Рождественские истории Затонска

Ут­ро гос­по­дина Ре­бушин­ско­го се­год­ня на­чалось в рай­оне по­луд­ня с го­лов­ной бо­ли и дур­но­го нас­тро­ения. И ес­ли при­чиной го­лов­ной бо­ли бы­ла при­лич­ная пор­ция спир­тно­го, при­нятая на­кану­не, а ле­чилась она огу­реч­ным рас­соль­чи­ком ба­бы На­ди, бла­го в бан­ке еще что-то ос­та­валось, то с дур­ным нас­тро­ени­ем бы­ло го­раз­до слож­нее. Пер­вой при­чиной бы­ло за­тишье в го­роде — пос­ледние дни не про­ис­хо­дило ну сов­сем ни­чего и гос­по­дин жур­на­лист уже от­кро­вен­но за­ма­ял­ся вы­сасы­вать но­вос­ти из паль­ца. Вот толь­ко-толь­ко бы­ло столь­ко со­бытий: и убий­ство кня­зя, и арест Штоль­ма­на, а по­том его про­пажа, и мер­твый фи­лер… Столь­ко ма­тери­ала! Но все это уже пи­сано-пе­репи­сано со всех сто­рон и сей­час в го­роде ни­кому не ин­те­рес­но. И ба­рыш­ня Ми­роно­ва дав­нень­ко на лю­дях не по­яв­ля­лась, а так как вок­руг тишь-бла­годать, то и о ней уже чи­тать ник­то не хо­чет. И что пи­сать для сле­ду­юще­го но­мера Алек­сей Его­рович прос­то не знал. Это нез­на­ние при­води­ло его в уны­ние. Вто­рой при­чиной пло­хого нас­тро­ения бы­ло вче­раш­нее из­гна­ние его из бор­де­ля. Да-да, са­ма Аг­лая Ль­вов­на при­каза­ла его выс­та­вить за дверь. И за что?! Все­го лишь па­ру фраз от­пустил нас­чет бег­ло­го Штоль­ма­на и его заз­но­бы Ан­ны Вик­то­ров­ны. Пфы!.. Че­го не ска­жешь креп­ко вы­пим­ши, тем бо­лее, что он и до это­го го­ворил… Ну, а треть­ей, и по­жалуй са­мой важ­ной при­чиной, по­чему Алек­сей Его­рович встре­тил се­год­няшний день в та­ком мрач­ном рас­по­ложе­нии ду­ха, бы­ло то, что нас­ту­пил ка­нун Рож­дес­тва. А этот праз­дник он не лю­бил. Не лю­бил рас­писных ан­ге­лоч­ков, за­поло­нив­ших все вок­руг, не лю­бил об­ще­го та­кого до тош­но­ты бла­гос­тно­го нас­тро­ения ок­ру­жа­ющих, не лю­бил всю эту праз­днич­ную ми­шуру. А боль­ше все­го не лю­бил имен­но в этот ве­чер ос­та­вать­ся один в пус­той квар­ти­ре, ког­да ник­то не раз­де­лит праз­днич­ный обед и не при­несет по­дар­ков, ког­да не для ко­го при­бирать­ся и на­ряжать ел­ку, ког­да ник­то не по­жела­ет здо­ровья и не ска­жет доб­ро­го сло­ва… Но в этой го­речи оди­ночес­тва Ре­бушин­ский не приз­на­вал­ся да­же се­бе, а по­тому прос­то брюз­жал на Рож­дес­тво, что мол пус­тое это все… Под­ле­чив го­лову рас­со­лом, а нас­тро­ение слег­ка под­пра­вив сто­поч­кой ря­бинов­ки, ос­татки ко­торой наш­лись в шкаф­чи­ке на кух­не, Алек­сей Его­рович вы­шел из до­му в по­ис­ках но­вос­тей. Дой­дя до ре­дак­ции и не най­дя оных, он опе­чалил­ся и нас­тро­ение, при­под­ня­тое пос­ле «ле­чения», вновь на­чало стре­мить­ся вниз. В ре­дак­ции его до­жидал­ся лишь вер­ный по­мощ­ник и за­мес­ти­тель Егор Лу­кич. Се­дой как лунь, су­хень­кий и чуть сгор­блен­ный, да еще и глу­хова­тый на од­но ухо, он си­дел за сво­им сто­лом в их об­щем ка­бине­те и про­верял пос­ледние гран­ки уже пос­ле­зав­траш­не­го вы­пус­ка га­зеты. Ста­рика дав­но уж сле­дова­ло от­пра­вить на зас­лу­жен­ную пен­сию, да все ру­ка не под­ни­малась. И де­ло бы­ло не в день­гах. По прав­де ска­зать, Алек­сей Его­рович пла­тил сво­ему по­мощ­ни­ку сов­сем не со­из­ме­римо с тем объ­емом ра­боты, ко­торый тот вы­пол­нял. И най­ти за­мену