В этой части затонского кладбища не было пышных памятников, трогательных надгробных надписей и оградок… И народ бывал редко. Здесь хоронили преступников и проституток.
Николай Вершинин подошѐл к могиле Жени. Отряхнул снег с креста, протоптал тропинку вокруг, расчистил место под крестом, поставил и зажѐг свечу, купленную в храме. И молча склонил голову…
Он очень хорошо помнил день, когда впервые увидел Женю. Он шѐл пешком от вокзала: денег на извозчика пожалел — замѐрз и ругал себя за скупость.
До Рождества было рукой подать, и на базарной площади уже развернулась предпраздничная торговля. Народу было немало. Николай шѐл мимо хлебных рядов, и запах печѐного хлеба, сдобных булок, пряников, кренделей стоял в воздухе и щекотал ноздри, и от этого запаха рот наполнился слюной и даже слегка затошнило. Он остановился рядом с лотошником, торговавшим кренделями с патокой. Дома его ждал обед — матушка знала о его приезде и готовилась, но сейчас ему страсть как захотелось съесть тѐплого кренделька — память детства, и запить горячим чаем. Вот и самовар на прилавке! Он полез в карман, но руки замѐрзли — и монеты рассыпались под ногами.
— Что? Пальцы не слушаются? Глянь, Жень! — раздался звонкий девичий голос.
— Замѐрз, мальчишечка, не видишь? Одет-то в осеннее, а на дворе зима уже, — поддержал второй, и от звуков этого голоса мороз по коже пробежал.
Николай поднял глаза: в двух шагах от него стояли две девушки: одна на полголовы ниже его, другая — с ним вровень. Обе одеты аккуратно и скромно, но что-то выдавало в них девочек из Заведения. Манеры, что ли. Смотрели они прямо в глаза, не смущались откровенных мужских взглядов, да и платья были чуть ярче, чем у остальных барышень на улице. И возраст их был примерно его же: двадцать-двадцать два.
— Что стоишь-смотришь? — сказала та, что назвали Женей. И от звуков еѐ грудного голоса Николаю стало жарко. — Подбирай, а то без денег останешься. Сейчас мальчишки налетят, и поминай как звали. Они народ такой!
— Ой, Женечка, смотри, как побледнел мальчишечка! — рассмеялась вторая. — Сейчас или в обморок хлопнется, или стрекоча задаст!
— Перестань, Лиза, — слегка поморщилась Женя. — Помоги лучше. А то у господина студента пальцы не гнутся вовсе.
Они подошли к Николаю: Лиза присела и, фыркая, стала выбирать из снега монеты, а Женя взяла его руку и стала тереть его пальцы, приговаривая:
— Вот сейчас мы пальчики потрѐм-потрѐм, они и согреются.
Она стояла так близко, что он видел своѐ отражение в еѐ глазах, глядевших на него лукаво и доброжелательно. Руки еѐ были тѐплыми, от поглаживания по всему телу разбегались огненные мурашки, от которых сердце начинало биться быстрее и хотелось стоять вот так долго-долго…
— Ну что? Теплее стало? — чуть насмешливо спросила Женя, и в еѐ голосе ему послышалось обещание чего-то такого… от чего, умей он краснеть, щѐки вспыхнули бы и уши загорелись, как у Антоши Коробейникова.
— Да ладно тебе, Женя, смущать мальчика! — выпрямилась Лиза и протянула Николаю ладонь с мокрыми монетами. — Смотри-ка, побелел весь. Сейчас в обморок хлопнется.
Николай опомнился и взял с Лизиной ладони деньги, едва снова их не уронив, теперь от смущения.
— А ты говорить-то умеешь? — насмешливо продолжала Лиза. — Или, мож, немой?
— У… умею, — еле выговорил онемевшими губами Николай.
— Не немой! — хором сказали девушки и рассмеялись.
Николай пришѐл в себя и засмеялся вместе с ними. Им вдруг овладела такая… бесшабашность. Захотелось сделать что-нибудь такое… чтобы эх! И девушкам приятно, и ему в радость.
