Рождественские истории Затонска

Тьма быстро опустилась на город, и если бы не снег, укутавший дома Н-ска белоснежными перинами, сверкавшими серебристыми искорками в неярком и неровном свете газовых фонарей, было бы довольно мрачно. Праздничного настроения у него не было вовсе, и пейзаж в окне, который он, впрочем, весьма редко изучал, казался неуютным и неприятным. — Черт возьми, опять света белого не видим: придем на службу — темно, уйдем со службы — темно, — зло буркнул он своему помощнику, Василию Михайловичу Коровину, высокому и нескладному юноше лет двадцати пяти с огненно-рыжими растрепанными волосами и нелепыми веснушками, украшавшими слишком крупный для маленького лица нос картошкой. Василий Михайлович лишь грустно вздохнул и покачал головой, опустив свои светло-зеленые кошачьи глаза куда-то в пол. Он пристально разглядывал свои стоптанные ботинки на чересчур легкой для зимнего сезона подошве. — Илья Петрович, право слово, до службы ли сейчас, — проблеял он своим высоким козлетоном, вечно раздражавшим Увакова (но сегодня как никогда!). — Нынче ведь Сочельник… А вы все о службе… — О чем же еще мне прикажете беспокоиться, Коровин? — выплюнул фамилию помощника Уваков. — Или вы думаете, что преступники будут так любезны, что позволят вам весело справить Рождество? Что вы вообще забыли в полиции, если для вас какие-то личные прихоти стоят выше долга? «Понаприсылали помощничков, один идиот другим погоняет», — с тоской подумалось Увакову, хотя Коровина никто не присылал. Тяжелые напольные часы из темного дерева гулко пробили девять часов, заставив Василия Михайловича вздрогнуть и с тоской посмотреть в окно. — Вам еще два отчета писать. По краже у этого… как его… — Господина Мироедова, — грустно вздохнул Коровин. — Да. И по убийству купчихи… запамятовал… — Мария Ильинична Саблезубова, вдова купца второй гильдии, — задумчиво сказал молодой человек. — Ну хоть на вашу память жаловаться мне не приходится, — насмешливо протянул Уваков, устало потирая переносицу и сдирая с нее же очки. В последнее время голубые холодные глаза Ильи Петровича стали видеть куда как хуже. — Чтобы к завтрашнему дню оба рапорта у меня лежали на столе. А я воспользуюсь вашим советом и пойду домой. Уваков встал, дотянулся до вешалки и принялся натягивать на себя черное теплое пальто с бобровым воротником — последнее напоминание о шикарной столичной жизни. Эх, Петербург, Петербург, был ли ты или все это лишь сон и мечта? Вдруг он проснется — и снова Илюша Уваков, сын приказчика из крошечного Крестовоздвиженска, нескладный, хрупкий и грустный мальчик с чересчур светлыми ресницами, уныло поплетется на лыжах в гимназию… — Илья Петрович… — робко начал Коровин. Голос Василия Михайловича, смущенный и неуверенный, еще больше напомнил Увакову о собственных первых годах службы. По телу прошел холодок, и непонятная злоба к этому неуклюжему увальню, единственному из всего Н-ска, что выдержал работу под началом Увакова долее трех недель, вскипела в нем как волна, заставившая порозоветь бледные щеки со светлыми бакенбардами. — Вам что-то непонятно, Коровин? — процедил Уваков. — Я… хотел бы попросить вас… ваше благородие… — О чем вы хотели меня попросить? — Сегодня ведь… Сочельник. Можно я пойду домой? — Как домой?! Уваков аж задохнулся на минуту от возмущения. — Ко мне тетка приезжает из самой Москвы, — совсем робко и тихо взмолился Коровин. — Она так редко у нас бывает… Сашеньку обнять опять же… — Какого еще Сашеньку? — брезгливо осведомился Уваков. — Не какого, а какую… Сестричку мою двоюродную… Я ей куклу вот купил. — Ах Сашеньку?! Коровин, скажите мне, вы что, буйнопомешанный? Вы пришли работать в полицию, а не в богадельню! Если завтра на моем столе не будет этих отчетов, можете