на та­кие не­боль­шие день­ги ему бы­ло бы край­не слож­но. Но пов­то­рим­ся, де­ло бы­ло не в день­гах. Прос­то Егор Лу­кич был дав­ним дру­гом его дав­но уж по­чив­ших ро­дите­лей. Он знал его еще ре­бен­ком и вре­мена­ми, в са­мые тя­желые ми­нуты, под­держи­вал его как род­ной отец. По су­ти, на дан­ный мо­мент, для Алек­сея Его­рови­ча он был са­мым близ­ким че­лове­ком, час­то про­щав­шим ему мно­гие про­махи. Но в пос­леднее вре­мя да­же он нет-нет, да и пе­нял Ре­бушин­ско­му за не­воз­держан­ность в сло­вах и ал­ко­голе. Вот и сей­час, поз­до­ровав­шись и бро­сив на но­миналь­но­го на­чаль­ни­ка уко­риз­ненный взгляд, Егор Лу­кич сде­лал вид, что ужас­но за­нят вы­чит­кой. «Как же мне на­до­ели эти мно­гоз­на­читель­ные взгля­ды! — с раз­дра­жени­ем по­думал Алек­сей Его­рович. — То не так и тут уж слиш­ком прив­рал… Вот ни­как ста­рик не пой­мет, что для га­зеты не бы­ва­ет слиш­ком. Чи­татель, он лю­бит страс­ти. И чем их боль­ше, тем луч­ше. А что прив­рал, так ка­кая-ни­будь баб­ка Нас­тасья боль­ше прив­рет и ник­то ей за то ни­чего не ска­жет. Нет. По­ра ста­рику на по­кой. Пусть вну­ков нян­чит. Их у не­го сколь­ко? Чет­ве­ро ка­жет­ся. Ску­чать не бу­дет.» С эти­ми мыс­ля­ми жур­на­лист сел за свой ра­бочий стол и соб­рался с ду­хом для неп­росто­го раз­го­вора. — Егор Лу­кич, как твое здо­ровье нын­че? — из­да­лека на­чал раз­го­вор Алек­сей Его­рович. — Да ни­чего, по­малень­ку. Кос­ти прав­да что-то ло­мит, ни­как по­года ме­нять­ся бу­дет. Ви­дать мо­роз уда­рит. И то прав­да, что за Рож­дес­тво без мо­роза. — от­ветс­тво­вал его по­мощ­ник. — И то прав­да, и то прав­да… — за­дум­чи­во пов­то­рил Ре­бушин­ский. — Егор Лу­кич, я вот что по­думал. По­ка зи­ма да мо­розы, ты бы по­сидел до­ма. Да­вай пой­дешь на вре­мен­ную пен­сию. А к ле­ту вер­нешь­ся зна­чит… — Го­нишь, да? — горь­ко вздох­нул ста­рик. — Ты ведь Але­ша, не ме­ня го­нишь, а со­весть свою. Я то что, ста­рик гор­ба­тый. Я уй­ду, бла­го семья толь­ко ра­да бу­дет. А вот ты… Что с то­бой даль­ше бу­дет? Егор Лу­кич встал, пок­ряхты­вая, по­ложил на стол Ре­бушин­ско­му гран­ки, взял свое ста­рень­кое по­тер­тое паль­то и шля­пу и мол­ча вы­шел из ка­бине­та. Вид­но бы­ло, что ста­рик огор­чен и оби­жен. Он ушел, а что-то горь­кое и не­дос­ка­зан­ное ос­та­лось. Ре­бушин­ский это чувс­тво­вал, но до кон­ца осоз­нать, что это, не мог. — То же мне со­весть… — ус­по­ка­ивая се­бя, фыр­кнул Алек­сей Его­рович. — Вишь, оби­дел­ся… С са­мого тру­ха сы­пет­ся уже, а все по­уча­ет! Ни­чего, па­ру дней по­оби­жа­ет­ся, по­том еще бла­года­рен бу­дет. Але­ша… Ну ка­кой я ему Але­ша! Лад­но… Что тут у нас за но­вос­ти? Ну раз­ве это но­вос­ти? Гос­по­ди, ну ко­му ин­те­ресен но­вый ре­цепт за­сола огур­цов?! Да еще и сре­ди зи­мы! Даль­ше… Пе­рес­каз рож­дес­твенской ле­ген­ды. Ть­фу! В сер­дцах, Алек­сей Его­рович швыр­нул гран­ки на стол. Хо­лод­ное зим­нее сол­нце пос­ледни­ми лу­чами блес­ну­ло по стек­лу ок­на и скры­лось за ту­чей. В ка­бине­те быс­тро нас­ту­пали ран­ние зим­ние су­мер­ки. — Прой­тись что ли по трак­ти­рам, мо­жет но­вос­ти ка­кие уз­наю… — звук собс­твен­но­го го­лоса глу­хо проз­ву­чал в пус­том ка­бине­те и не­понят­ное не­доб­рое пред­чувс­твие