***
Добыш, мелкий воришка-надомник с окраин уездного города Затонска, затерянного где-то в подмосковной губернии, чувствовал себя сиротливо. Он вязнул в снегу в старых своих валенках с торчащей из прорех соломой, и, дрожа маленьким телом в худом бабьем салопе, пробирался задами к богатому дому. Руки Добыш прятал в рукавах, но они всё равно мерзли и болели. В городе веял хлопотливый дух Рождества. Из окон зажиточных домов проливался на высокие сугробы жаркий свет и покрывал их золотой сусалью. Магазины бойко торговали снедью, да наливками, и заполошные ездовые — от питейного к питейному возили в санях загулявших господ. В залах ресторации ожидали гостей: там переливалась огнями ёлка, и вышагивала с горами тарелок накрахмаленная прислуга. Волшебная взвесь искрилась под фонарями, словно бы крылья невидимого ангела взметали снежные бурунчики — просто так, для веселья. Затонск охватило особое, светлое настроение, какое бывает только в Сочельник. Добыш, глядя на все это великолепие, инстинктивно облизывал губы. Мимо него с гиканьем промчался мальчишка-разносчик с наполненной корзиной на голове — сегодня у него были богатые чаевые! А в животе у Добыша сильно урчало. Но не холод, и не голод беспокоили воришку, к ним-то уж он давно привык… Душа его просила восторгу, просила чего-то необычайного! Чего — он и сам не знал, а понимал только, что такого восторгу не дадут ни карты, ни водка, ни бабы… Добыш страстно желал впечатлений. Это случалось с ним часто, но сегодня особенно болезненно, и Добыш унывал. Он не знал, почему он таким уродился, и думал, что эта особенность дана в наказание. Природа, отдохнув при его зачатии, лишь в одном не поскупилась: она щедро отсыпала ему смешной чувствительности… Городишко, в котором он родился и вырос, слыл торговым и годился для воровского промысла, но казался Добышу ужасно скушным. По его убеждению, здесь никогда ничего не происходило. То есть, ничего, стоящего долгого внимания. Затонское существование немного расцвечивалось полудюжиной кабаков разной степени засаленности, да гомерическими драками, в которых с одинаковым усердием бились как мастеровые, так и их жены — под улюлюканье ребятишек, с восторгом взиравших на подвиги родителей. Впрочем, в городе имелся заманчивый для многих бордель Аглаи Львовны, который скромненько прятался во втором этаже лавки мясника, на краю рыночной площади, но там все больше господа ошивались, а Добыша туда и вовсе не пускали. Кулачные же бои, всего год назад дарившие населению искру азарта, после смерти угоревших в лесу солдат прикрыло градоначальство. И тут уж стало совсем худо. Добыш тосковал, глухо и непонятно, и тоску его ничто не изгоняло… Надо сказать, что природа обидела Добыша всерьез. Настолько, что за все тридцать вороватых лет его ни разу не назвали по имени-отчеству. От колыбели не слыхал он ласкового слова, никто не называл его не только Прошей, а даже Прошкой не величал. Мать прозвала сына Мышем за юркость и привычку хранить заначки, и это небрежное прозвище превратилось с годами в Добыша. Да, был он добычлив и ловок — и что с того?! «Прокоп Ива-аныч, — говорил, бывало, себе под нос удрученный Добыш, сидя при огарке и наливая водку в колотую чарочку, — у-ып-пьем?». Но оставался безутешен. Был он мелок как хорек, и наружности самой простецкой — ни стати, ни голоса; над растерянными песочными глазами жизнь стянула в тугую гузку скорбные морщины, а бесцветная непослушная прядь волос криво свисала над ухом, топорща картуз. Добыш не знал, как прогнать тоску, и оттого много сквернословил. Девки чурались его, а на бордель никогда не хватало. Добышу приходилось коротать ночи в сторожевой будке при складах в обнимку с приблудным облезлым псом. И всё время чувствительность правила душою Прокопа Иваныча, и правила безраздельно… Да не поймет сочувствующий читатель мой рассказ превратно, горькая участь воришки расписана здесь отнюдь не в насмешку, а с самым искренним участием: такая вот чувствительность может быть вещью очень приятной, а для представителей привилегированного сословия и вовсе штукою полезной. Многие прекрасные на свете вещи происходят из-за чувствительности отдельных взыскательных натур… Однако Добышу приходилось непросто. Эта черта, могущая послужить украшением жизненного пути любого другого существа, была неудачей для вора. Непреодолимая тяга к прекрасному завлекала ее хозяина на путь странный, страдальческий… И уж вовсе оставалась