убираться вон! Н-ск город большой, слава Богу, найдем того, кто не будет пренебрегать своей работой!!! Василий Михайлович побледнел и стушевался. Внезапно он резко вскинул голову и поднял свои глаза на Илью Петровича. В этот раз в кошачьих зеленых глазах стояли слезы. На совсем недолгое время Увакову стало не по себе. Такой взгляд он видел раньше, но очень давно. В памяти всплыла десятилетняя худенькая девочка, с огромными карими глазами и тонкими острыми чертами на очень белом личике, в платке, из-под которого выбивалась густая темно-каштановая коса. «Грунька! Грунька! А правда, что у тебя костяная нога как у Бабы-Яги? Грунька-слюнька!», — и кто-то из соседских мальчишек швырнул в нее ком грязи. На светлом простом платьице расплылось темное пятно, и глаза у нее точь-в-точь так же наполнились слезами, как у Коровина. Он тогда еще подумал, что слезы у Грунечки, должно быть, хрустальные, так они переливались на солнце, и ему хотелось смахнуть их с ее впалых щек, чтобы они уже упали вниз и рассыпались самоцветами. Что с ней теперь сталось? Наконец, собравшись, Уваков вспомнил, где он находится и холодно сказал Коровину: — Вы еще и плакать вздумали, будто баба. Определенно эта служба не для вас. Как напишете отчеты, можете считать себя свободным, слюнтяев на службе я не потерплю. — Слушаюсь, ваше благородие, — тихо сказал Василий Михайлович. Плечи его поникли и опустились, и с отчаянием он смотрел, как Илья Петрович, человек, чьим умом и силой духа он восхищался уже полгода, уходит прочь. Теперь службы в полиции, о которой он грезил еще с гимназических лет, больше не будет, и все из-за собственной несдержанности. «Что я скажу маменьке», — в отчаянии подумал Коровин и уткнулся в бумаги, готовый чуть ли не застрелиться от стыда и отчаяния. А тем временем, Илья Петрович, даже не догадывавшийся о том, что на самом деле помощник очень ценил его и уважал, и старался не обращать внимание на жестокий и ядовитый характер начальника по мере своих сил, шел по улице на свою служебную квартиру. Ничто не радовало его. Праздники Уваков не любил и никогда не делал из этого тайны. Обычно окружающим он говорил о том, что не любит сидеть без дела, да и когда все люди пребывают в благостном настроении, убивцы и воры не дремлют. Но будучи наедине с самим собой, он не мог больше врать. Не любил Илья Петрович праздники потому, что справлять ему их было решительно не с кем с тех самых пор, как его маменька Соломония Фоминична скончалась. Отца Уваков не уважал. Петр Андреевич, как потерял работу, много и часто пил, и хотя нраву был приятного, и даже в подпитье никогда не позволял себе поднять руку на супругу или тем паче на сына, Илья часто стыдился его, особенно когда отец начинал сорить деньгами в кабаке, предлагая всем штоф за его счет или приглашал этих бородатых неприятных мужиков домой, с гордостью им представляя своего единственного отпрыска. В такие вечера Уваков-младший был готов провалиться сквозь землю, до того ему было неприятно выставляться им на потеху, будто он был какой-то диковинной зверушкой. Потом же, когда просто Илюша стал Ильей Уваковым, гимназистом выпускного класса, удостоенным золотой медали и похвального листа, он поехал поступать на юридическое отделение Н-ского университета (на Москву и Петербург не хватало средств-с, хотя он и переписчиком работал, и в лавках разных, и даже извозчиком одно лето батрачил, все опасаясь, как бы его за таким низким ремеслом не поймал инспектор гимназии и не сообщил куда следует). А в сентябре, когда его предприятие окончилось успешно, маменька умерла. Доктор Семенов говорил, что от чахотки. С тех пор путь в Крестовоздвиженск был для него заказан, хотя отцу он каждый месяц посылал деньги. На его похороны шесть