че­го-то зас­та­вило туч­но­го жур­на­лис­та быс­тро одеть­ся и поч­ти вы­бежать из зда­ния. Сбор но­вос­тей по трак­ти­рам за­кон­чился лишь че­рез нес­коль­ко ча­сов, ког­да уже из­рядно пь­яно­го Ре­бушин­ско­го очень поп­ро­сили из рань­ше зак­ры­ва­юще­гося по слу­чаю Рож­дес­тва оче­ред­но­го трак­ти­ра. К это­му мо­мен­ту он обо­шел поч­ти все злач­ные и не очень мес­та За­тон­ска. И вез­де бы­ло од­но и то же: чуть през­ри­тель­ные улыб­ки при встре­че, мол­ча­ние при его по­яв­ле­нии, воз­му­щен­ные взгля­ды в спи­ну. Что впро­чем, не ме­шало ни­кому из при­сутс­тву­ющих пить за его счет и за его здо­ровье. — Ка­кие мы все неж­ные! — бур­чал се­бе под нос Алек­сей Его­рович, воз­вра­ща­ясь до­мой. — Не они ли все, ког­да бы­ла вся эта ку­терь­ма в го­роде, рас­ку­пали мои га­зеты и с жад­ным удо­воль­стви­ем чи­тали все, что я там пи­сал?! А те­перь… Ви­дите ли зря я на ба­рыш­ню и сле­дова­теля на­гова­ривал! И во­об­ще что я по­нимаю! Я — мел­кий че­ловек! Они все из се­бя та­кие хо­рошие, а я, под­лец и не­годяй, так пло­хо о них пи­сал. И во­об­ще но­вос­ти у ме­ня пло­хие, и га­зета пло­хая! А они все хо­рошие! А я — пло­хой! А на дво­ре Рож­дес­тво и всех про­щать на­до! И они ме­ня про­ща­ют и по­тому пь­ют со мной! За мои же день­ги! Ха…! С та­ким бур­ча­ни­ем Ре­бушин­ский вва­лил­ся к се­бе до­мой и не раз­де­ва­ясь и да­же не за­жигая све­та, по­лусел-по­лу­упал в лю­бимое крес­ло в гос­ти­ной и слад­ко зах­ра­пел. Прос­пать прав­да Алек­сею Его­рови­чу уда­лось не­дол­го. И по­чему, он вдруг вне­зап­но прос­нулся да еще и с ощу­щени­ем пол­ной трез­вости в го­лове, Ре­бушин­ский объ­яс­нить не мог. Гос­ти­ная встре­тила его тем­но­той и хо­лодом. Лишь в от­кры­тые ок­на с ули­цы про­никал не­яс­ный свет, оку­тывав­ший ком­на­ту по­тус­то­рон­ней дым­кой. Алек­сей Его­рович уж бы­ло соб­рался за­жечь све­чи и ка­мин, ког­да ти­хий го­лос, проз­ву­чав­ший от­ку­да-то сбо­ку, зас­та­вил его бук­валь­но рух­нуть об­ратно в крес­ло. — Не на­до све­та. Так луч­ше бу­дет, Але­шень­ка. — ска­зал го­лос. Мед­ленно, буд­то не­хотя, по­вер­нувшись на го­лос, Ре­бушин­ский оце­пенел. В лю­бимом крес­ле его ма­тери, воз­ле ка­мина, буд­то сот­канный из ту­мана, мер­цал не­яс­ным све­том проз­рачный, яв­но жен­ский си­лу­эт. От не­го ве­яло хо­лодом и теп­лом од­новре­мен­но. По спи­не по­бежа­ли му­раш­ки, а но­ги и ру­ки слов­но на­лились свин­цом. Крик зас­трял у Алек­сея Его­рови­ча в гор­ле и вы­лил­ся в над­садный ка­шель, пос­ле ко­торо­го он смог лишь прох­ри­петь свой воп­рос: — Кто ты? — Что же ты ма­мень­ку не уз­на­ешь, Але­ша? Ах да, ты ведь не Ан­на Вик­то­ров­на. Ты нас на­вер­ное не та­кими ви­дишь. Во­об­ще го­воря и ви­деть-то не дол­жен. Прос­то ночь се­год­ня та­кая, осо­бен­ная, — про­шелес­тел го­лос в от­вет. — Ма­мень­ка?! Но ведь Вы… — Ре­бушин­ский зап­нулся. — Умер­ла? — под­ска­зал си­лу­эт с грустью в го­лосе. — Да, ко­неч­но. Здесь на­вер­ное мно­го лет прош­ло. Ты вон как из­ме­нил­ся… — Но как? За­чем? По­чему сей­час? — не мог прий­ти в се­бя Алек­сей Его­рович. Он все га­дал — на­яву с ним это все про­ис­хо­дит, снит­ся ли или он уже до­пил­ся до гал­лю­цина­ций. — Нет, ты не спишь. И это все на­яву. — от­ве­тил на