ей приснилось как папа на ночь читает ей страшную историю, которую вместе со сборником стихов Эдгара По принёс ей доктор, и начиналась она словами:       Marley was dead: to begin with. Но там тоже всё закончилось хорошо. Как непременно будет и в Затонске. Однако же, не сразу.