лет спустя он не приехал, ведь смерть у Петра Увакова была столь же стыдная, как и жизнь — ударил его кто-то по пьяному делу в кабаке и зашиб насмерть. За пренеприятнейшими воспоминаниями о своем детстве Уваков не заметил, как дошел до дома. Это было серое двухэтажное здание о двенадцати окнах. В доме были очень сильные сквозняки, продиравшие Илью Петровича до дрожи; там плохо топили и еще половицы ужасно скрипели, но лучше жилья для сосланного в глушь полицейского чиновника не нашлось, особенно после всего того скандала, в котором он оказался замешан по милости Нины Аркадьевны Нежинской (черт бы ее подрал, ведьму проклятую, а еще фрейлина Ее величества!). Жительствовал Илья Петрович во всем доме как король — один-одинешенек, занимая трехкомнатную квартиру на втором этаже. Регулярно приходил в дом старый слуга Яшка — с недавних пор от этого имени Увакова передергивало — он растапливал камин, готовил еду, пытался поддержать иллюзию порядка, но так как видел он еще хуже Ильи Петровича, все больше становившегося близоруким с возрастом, чистота в доме была относительной. Впрочем, Увакова все устраивало — домой он приходил только спать и изредка ужинать: завтрак и обед он предпочитал есть в ресторации, а не в невыносимой, давившей даже на уши тишине. Однако сегодня предстоял именно такой тихий и одинокий вечер. И Яшки не было — даже этот старый осел ушел праздновать в кругу своих детей и внуков светлые добрые праздники. Тоска накатила на Илью Петровича, когда он устало повесил на крюк пальто и шляпу да поставил в угол свой саквояж, кинув на него темно-серые перчатки. Не разуваясь он прошел в гостиную. Было очень промозгло. — С Рождеством вас, Илья Петрович, — издевательски пропел Уваков своему отражению в зеркале, что висело в углу гостиной. — С новым девяносто первым годом! Радости вам, счастья, собаке побитой, никому не нужной! Он был готов кинуть в зеркало что-нибудь потяжелее, но здравый смысл, которого у него всегда было в избытке, возобладал над дурными эмоциями. Тяжело вздохнув, он растопил камин, чтобы в маленькой комнате с пыльным окном стало хоть чуть-чуть теплее и светлее; плеснул себе немного коньяка, достав его из темного, чуть покосившегося буфета, и опустился в светло-зеленое кресло, видавшее виды, но все еще очень уютное. На столике рядом с креслом, под кипой непрочитанных выпусков «Нивы», виднелась старая вышивка с кистями рябины — она сильно потускнела от времени, но маленькую скатерку Уваков очень берег, благо эта вещь была ему дорога как воспоминание о маменьке. В теплом кресле после не менее теплого глотка горячительного он обрел ненадолго покой и чуть не заклевал носом. По телу пошла приятная дрожь, свидетельствовавшая о том, что следователь Уваков вот-вот отправится в царство Морфея. И тут внезапно Илья Петрович услышал противный скрип. Он резко открыл свои светлые глаза и прислушался. Мыши? Неужели Яшка-паразит не поставил мышеловки? Звук становился все громче и громче. — Кто здесь? — нервно спросил Уваков, заозиравшись. В правом кармане он нащупал пистолет. — Яшка, осел старый, это ты меня пугаешь? — Парасит, — внезапно передразнил его с сильным немецким акцентом неприятный скрипучий голос. — Осьол зтарый. Зам ты осьол! — Кто здесь?! — чуть не взвизгнул от ужаса Уваков. — Учти, я вооружен, буду стрелять! Я следователь сыскной полиции, стоит мне только свистнуть… — Ой-ой, как зтрашно, — издевательски пропел голос. — Хот мне-то не фри. Ниманд… никто не придьот. Зейчас праздник свьатой, а ты зидишь как зыч и фсех ненавьидишь. Мы такое не льубим. — Кто мы?! Кто вы?! — задохнулся побелевший Уваков. — Как кто? Тдухи адфента… сиретчь Рож-дес-тфа по-фашему. — Что за идиотские шутки, я предупреждаю, сейчас выстрелю!!! — Ну