непонятна шпане. Тяги к прекрасному приходилось стыдиться, а порывы — скрывать. Произойдя из семьи спившегося сапожника и чахоточной прачки, Добыш с детства учился трогательные внешние впечатления собирать в уголках души, и не выказывать наружно. Он терпеливо выносил из общих, и одиночных ходок не то, что можно хорошо продать, а то, чем он мог украсить свою будку… Эти чудные находки: позолоченные купидоны, куколки с вытаращенными глазками, расписное блюдо с весело намалеванной кадрилью, мраморный щенок, сидящий над косточкой, — приводили Добыша в радостное волнение, и спалось ему слаще. Отказаться от странного промысла он не мог. Сокровища, выносимые из богатых домов, приятно тяжелили карманы и заставляли сердце трепыхаться где-то под самым горлом. Но, когда с умильною слезою, средь игры в карты в воровской избе он желал поделиться со шпаной своим богатством и раскрывал перед ними явления нежные и деликатные, то понимания не находил и часто бывал бит. Тогда, разозлясь на братву, он крыл ее визгливым матом, снова срывался на дело и крал с шиком, крал за спинами зевак, крал «на пари», но опять всё выходило не то, всё бесполезное, что и продать в Затонске было нельзя… — От на кой ты опять красивостей притащил, фуфлыга? — бывало под ухмылки братвы гудел басом Щетина, перебирая в красных пальцах бесполезный улов. — Ну кому я их сброшу, а? То ли дело столовое серебро, али добрая шинель! — он с размахом ляпал Добыша по спине, отчего тот сгибался пополам. — А ети твои финхихлюшки, куды мы их денем, а? — Пентюх ты, Добыш! Как есть пентюх! — обзывался на него придурошный чернявый вор, и трясся жидким, обидным смехом. Остальные подхватывали, предчувствуя развлечение. — Цыц! — возглашал тогда Щетина, и послушная шпана мигом теряла интерес. Щетина слыл серьезным и притом незлым человеком, ходил у местных воров в главарях, и все пользовались его советом в случае дележа. Он терпел при себе Добыша, как терпят забавного младшего брата, которого и девать некуда, и выгнать жалко. Но со временем Щетина сделался не так снисходителен к странностям подопечного. «Заболел, что ли», — беспокоился Добыш. — Надо тебе всё же добыть чё-нить стоящее, грабастик, — отеческим тоном протрубил он как-то Добышу. — Рождество-ить на носу, негоже тебе пустым к нашему столу шляться… Тот, кто знал Щетину, знал твердо: перечить ему нельзя, а должно делать так, как Щетиной велено. Щетина никого заставлять не будет, он просто возьмет, да и перережет горло строптивцу, и делов-то. А давить своих долгими уговорами он считал вредным, сказано же — незлой человек. Благодаря такой мудрой тактике и держался мир в среде Затонских воров, и жили они, ну… почти как семья. — Что ж принести-то, Щетина? — чуть не плача, жалобно проскулил тогда Добыш. — А цацки у богачей видал? — В.. вид..дал. — То-то же! — весело отвечал Щетина. — Вот их и принесешь, так за весь год и расплатишься. — и шарахнул Добыша по загривку. Раз Щетина велел, то в девять часов вечера в канун Рождества Добыш топтал перекресток самых зажиточных улиц Затонска, Царицынской и Поклонной. Сочельник — удобное время для ходок, дома на некоторое время остаются пустыми: православные хозяева вместе с прислугой уходят на праздничную службу. А ежели кто и остается, то в хлопотах бывает невнимателен. У Добыша был шанс погостить в нескольких местах, намыть цацок и показать братве свою нужность… Первый дом обещал верную удачу: Добыш знал, что хозяев не будет до завтрева. Он сработает хороший улов и вернется в тепло воровской избушки — закусить, да поесть под хриплые песни и гармошку. Но настроение все же не клеилось… Вон уже и православные потянулись в собор к Рождественской всенощной, о чем весело растренькались колокола в конце улицы. Луковки собора горели леденцами в морозном вечернем воздухе и бабы приукрасились по случаю яркими платками… А вот Добышу сегодня не послушать пения, которое его так умиляло. Тяги молиться Добыш никогда не испытывал, но в церкву на Рождество захаживать любил, и хотя не понимал ничего, а только таращил глаза на иконы, золотые поповские платья, да прихожан с хорошими лицами, — все же на сердце у него делалось умильно и радужно. Эх-хех… а потом православные, придя со службы, так же умильно и радужно станут есть запеченных поросят и угощаться наливочкой… У всех сегодня будет умильное, а он лишь к утру попадет в избушку, замерзший и голодный, и его собутыльники уже всё съедят и перепьются, черти. Не с кем будет и праздник справить. Добыш с горечью вздохнул, затянул на поясе обрывок веревки и, проваливаясь в сугробы, потащился к дому.***