не­выс­ка­зан­ный воп­рос дух. — По­чему? По­тому что, сей­час для те­бя пос­ледний шанс спас­ти свою ду­шу. По­тому, что я твоя мать и люб­лю те­бя да­же сей­час. И не хо­чу, что­бы ты стал сов­сем уже про­пащим че­лове­ком. — Я ус­пешный жур­на­лист, у ме­ня своя га­зета, ме­ня все ува­жа­ют. — по­пытал­ся бы­ло воз­ра­зить Ре­бушин­ский. — Ты сов­сем не­ус­пешный враль, мой маль­чик — про­шелес­тел го­лос. — Ты один. И ник­то те­бя не лю­бит. Ты ка­тишь­ся вниз. Еще чуть-чуть и бу­дет поз­дно. А ведь ты был сов­сем не та­ким… — Все лю­ди ме­ня­ют­ся. — жур­на­лист все ни­как не мог наз­вать это­го бес­плот­но­го ду­ха ма­терью. — Это на­зыва­ет­ся взрос­ле­ние. — Все лю­ди ме­ня­ют­ся, но не все при этом пор­тятся. — воз­ра­зил дух. — Ведь ты был та­ким прек­расным доб­рым маль­чи­ком. Где он? Дух сде­лал ка­кое-то ми­молет­ное дви­жение и вдруг на мес­те ка­мина буд­то от­кры­лось ок­но в дру­гой мир. Ре­бушин­ский смот­рел, не от­ры­вая глаз, да­же ды­шать за­бывал ка­жет­ся. Он ви­дел пе­ред со­бой эту же ком­на­ту, толь­ко яр­ко ос­ве­щен­ную, с прек­расно на­ряжен­ной ел­кой и сме­ющи­мися людь­ми, си­дящи­ми за сто­лом. Здесь его отец. И мать. И стар­шая сес­тра. А где же он? Вот у две­рей слы­шит­ся то­пот и тол­стень­кий, но про­вор­ный маль­чу­ган вбе­га­ет в ком­на­ту. Ста­рая слу­жан­ка на хо­ду пы­та­ет­ся снять с не­го за­поро­шен­ную сне­гом одеж­ду. А он, не об­ра­щая на это вни­мания, бе­жит к сто­лу и дос­та­ет из-за па­зухи ма­лень­ко­го вис­ло­ухо­го щен­ка. Ре­бушин­ский вспом­нил это Рож­дес­тво. Отец тог­да нем­но­го по­ругал его за не­подо­ба­ющее по­веде­ние, но щен­ка раз­ре­шил ос­та­вить. Бай­рон про­жил с ни­ми две­над­цать лет и умер то ли от прос­ту­ды, то ли еще от че­го, не­задол­го до то­го, как Алек­сею нуж­но бы­ло ехать на обу­чение в Пе­тер­бург. А тог­да, в то Рож­дес­тво, шес­ти­лет­ний маль­чик Але­ша иг­рал с друзь­ями в пар­ке, ког­да ус­лы­шал ти­хий ску­леж из-под кус­тов. Ма­люсень­кий ще­нок смот­рел на не­го с та­кой не­мой на­деж­дой и пре­дан­ностью, что маль­чик не смог ос­та­вить его на вер­ную по­гибель в пар­ке и взял до­мой с твер­дой уве­рен­ностью, уго­ворить ро­дите­лей ос­та­вить со­баку. От­ку­да бы­ла тог­да и та твер­дость, и та уве­рен­ность, и что бы он де­лал, ес­ли бы щен­ка не раз­ре­шили ос­та­вить, сей­час Алек­сей Его­рович ска­зать не мог. — Да, ты был доб­рым маль­чи­ком… — про­дол­жил дух и по­казал дру­гую кар­тинку. Де­сяти­лет­ний гим­на­зист Алек­сей Ре­бушин­ский ле­зет в дра­ку, за­щищая щуп­лень­ко­го маль­чи­ка, но­вень­ко­го в их клас­се. При этом дра­чуном он не был. Был ско­рее тру­соват, на нас­мешки, а драз­ни­ли и под­на­чива­ли тол­стяч­ка Ре­бушин­ско­го час­тень­ко, ста­рал­ся от­шу­чивать­ся или прос­то сбе­гать и вып­ла­кивать свои оби­ды в оди­ноч­ку. Но в тот раз, чем-то за­цепил его взгляд это­го маль­чи­ка, в ко­тором был страх и храб­рость од­новре­мен­но. В дра­ке Алек­сею силь­но пор­ва­ли фор­му и раз­би­ли нос. И Па­вел, так зва­ли маль­чи­ка, во­дил его к сво­ему от­цу-вра­чу, что­бы тот вы­лечил нос. Нос Алек­сею впра­вили тог­да очень удач­но, со вре­менем от той дра­ки и сле­дов не ос­та­лось. А у Ре­бушин­ско­го по­явил­ся пер­вый и единс­твен­ный