тафай, тафай… Внезапно к Илье Петровичу подлетело нечто белоснежное и круглое как бочка, совершенно лысое и при том почему-то с румяным лицом и голубыми глазами, непостижимым образом обретавшимися отдельно от всей остальной шарообразной субстанции. Ног у этого жуткого существа не было, и летало оно где-то в метре над землей, угрожающе надуваясь. — Что за чертовщина…. — прошептал Уваков и, зажмурившись от невыразимого страха, выстрелил. Пуля со свистом вылетела и застряла в стене. Страшное белое чудовище даже не пошевелилось, а камин внезапно разгорелся ярче сам собою и угрожающе заполыхал. — Какие вы льуди фсе-таки глупые, тьфуй, — произнес белый шар все тем же неприятным голосом с акцентом. — Чуть что фечно за ружьо берьотес. Таже нефежлифо. — Это всего лишь сон, — забормотал Илья Петрович. — Сон, и ничего более. Сейчас открою глаза и ничего этого не будет. Отче наш… — Та ты мольитвы помнишь, молодетц, — не без восхищения произнесло загадочное явление. — Но это не зон. Какие вы фсе глупые, невежи, тьфуй! — Я вас не слышу и вы лишь плод моего воображения, — заклацал зубами Илья Петрович и заткнул себе уши, зажмуриваясь все сильнее в надежде, что виной всему происходящему были лишь коньячные пары. — Ай-ай-ай, один пьешь, — эту фразу чудовище неожиданно сказало на чистейшем русском, но затем вновь вернулось к акценту. — Нехорошо, как нехорошо. Ну полно тебе тдурака фалять, если зейчас ауген… глаза не откроешь, то зпальу тебьа зо фсей этой рухльадьу, тьфуй. — Чем-чем? — непонимающе уставился на него Уваков. — Рухлядью? — Рухльадьу. Я так и зказал! — сердито заявило облако и, неожиданно приняв какие-то более-менее человеческие очертания, уселось в кресло напротив; его Илья Петрович использовал вместо платяного шкафа, кидая туда, довольно небрежно, некоторые предметы своего туалета. — Как у тебьа тут неубранно, тьфуй. Фсе вы рузкие зо нихьт ордентлих…как это…безпорьадочные. — Я понял, мы в гимназиях ваш немецкий учим, — внезапно обиделся за русских Уваков. — Зато вы такие порядочные, что аж противно. Илье Петровичу вновь вспомнился его извечный соперник Яков Платонович Штольман, из обрусевших немцев по происхождению, и его слегка перекосило. — А чего это ко мне явился какой-то иностранный «тдух»? — передразнил Илья Петрович, окончательно осмелев. — Здесь часом не Вена, да и я вам не персонаж Диккенса. Чему обязан? — Это фсе потому, сфинья, — раздраженно ответил дух. — Что ты такой труто…как это…трутень…ах нет…тру-то-льу-би-фый челофек, что перепльунул тдаже рузких тдухоф. Они фсе нынтче не работают и празднуют ф разных фаших семьях, фы же по иулианскому календарьу жифете. А мы жифем по григорианскому и потому у нас уже отпузк и йа поехаль в загранитчную командьирофку. Могу брать на себьа работду моих тдоваришчей. — Чувствую себя как агент Охранки на собрании марксистов. Товарищ, вы еще скажите, что у вас профсоюз есть, — издевательски заметил Уваков, плеснув себе бокал коньяку. «Эх, была-не была, с чудищем немецким отмечу, все не одному», — махнул он рукой и выпил. — Тфой бы йумор в мирных тцелях, — укоризненно заметил дух в ответ. — Разфе можно жить как ты? Ни тдрузей, ни земьи, ни дженчины. Так нельзьа. — Вы бы лучше к Штольману явились проповедь читать, он вам по национальности ближе, — хмуро заметил Уваков. — Езли ты про того Штольмана, то он испрафилса. У него дженчина есть. Джена. Дьетей ньет только пока, но у них фсьо фпереди, мне фаш Гафриил гофорил. Они ф зпизках стоят на отчередь. Вспомнив нежные черты и пылающие огромные глаза духовидицы Анны Викторовны Мироновой, супружницы Штольмана, Уваков с досадой подумал, что дух и впрямь прав, и даже тут вездесущий Яков Платонович его обставил. — Ну так его «джена» духов всяких вызывает. Составили