— Девушки, — сказал он неожиданно для себя, — угоститься не желаете? Женя с Лизой переглянулись и фыркнули.
— Я серьѐзно, — обиженно произнѐс Николай и погремел монетами в кулаке. — Я сегодня богатый. Угощаю.
— Да твоего богатства только на тебя одного и хватит, — сказала Лиза.
— А я с вами поделюсь! — решил Николай и направился к лотошнику с булками, а потом к прилавку с самоваром.
Денег хватило на два кренделька и две кружки с чаем. И они стояли втроѐм, ели крендельки, запивали их чаем и смеялись, разговаривая обо всѐм и о ни о чѐм. Николай откусывал от Лизиного кренделька там, где откусывала она, и пил из кружки Жени, прикасаясь губами к тому месту, где касались еѐ губы. И это было прекрасно. Он словно целовал Лизу и целовался с Женей.
Потом он их проводил до самого Заведения, где они действительно… «служили». Ему строго-настрого запретили появляться в Заведении по вечерам, но приглашали днѐм заходить, посидеть-поговорить.
Вот так началась его любовь… Он приходил почти каждый день. К Жене. Они сидели в еѐ комнате. Он читал ей стихи, уговаривал бросить своѐ ремесло, пойти учиться, хотя бы на швею, рисовал ей картины счастливого будущего… Только всѐ зря: не верила она в счастливое будущее… Смеясь, трепала его по волосам, говорила, какой он у неѐ мечтатель. Или обнимала его нежно, клала голову на плечо и молчала о чѐм-то своѐм. В такие минуты он даже не шевелился — боялся спугнуть…
Он ревновал Женю. Особенно к фабриканту Яковлеву. Ему казалось, что тот легко может еѐ обидеть или оскорбить. Следил за ними… Однажды они его заметили, и он подумал, что теперь ему несдобровать. Но Женя велела ему не вмешиваться, и он послушался. Но следить продолжал. Просто, чтобы лишний раз видеть Женю…
А потом Женю убили. Убил собственный отец. За то, что она пригрозила рассказать, как он десять лет назад убил еѐ мать…
Николай места себе не находил от горя. Зачем он тогда послушался и ушѐл, оставив еѐ одну? Всѐ было бы иначе, если бы он был рядом с ней… Он стоял на коленях перед кроватью, где лежала Женя, плакал, глядя на еѐ мѐртвое лицо, и никак не мог осознать, что Жени больше нет и никогда не будет…
Пока шло следствие, Николай держался. И думал о Жене как о живой.
И хотел рассказать кому-нибудь о ней, о себе, о своих мечтах… Как ни странно, такие люди нашлись в полицейском управлении. Антоша Коробейников сочувствовал его горю молча, защищал от обвинений. Следователь Штольман, выслушав исповедь Николая, иронично отзывался о его «романтических чувствах». Это возмутило, но не обидело…
А когда ему предложили солгать… «Сделайте это ради Жени», — сказал ему тогда полицейский, и Николай сразу согласился и ни минуты потом не жалел о содеянном. Ради Жени он был готов на всѐ…
Исполнился год, как Жени не стало, и он приехал в Затонск на Рождество ради того, чтобы навестить еѐ могилу, поставить свечку за упокой души. А душа Жени должна быть спокойна: еѐ убийца наказан — спасибо за это Штольману…
Николай почувствовал чей-то взгляд и повернул голову в сторону дорожки. На него, не мигая, смотрел Яковлев…
***
Последние несколько дней Яковлев думал о том, что накануне Рождества исполняется год, как не стало Жени Григорьевой… А он за целый год так и не нашѐл сил и времени сходить на кладбище… Он, правда, заплатил женщине при храме, чтобы та смотрела за могилой. Белецкий докладывал ему, что могила Жени ухожена…
И это всѐ, что он сделал за этот год… Мало, стыдно мало… И угрызения совести становились всѐ сильнее. Женя ему не снилась, нет. Но он постоянно чувствовал еѐ присутствие: слышал еѐ смех, ощущал еѐ дыхание на щеке, видел еѐ отражение в стекле…
В памяти Степана Игнатовича всплыла Женя: весѐлая — со сверкающими смехом глазами, задумчивая — с печалью во взоре, заплаканная — с чуть припухшими от пролитых слѐз веками… Она всегда была разной, и этим привлекала Яковлева. Она никогда ни на что не жаловалась. Вот почему он так был поражѐн, узнав о еѐ болезни. Слова доктора Сомова прозвучали приговором не только Жене, но и ему самому: более удивительной девушки Степан Игнатович в своей жизни не встречал. В их последнюю — какое ужасное слово! — встречу он дал ей денег. Много денег, чтобы она ни в чѐм себе не отказывала…
Он высыпал из сумки пачки, перетянутые бандеролью, перед ней, полусидевшей в постели с небрежно накинутой на одно плечо простынѐй. Женя взглянула на пачки, перевела взгляд на Яковлева и спросила, улыбаясь:
— Что это?