нас­то­ящий друг. — Па­вел по­гиб на Крым­ской вой­не. — ти­хо ска­зал Алек­сей Его­рович. — Пе­ред са­мым ее окон­ча­ни­ем… Ты уже умер­ла тог­да. — Жаль его. — про­шелес­тел дух. — Хо­роший был маль­чик, как и ты. Что с то­бой ста­ло? По­чему ты до сих пор один? Но­вая кар­тинка за­ряби­ла на мес­те ка­мина. Он уви­дел се­бя, оди­ноко си­дящим на ла­воч­ке в даль­нем уг­лу пар­ка и пла­чущим. К не­му по­дош­ла и под­се­ла де­воч­ка. И Алек­сей Его­рович вспом­нил. Тог­да то­же был ка­нун Рож­дес­тва. А он, уже пят­надца­тилет­ний, в оче­ред­ной раз став­ший жер­твой нас­ме­шек од­ноклас­сни­ков, по­лез с обид­чи­ками в дра­ку. По­чему? Вид­но на­копи­лось уже обид. А мо­жет по­тому, что в этот раз зат­ро­нули его сер­дце — сме­ялись не толь­ко над ним, а на­мека­ли на де­воч­ку, ко­торая ему очень нра­вилась. Их бы­ло мно­го, они драз­ни­лись и за­дира­лись, а он был один, друг Паш­ка как наз­ло за­болел. Его по­били. Не силь­но, но на гла­зах у по­лови­ны гим­на­зии. Бы­ло обид­но до слез и он за­бил­ся по­даль­ше, что­бы пе­реп­ла­кать свои оби­ды и не по­казы­вать огор­че­ния до­ма. Тог­да, в пар­ке, к не­му под­се­ла нез­на­комая де­воч­ка на па­ру лет млад­ше его. «Что дра­ку ви­дела? То­же драз­нить­ся бу­дешь?» — вмес­то при­ветс­твия про­бур­чал он тог­да. Де­воч­ка мол­ча вста­ла и уш­ла. А на ее мес­те ос­тался пря­ник — рож­дес­твенский ан­гел. — Ее зва­ли Олей. — за­дум­чи­во ска­зал Алек­сей Его­рович ду­ху. — Мы лю­били друг дру­га. На­вер­ное. Но я всег­да хо­тел учить­ся, хо­тел до­бить­ся приз­на­ния, по­ложе­ния в об­щес­тве. А она не за­хоте­ла ждать мо­его воз­вра­щения из уни­вер­си­тета. По­том она с му­жем у­еха­ла в Тверь. Боль­ше я о ней ни­чего не знаю. — Она умер­ла не­дав­но. — от­ве­тил дух. — У нее ос­та­лись сын и дочь. Сы­на она наз­ва­ла Алек­сей. — Сов­па­дение на­вер­ное. — бур­кнул Ре­бушин­ский. Дух вновь ед­ва за­мет­но дви­нул ру­кой и Алек­сей Его­рович уви­дел но­вое вос­по­мина­ние. Он, уже сту­дент пос­ледне­го кур­са, от­нес свои рас­ска­зы в ре­дак­цию жур­на­ла «Сов­ре­мен­ник» и те­перь до­жидал­ся в при­ем­ной вер­дикта ре­дак­то­ра. Пи­сать что-то свое Алек­сей на­чал еще го­да два на­зад, но толь­ко сов­сем не­дав­но ос­ме­лил­ся по­казать за­вет­ные тет­ра­ди сво­ему пре­пода­вате­лю ли­тера­туры. То­му опу­сы Ре­бушин­ско­го пон­ра­вились и, отоб­рав нес­коль­ко, он по­сове­товал мо­лодо­му че­лове­ку от­пра­вить их в жур­нал. Те­перь Алек­сей Его­рович с за­мира­ни­ем сер­дца ждал вы­зова к ре­дак­то­ру. В ка­бине­те его встре­тил сам Ни­колай Алек­се­евич Нек­ра­сов, что для мо­лодо­го Ре­бушин­ско­го уже бы­ло чем-то срод­ни чу­ду. Ни­колай Алек­се­евич тог­да пох­ва­лил его про­из­ве­дения и да­же при­нял один рас­сказ для пе­чати. Из ре­дак­ции Алек­сей воз­вра­щал­ся ок­ры­лен­ный на­деж­дой и пла­нами на бу­дущее. Для не­го, на­чина­юще­го ли­тера­тора, пе­чать рас­ска­за в «Сов­ре­мен­ни­ке», где на тот мо­мент пе­чата­лись Тур­ге­нев, Гер­цен, Тол­стой, бы­ла меч­той воп­ло­щен­ной в ре­аль­ность. — Что слу­чилось с тем оду­хот­во­рен­ным на­деж­да­ми мо­лодым че­лове­ком? — ти­хо спро­сил дух. — Я тог­да еще нес­коль­ко рас­ска­зов на­печа­тал в «Сов­ре­мен­ни­ке» — с гор­достью от­ве­тил