бы им веселую компанию. — Йа бы зозтавил, ты зкучный ошень, — вздохнул дух. — Но моьо задание тебьа разшевелить. Тдвоью джизнь надо корректирен…прафить надо. — Какое еще такое задание?! — зло воскликнул Уваков. — Врываетесь ко мне в дом, пугаете до полусмерти, еще и исправлять собрались! Да кто вы такой?! — Йа тдух адфента, — спокойно заметило облако, и если бы оно могло пожать плечами, то оно бы пожало. — А теперь тдержись! И раньше чем Илья Петрович успел что-то сказать, он взлетел вверх, в нестерпимо синее небо, усеянное желтыми звездами. Вскоре он пребольно стукнулся о что-то твердое и белое. — Ай, больно! — раздосадовано буркнул он. — Где я? Рядом с ним оказался абсолютно белый, будто статуя, высокий человек в шляпке с тирольским пером. — Ты на Лунье, — ответил дух (а Уваков был уверен, что это он). — Как барон фон Мюнхгаузен. Мьежду протчим, без моей помошчи челофек зюда попадьот через почти фоземьдезят лет. Его будут зфать херр Армстронг, из американцеф. Но йа этого не гофорил. — Кто бы сомневался, — проворчал Уваков, отряхивая лунную пыль с пиджака. — Наши небось еще в лаптях ходить будут. — Не угадаль, — подмигнул дух. — Фаши еще преподньесут немало сьурпризоф, озобенно немцам. Но мы не ф разказе Жюля Ферна о будушчем, а ф рождественской изтории. Позмотри лутчше, какая наша земля красифая отзюда. Земля и впрямь была удивительной: голубой, в переливающихся белых облаках. Илья Петрович аж сморгнул от такой невероятной красоты. — Фидишь, ф каком красифом мире ты дживьошь. А ты и не замечаешь и только лаешьсьа. Это непрафильно. Илья Петрович продолжал любоваться родной планетой, плывшей в царственном черном пространстве, холодном и пустом. — Да я сам как на Луне, — вдруг вырвалось у него. — Все празднуют… Один я в царстве одиночества и холода. Дух внимательно посмотрел на Увакова, и на какой-то момент Илья Петрович мог поклясться, что он лукаво улыбается, глядя на него. — Что ж, дтеперь тдержись опьать, — бодро сказал он. — Да что же это за издевательство такое, — начал было привычно ворчать Илья Петрович. — Туда-сюда, понимаете ли, тягаете, а мне, между прочим….дышать тяжело. В этот раз он оказался очень маленьким и почему-то на деревянном полу. Раньше, чем он смог что-то понять, он вдруг почувствовал, как у него дико чешется… хвост. Илья Петрович с ужасом обернулся за спину и увидел, что она покрыта серой густой шерстью, а хвост у него длинный и кожистый. — Что со мной?! — взвизгнул он, а изо рта раздался лишь мышиный писк. — Ты у себьа тдома, — издевательски пропел дух, в этот раз превратившийся в белого пушистого кота, пребольно ухватившего его за хвост и приподнявшего над землей. — Шмотри. И тут Илья Петрович узнал свою собственную гостиную, в доме в Крестовоздвиженске. Маменька сидела на кресле-качалке и вязала носок, а рядом с ней чаевничала Пульхерия Николаевна, ее подруга из купчих. — Мой Илюшенька такой чудесный мальчик, — прощебетала маменька. — Он так нас любит, и папеньку тоже. А слышали ли вы, как он добр к бедной Грунечке Сапуновой? — Да-да, — закивала головой Пульхерия Николаевна. — Бедняжку Грунечку все мальчишки обзывают. Смешно им, иродам, что она прихрамывает на одну ножку. Давеча видела, как они в нее грязью кидались, а ваш мальчик их остановил. — Ох, голубушка моя, нарадоваться на него не могу, — вздохнула маменька. — Лишь бы он только, когда вырастет, не стал бы… Она всхлипнула. — Милая моя, — сочувственно погладила ее по руке Пульхерия Николаевна. — Я уверена, что как Петра Андреевича снова возьмут в приказчики, так он перестанет… Увакову стало тошно на душе. — Опустите меня на место, дух, — расстроенно сказал он. — Не могу я видеть маменьку…грустно очень. — А Грунечку уфидеть не груздно? — свирепо спросил