— Деньги, — ответил он, садясь лицом к ней.
— Ты хочешь меня ими обложить?
— Я хочу дать их тебе.
— Мне… — слегка усмехнулась Женя и пошевелила деньги рукой. Пачки с негромким шуршанием рассыпались по постели. — Так много… Зачем они мне?
— Делай с ними, что хочешь.
— Что хочу? — недоверчиво переспросила она, изогнув вопросительно брови.
— Да. Они твои. Все.
Женя долго смотрела на деньги, перебирая пачки, потом — на него, недоверчиво, пытаясь разглядеть насмешку. Он тоже не отводил взгляда от еѐ серых глаз и потому увидел, как недоверие сменилось облегчением.
— Спасибо, — с непередаваемой интонацией сказала Женя, словно прощая и прощаясь… и с ним, и ещѐ с кем-то… Возможно, с молоденьким студентом, еѐ поклонником и почитателем…
Женя была задумчива, молчалива, и всю дорогу сидела в коляске, прижавшись к его плечу. Они расстались, въехав в Затонск…
В спальне Яковлева, в комоде, лежала коробочка, а в ней две пары женских перчаток. Покидая охотничий домик в тот последний раз, Женя забыла на подзеркальнике в прихожей свои перчатки, простые, бледно-зелѐного цвета. Она сняла их, когда убирала пачки денег в сумочку, а невместившиеся — в карман пальто. А после еѐ смерти он положил их в шкатулку, где лежала пара изящных кружевных перчаток, купленных им для Жени как подарок к Рождеству, но так и не подаренных…
Прошѐл год, а боль в сердце так и не прошла…
Степан Игнатович, приехав в храм, долго блуждал в этой части кладбища, ругая себя за то, что не узнал, где хоронили девушек из Заведения.
И вдруг увидел студента… Кажется, его зовут… Вершинин, Николай.
Вот, значит, где могила Жени…
***
Двое мужчин стояли у могилы и молчали. Они не плакали. Они думали об одном и том же. Вернее, об одной той же…
Погода была хмурая, изредка дул резкий ветер, подымая снег и кидая его в лицо прохожим. Мужчины стояли без шапок, и ветер сбрасывал снежинки с ветвей деревьев прямо им на головы. Свеча у подножия креста горела неровно, огонѐк метался, грозя потухнуть, и восковые капли слезами бежали вниз, застывая на морозе…
Степан Игнатович достал из кармана простые бледно-зелѐные перчатки. По вспыхнувшему лицу Вершинина он прочѐл: «А у меня от Жени ничего не осталось…» — и протянул молодому человеку одну перчатку. Тот взял и благодарно взглянул на мужчину, чьи глаза тоже блестели непролитыми слезами.
В это время солнечный луч прорвался сквозь облака и осветил крест на могиле. Вдруг откуда-то прилетела птичка, серенькая, с голубым колечком на шее. Села на перекладину. Сверкнув глазом, перепрыгнула на вершину креста, издала нежное «турр-турр» и — упорхнула. Ветер стих, словно его и не было, облака расползлись, открывая голубизну неба, и снег засверкал серебром…
Мужчины в изумлении выдохнули и ещѐ долго молча стояли у могилы той, которую любили.
И свеча у подножия креста горела ровным, немигающим светом…