Алек­сей Его­рович. — И стал поль­зо­вать­ся оп­ре­делен­ной по­пуляр­ностью. Ме­ня ста­ли при­нимать в об­щес­тве, приг­ла­шать в ли­тера­тур­ные са­лоны. Но наш­лись и за­вис­тни­ки. Это все они пос­та­рались, что­бы ме­ня боль­ше не зва­ли в «Сов­ре­мен­ник»! — Они? А не ты сам, Але­ша? Не ты ли тог­да свя­зал­ся с дур­ной ком­па­ни­ей, с ко­торой ку­тил но­чами нап­ро­лет, а по­том сры­вал сро­ки сда­чи рас­ска­зов в жур­нал? Не ты ли тог­да на­чал пить, яко­бы что­бы вер­нуть ухо­дящую му­зу? — го­лос приз­ра­ка заз­ву­чал гром­че, в нем слы­шалось об­ви­нение. — Ну ка­кая раз­ни­ца! — раз­дра­жен­но от­ве­тил Ре­бушин­ский. — Сам-не сам… В кон­це кон­цов без ра­боты я не ос­тался. Бо­лее то­го, из вто­росор­тно­го ли­тера­тора стал от­личным жур­на­лис­том. В сколь­ких сто­лич­ных га­зетах мне еще до­велось по­рабо­тать! — Это там те­бя на­учи­ли все пе­реви­рать? — го­лос проз­ву­чал рез­ко, гром­ко и хо­лод­но. — Ни­чего я не пе­реви­раю! — Ре­бушин­ский под на­пором го­лоса не­воль­но стал оп­равды­вать­ся. — Я, мо­жет, слег­ка при­ук­ра­шиваю со­бытия, что­бы чи­тате­лю бы­ло ин­те­рес­ней. Строю пред­по­ложе­ния, за­даю воп­ро­сы. Я же не ви­новат, что не всем эти пред­по­ложе­ния и воп­ро­сы нра­вят­ся! — Не­уже­ли ты сам ве­ришь то­му, что сей­час го­воришь? — го­лос ду­ха взвил­ся кри­ком. — Ты зав­рался так, что уже сам не ви­дишь раз­ни­цы меж­ду прав­дой и сво­ей же ложью! Прав­да, пе­ревер­ну­тая то­бой, как ты го­воришь, для чи­тате­лей, ста­новит­ся ложью! Ты сам про­питал­ся, прог­нил этой ложью! И эта гниль рас­полза­ет­ся от те­бя по все­му го­роду! — Я не де­лаю ни­чего пло­хого! — по­пытал­ся бы­ло воз­ра­зить Алек­сей Его­рович. Дух не стал от­ве­чать, толь­ко еще раз мах­нул ру­кой и кар­тинки на мес­те ка­мина на­чали быс­тро сме­нять друг дру­га. Вот две тет­ки в рас­писных плат­ках, яв­но не бедс­тву­ющие, су­дачат на ули­це. «Я вче­ра в га­зете чи­тала, что сле­дова­тель-то наш пре­дате­лем ока­зал­ся! Вот!» — го­вори­ла од­на. «Да мне он сра­зу как при­ехал не пон­ра­вил­ся, од­ним сло­вом нем­чу­ра. Хоть и го­ворят, что хо­роший он был, да не ве­рю я в это — в га­зетах по­ди неп­равду не на­пишут!» — от­ве­ча­ет вто­рая. «Ведь­ма! Как есть ведь­ма, та ба­рыш­ня Ми­роно­ва!» — один му­жик в трак­ти­ре дру­гому го­ворит. — «Хоть и ба­рыня, а все од­но!» «Да лад­но те­бе, верь боль­ше это­му вра­лю из га­зеты» — нас­мешли­во от­ве­ча­ет ему вто­рой, — «Он ба­рыш­не ви­дать все прос­тить не мо­жет, что ему за ней вслед приш­лось свою часть кла­да на цер­ковь по­жер­тво­вать, все жад­ность да­вит, вот и пи­шет про нее вся­кое. А она ему тог­да меж­ду про­чим жизнь спас­ла…» «Да ты что! Че­го ж он тог­да?» Уса­тый пе­тер­бурж­ский сы­щик хму­рит­ся и кри­вит гу­бы, чи­тая га­зету. Он про­тяги­ва­ет ее дру­гому, вы­соко­му и лы­сому. «Гос­по­дин Жи­ля­ев, хо­телось бы мне знать то, что зна­ет этот за­тон­ский пи­сака и не зна­ем мы… На что это он тут на­мека­ет?» Два куп­ца идут, бе­седуя по ули­це. «Зна­ете, гос­по­дин Чис­тя­ков, я по­жалуй по­ищу се­бе дру­гого ад­во­ката. Не по­сове­ту­ете ко­го?» «А что ж гос­по­дин Ми­ронов? Вы же вро­де с ним ра­бота­ли.» «Я ду­маю, пос­ле то­го, что в га­зетах про его дочь по­напи­сано