дух, и вскоре оба они обратились птицами. Только в этот раз хвост у Увакова был сильно потрепан: зубы у духа оказались не по-ангельски острыми. — Вы хоть предупреждайте, — зло заметил он. — У меня от этих превращений голова болит. — Потьерпишь, — махнул голубиным крылом дух. — Фниз змотри. И Уваков увидел себя. Был он ладным юношей в гимназической форме, с несколько блекловатой внешностью для романтического героя, но по-своему приятный. Его длинные рыжеватые волосы развевались на ветру, а светлые глаза отдавали задорным блеском. Рядом с ним стояла очень красивая русоволосая девушка, с милыми чертами лицами и огромными глазами, сиявшими не меньше, чем у госпожи Штольман. — Илюшенька, милый, — говорила она нежным голосом. — Ты только возвращайся. Я ждать тебя буду. Да и кто меня, хромую, замуж возьмет. — Не говори так, Грунечка, — он ласково поцеловал ее ладошки, и вдруг Уваков вспомнил, какие они были теплые на ощупь, и как он часами мог их целовать, не смея и мечтать о большем, пока однажды она сама не прильнула к нему губами, и еще неделю после этого он летал, а не ходил. — Ты у меня самая красивая. А как ты чудесно рисуешь! Все говорят, что у тебя большой талант. Тебе тоже учиться надо, голубушка! — Да у меня денег на это нет, — махнула она рукой. — Ты вернись только. Я ни за кого замуж не пойду, клянусь. А если батюшка заставлять будет, я из дома сбегу, так и знай. Они обнялись под невысокой яблонькой, и сердце Увакова повторило в точности тот кульбит, что произошел с этим его органом тогда. — И чефо тебе не зиделос? Такая красифая барышня, — укоризненно вздохнул дух. — Карьеру хотел сделать, — вздохнул Илья Петрович в ответ. — А чефо не фернулсьа? Она дтебьа ошень ждаль. — Да как-то… — Уваков хотел почесать себе голову, но воробьиным крылом это сделать решительно не получалось. — А что с ней сталось? — Тчерез шесть льет ждать усталь и фышел замуж. — Правильно сделала, — горько заметил Уваков. — Тдурак ты, хоть и умный, — покачал головой голубь. — Полетели. — Кудаааа… ах, — и прежде, чем Илья Петрович успел что-то сообразить, он уже лежал на грубо сколоченном столе. В этот раз ощущение было совсем странным, будто он был и не вполне живым. — Ну что вы в этот раз удумали? — Молтчи, дуратчина, — ответил кусок белого хлеба рядом. — Ты фсему голофа, хи-хи-хи. «Прекрасно, теперь я кусок черного хлеба, ну что за абсурд», — зло подумал Илья Петрович. — Да мой сын самый лучший, — раздался знакомый пьяный голос. — Он знаешь, какую карьеру сделал, охальник? Он в самой столице живет! Да он, небось, даже в вельможные покои может зайти запросто! — Да все ты врешь, Петька, — захохотал кто-то в ответ. — Небось такой же враль и пьяница как ты! — Мой мальчик… никогда не врал! Паскуда! А ну выйдем, я тебе покажу! Сердце у Увакова болезненно сжалось. — Дух, заберите меня отсюда, не могу это больше слышать, — взмолился он. — Эээ, ньет, ты позлушай, позлушай, — зло сказал дух. — Тфой отец так льубил тьебьа, а ты ни разу его не нафестиль. Он бы, может, пить бы меньше зтал, езли б знал, что сын его не бросиль. А зейчас будет драка, и зтанет ему зовзем-зовзем плохо. А ты так и не прозтил и нихьт коммен… не приехаль. — Прекратите лезть в мои отношения с отцом! — рявкнул Уваков, сердито сыпля крошками. — Несите меня дальше… — Ну как хотчешь, — буркнул дух, и Уваков стал шариком на рождественской ели. — Ну вы и развратник, — проворчал Илья Петрович. — Я ж теперь еще и голый. — Ты тшар на йолке, — покачалась белая гирлянда. — Зовзем голофой тронулса. — Яков, родной мой, ну зачем ты так разорился? — в комнату впорхнула счастливая Анна Викторовна. Платье у нее было светло-голубое, с мелкими белыми оборочками. — Потому что это праздник, Анечка. И я хочу с тобой иногда