бы­ло, Ми­роно­ву не до кли­ен­тов бу­дет. Я, ко­неч­но, по­нимаю, что ни­какая она не ведь­ма, но яв­но ума ли­шилась. Да еще и Штоль­ман этот про­пал» — мно­гоз­на­читель­но от­ве­тил ку­пец. — Ты пос­та­вил под удар доб­рое имя мно­гих дей­стви­тель­но хо­роших лю­дей! — го­лос ду­ха гре­мел на­батом в пус­том до­ме. — Эти лю­ди спас­ли твою жизнь, а ты в бла­годар­ность их ос­ла­вил на весь го­род! И в оче­ред­ной раз сво­им врань­ем пос­та­вил и се­бя под удар! Кто те­перь спа­сет те­бя? — Жи­тели ме­ня лю­бят и ува­жа­ют… — про­лепе­тал Ре­бушин­ский. — Вранье! — дух опять мах­нул ру­кой. Сте­пан Яков­лев слу­шал док­лад сво­его уп­равля­юще­го: «Что ка­са­ет­ся мес­тных но­вос­тей…» Тут Яков­лев през­ри­тель­но пре­рыва­ет: «Вот от но­вос­тей Ре­бушин­ско­го ме­ня из­бавь­те! Мел­кий, мер­зкий че­лове­чиш­ка!» Вот Алек­сей Его­рович про­ходит по ули­це ми­мо ни­щего. Ни­щий враж­дебно смот­рит ему вслед и спле­выва­ет на зем­лю. «Как те­бя толь­ко зем­ля но­сит? И­уда!» Вот Ре­бушин­ский, оп­ро­кинув оче­ред­ную стоп­ку с ка­ким-то нез­на­ком­цем, вы­шел из трак­ти­ра. А нез­на­комец спра­шива­ет у по­лово­го: «Кто это та­кой раз­го­вор­чи­вый? Не очень при­ят­ный гос­по­дин…» «Не очень при­ят­ный, это мяг­ко ска­зано. Это жур­на­лист наш мес­тный, гос­по­дин Ре­бушин­ский. Не луч­шая лич­ность на­шего го­рода, ска­жу я Вам. Вранья мно­го в его га­зете, а мно­гие ве­рят. А по­том хо­рошим лю­дям мол­ва жить спо­кой­но не да­ет. Дрян­ной че­ловек, доб­ра не пом­нит, зла вро­де не же­ла­ет, а ми­мохо­дом мно­го его де­ла­ет и сам то­го не за­меча­ет.» Пос­ле все­го по­казан­но­го ду­хом, Алек­сей Его­рович как-то сник и за­тих. — Ты хо­рошо на­чинал, Але­шень­ка, — сно­ва ти­хо за­гово­рил го­лос. — Да са­молю­бие и гор­ды­ня те­бя сгу­били. Ты поп­ро­бовал лишь ма­лую то­лику сла­вы, но ее вкус ока­зал­ся для те­бя смер­те­лен. Ты стал го­тов на все, что­бы опять прос­ла­вить­ся. Но за­был, что у все­го есть обо­рот­ная сто­рона. И те­перь, ты ка­тишь­ся вниз и ря­дом нет ни­кого, кто бы ос­та­новил твое па­дение. — Ни­куда я не па­даю, — ско­рее по при­выч­ке при­нял­ся воз­ра­жать Ре­бушин­ский. Свет­лый си­лу­эт ду­ха вне­зап­но стал тем­неть на гла­зах и бук­валь­но че­рез нес­коль­ко се­кунд это стал сгус­ток неп­рогляд­ной ть­мы. — Те­бе по­казать? — вкрад­чи­во проз­ву­чал го­лос ду­ха. Лет­нее клад­би­ще, мо­гиль­щи­ки за­сыпа­ют све­жую мо­гилу и пе­рего­вари­ва­ют­ся меж­ду со­бой. «Что ж лю­дей на по­хоро­нах сов­сем не бы­ло? А кто был тут же и раз­бе­жались в раз­ные сто­роны?» «Ты у нас в го­роде че­ловек но­вый, не слы­хал ви­дать ни­чего про это­го че­лове­ка?» «Не слы­хал, но по все­му не осо­бо лю­били его здесь.» «Не лю­били. И лю­бить бы­ло не за что. О по­кой­ни­ках вро­де как пло­хо не го­ворят, но вот и ни­чего хо­роше­го я те­бе о нем ска­зать не мо­гу…» И мо­гиль­щи­ки ус­та­нав­ли­ва­ют над мо­гилой де­ревян­ный крест, на ко­тором на­писа­но «Ре­бушин­ский Алек­сей Его­рович». Алек­сей Его­рович прос­нулся рез­ко и сра­зу, без на­мека на пох­мелье. За ок­ном уже яр­ко све­тило сол­нце, а он так и про­дол­жал си­деть в том же крес­ле, где зас­нул на­кану­не. Хо­лод в до­ме на­пом­нил, что на ули­це зи­ма, а про­топить он за­был. — Чу­до, что не за­мерз за ночь. — по при­выч­ке вор­чли­во ска­зал вслух Ре­бушин­ский. При сло­ве ночь, мозг вы­дал вос­по­мина­ния о всех про­изо­шед­ших со­быти­ях. Пом­ни­лось все на удив­ле­ние от­четли­во и от все­го ста­нови­лось страш­но, хо­лод­но и пус­то. Очень хо­телось ве­рить, что это был лишь страш­ный сон, но по­чему-то Ре­бушин­ский был аб­со­лют­но уве­рен в ре­аль­нос­ти про­изо­шед­ше­го. Свои ощу­щения от ноч­ной встре­чи опи­сать он не мог. Был страх, но не до ле­дяня­щего ужа­са, на­вер­ное по­тому, что он из­на­чаль­но по­верил, что это был дух его ма­тери, а зна­чит нав­ре­дить ему он не мог по оп­ре­деле­нию. Ра­зум ни­как не мог уве­ровать в то, что ви­дели гла­за, но в то же вре­мя бы­ла аб­со­лют­ная уве­рен­ность, что дух прав. Ще­мящее чувс­тво оди­ночес­тва обос­три­лось до пре­дела и ле­дяны­ми об­ру­чами ско­выва­ло сер­дце. — Нет, нет, нет… Я не хо­чу уме­реть этим ле­том. Я еще по­лон сил. Я еще мо­гу быть по­лезен об­щес­тву. Я. я. я не хо­чу быть сов­сем один. И тут, не­ожи­дан­но для са­мого се­бя, Алек­сей Его­рович зап­ла­кал. Гром­ко и нав­зрыд, как пла­чут де­ти. Сле­зы все ли­лись и ли­лись, а вмес­те со сле­зами из не­го ухо­дило что-то тем­ное, что дав­но уже по­сели­лось в ду­ше. Что-то, что ме­шало доб­ро­душ­но­му маль­чи­ку раз­вернуть свое ли­цо к сол­нцу и пой­ти навс­тре­чу лю­дям. Че­рез не­кото­рое вре­мя, вы­терев сле­зы, Ре­бушин­ский по­чувс­тво­вал, что буд­то оч­нулся от дол­го­го сна. Он ре­шитель­но встал и на­чал на­водить по­рядок в ком­на­те, а по­том в се­бе и сво­их мыс­лях. Най­дя бу­магу и пе­ро, он на­писал при­мири­тель­ное пись­мо сес­тре, с ко­торой не об­щался уже нес­коль­ко лет из-за глу­пой ссо­ры. Он про­сил про­щения, поз­драв­лял с Рож­дес­твом и приг­ла­шал вес­ной при­ехать в гос­ти. Вый­дя на ули­цу, Алек­сей Его­рович с удо­воль­стви­ем вдох­нул чис­тый мо­роз­ный воз­дух и с удив­ле­ни­ем за­метил ху­день­кую фи­гур­ку, яв­но ожи­да­ющую ко­го-то не­пода­леку. При приб­ли­жении фи­гур­ка по­вер­ну­лась к не­му ли­цом и ока­залась де­вуш­кой Ли­зой из за­веде­ния. Де­вуш­ка роб­ко шаг­ну­ла в его сто­рону и что-то ему про­тяну­ла. — Алек­сей Его­рович, вот тут… Возь­ми­те пе­ченье, мы са­ми его пек­ли… Рож­дес­тво все та­ки… А Аг­лая Ль­вов­на не пра­ва, что Вас вче­ра выг­на­ла. Я знаю, Вы хо­роший, Вы не со зла, прос­то… Она со­вер­шенно за­пута­лась и сту­шева­лась. А Алек­сею Его­рови­чу вдруг ста­ло лег­ко и ве­село. Он пос­мотрел на де­вуш­ку, уви­дел сму­щен­ный взгляд, го­рящие ру­мян­цем щеч­ки и оча­рова­тель­ный ро­тик, под­ра­гива­ющий то ли в улыб­ке, то ли в сле­зах. И не­ожи­дан­но для са­мого се­бя, он про­из­нес: — Ли­зонь­ка, а пой­дем­те ко мне пить чай! Нет-нет, не спорь­те. Вы не­бось прод­рогли сов­сем по­ка ме­ня жда­ли. Вот и сог­ре­етесь. А то не ро­вен час и за­болеть… И еще дол­го неп­ри­выч­но раз­ве­селив­ший­ся и рас­крас­невший­ся от го­ряче­го чая Алек­сей Его­рович рас­ска­зывал Ли­зе о сво­их прик­лю­чени­ях в Пе­тер­бурге и дру­гих го­родах, в ко­торых ему приш­лось по­бывать, преж­де чем окон­ча­тель­но осесть в род­ном За­тон­ске. А де­вуш­ка с от­кры­тым ртом и вос­хи­щен­ным взгля­дом вни­мала ис­то­ри­ям сво­его ге­роя…