танцевать без повода и без толпы молодых людей вокруг. Между прочим, пожирающих тебя взглядами. А еще это инженер Катков помог, ты же помнишь то дело, — раздался другой радостный голос не без ноток иронии, и Уваков сразу узнал его. На Штольмане был светло-серый костюм, как всегда безупречно на нем сидевший (этому умению Уваков отчаянно завидовал), а в руках он держал огромную коробку. — Господи, уволь меня от этих рождественских слюней, — не выдержал и простонал шар на елке. Анна Викторовна замерла. — Ты сейчас что-то сказал? — встревоженно спросила она. — Нет, ничего не говорил, — с недоумением ответил Штольман. — Ну что, раскрываем? Пара не без труда водрузила тяжелую коробку на недорогой, но очень изящный и приятный взгляду столик в уютной гостиной одной довольно скромной квартиры, где и обитали Штольманы. После небольшой возни взору Увакова предстал хитроумный прибор с очень большой изогнутой трубой. — Так, — воодушевленно заметил Яков. — Теперь это сюда. Яков Платонович и Анна Викторовна увлеченно прыгали вокруг прибора, немало раздражая Увакова, пока внезапно из трубы, хоть и довольно скрипуче, не полилась чудесная музыка. — Работает! Работает! — по-мальчишески счастливо воскликнул Яков Платонович, закружив супругу в вальсе и ловко оторвав ее от земли. Анна заливисто рассмеялась. — Твой граммофон — правильно? — чудесная вещь! Жаль, что так хрипло… — Прогресс не стоит на месте, вот увидишь, Анюта, за этим будущее, — воодушевленно ответил Штольман, внезапно остановившись и очень сильно приблизившись к ее лицу. Поцелуй супругов Уваков из деликатности наблюдать не стал. — Хватит, — буркнул он. — Я понял. Семейные ценности и немного прогресса. Что дальше? И тут ему не хватило воздуха. Уваков лежал в гробу, точно как в рассказе Диккенса. Ему стало очень страшно. Рядом убивался Коровин. — Я так хотел работать с ним, — плакал он. — Добрая душа он был, хоть и суров без меры. А в тот вечер, когда он меня рапорты оставил писать, он пошел домой и в подворотне… какая-то сволочь… Ах, зачем я с ним не пошел? Он зарыдал. — Прекрати, Васенька, жалеть этого ужасного человека, — зло заметила невысокая и полная рыжая женщина, стоявшая подле юноши. — Он тебя даже в Сочельник со службы не отпустил, еще и уволил. А у тебя кузина и тетка приехали. Семейный праздник, а он жил сычом, сычом и умер. — Ах, маменька, ну что вы говорите, еще и о покойнике. Он был моим учителем, целых полгода я с ним… — Хватит, дух, о, хватит!!! — не выдержал Уваков… и проснулся. Никакого духа рядом не было, и только слегка чадил не потушенный вовремя камин. — Господи, что за глупость приснилась, — тряхнул головой Илья Петрович. Но на душе ему все равно было очень грустно. Напольные часы тем временем пробили всего лишь одиннадцать, и вдруг Увакова осенило, что он должен сделать. Этот праздник был одним из самых радостных в жизни младшего полицейского чиновника Н-ска Василия Михайловича Коровина. Его мало того, что не уволили и отпустили все-таки домой, так еще и принесли целую коробку печенья для его маленькой кузины. — Илья Петрович, шеф… Спасибо, — потрясенно произнес он, будучи не в состоянии поверить в свое счастье. — Знаете что, а идемте со мной. Я вас приглашаю в гости, маменька и тетушка не будут против, я вас уверяю. — Только на елку меня не вешайте, — пробормотал Уваков. — И за хвост не дергайте. «Все-таки порой у Ильи Петровича бывают большие странности», — подумал с изумлением Коровин, но добродушно протянул шефу руку, которую тот с облегчением пожал. А Рождество тысяча восемьсот девяносто первого года тем временем неумолимо вступило в свои права, неся новую жизнь для одного хмурого следователя. И где-то далеко хихикал пивным смехом один дух в заграничной командировке.