Тихо-тихо скрипнула ставня и в темную залу, наметая на подоконник снег, прокрался маленький юркий человечек. Дом адвоката Миронова, одного из уважаемых жителей Затонска, пустовал: даже прислугу отпустили, и стоял он темный и притихший. Посреди залы громоздилась огромная пианина, во тьме виднелся диван, а более ничего интересного здесь не было. Добыш оглядел выходы: два коридора и лестница… Странно, но за большой застекленной дверью налево, в коридорчике горела лампа. «Прислуга что ль пришла?», — подумал воришка и шмыгнул от греха подальше по лестнице на второй этаж. Он пока обождет с первым, начнет сверху, а там и видно будет. В холле виднелись двери нескольких комнат. Не спотыкаясь в темноте, он отворил первую и проворной кошкой юркнул в спальню, явно девичью. При неровном свете заоконного фонаря воришка быстро обшарил шкафы, осмотрел сундук, да еще одну пианину. Ага! В столике нашлась шкатулка. Он перебрал девичьи украшения… хм, совсем простенькие, ничего похожего на цацки! Добыш с досадой отбросил коробочку. Ему приглянулось одно зеркальце, и он протянул было руку — очень захотелось стянуть… «Финхихлюшики опять», — услышал он голос Щетины, поежился. И решил воздержаться от чувствительности. Он проник во вторую комнату, это была библиотека. Шкафы, полки, бюро — всё забито книжками и ненужным хламом. Добыш аж сплюнул с досады! Дом богатый, а ничего интересного. Ни кошечек, ни фигурок, ни кукол. Только книжки, да перья, и совсем никаких украшений! «Может, хоть денег получится раздобыть?», — пробормотал он. Третью, угловую комнату, пропитанную застарелым запахом сигар и одеколона, заполняла добротная мебель, но вещей в ней было мало. В шкафу сиротливо висела пара мужских костюмов, в комоде сложено белье. Ни денег, ни запонок Добыш не нашел. Хм, хозяева дали пристанище какому-то бедному приезжему родственнику? На стуле рядом с кроватью был оставлен хороший саквояж: внутри бумажки, отмычки, парики… «Прихвачу», — подумал воришка и решил уж более не задерживаться, как вдруг взгляд его упал на подушку, возле которой темнела маленькая коробочка… Добыш взял в ладонь бархатный футлярчик, открыл, и глаза его вспыхнули! На щеках перекатился радужный перелив, и Добыш радостно гыгыкнул. Вот это улов! От теперь-то он им всем покажет! Довольный, он тихонько спустился на первый этаж и прислушался. Где-то в глубине дома раздавался тихий, едва уловимый шорох — кто-то там возился. Все-таки можно попробовать проникнуть в кабинет хозяина, да и в будуар хозяйки. Там точно будут и деньги, и цацки. Тогда и вернуться можно… Но он не успел. Едва Добыш сделал шаг, как одна из дверей распахнулась и в залу, горячо споря, вбежали с мороза взволнованные люди. Воришка едва успел юркнуть под пианину и спрятаться меж ее гнутых лап! Из-под пианины он разглядел, как старая служанка деловито зажгла свечи, и в ярком свете предстали еще двое: сухопарый мужчина со строгим скуластым лицом и девушка в синем платье, на ходу расстегивающая пальто. А еще с ними была женщина, маленькая, но такая энергичная и громкоголосая, что он прямо так и уставился, потрясенный. — Тетя! — в который раз воскликнула девушка. — Петр Иванович поселится рядом с Вами! Ведь его комната пока занята Яковом Платоновичем. — Нет и нет, Нюшенька, не уговаривай! Не стану я жить рядом с Петром Ивановичем. И праздник вместе с ним встречать не стану! — тряхнула прической энергичная тетя и сделала непроницаемое лицо. — Но почему Вы непримиримы, тетя Липа? Вы же знаете, мама и папа поехали помочь дяде, ему нужна наша забота. Он в трудном положении, ему долговая тюрьма грозит! Хорошо, папе вовремя сообщили, — взволнованно отвечала девушка. — Да на этом вашем Петре Ивановиче клейма ставить негде! — скороговоркой выпалила тетя Липа и встала посреди комнаты, уперев руки в бока. — Его скоро ни в одном приличном доме принимать не будут, а вы потакаете этому плуту! И куда только Маша смотрит, — процедила она в сторону. — Тетушка, да как Вы!.. — задохнулась от возмущения девушка и живое лицо ее побледнело. — Вот родители приедут — Вы им все и скажете, они телеграфировали, что обязательно успеют к празднику. А пока они просили привезти Вас к нам! Тетя Липа, милая, — добавила она умоляюще, — Вам лучше помириться с дядюшкой. Пусть Прасковья приготовит ему комнату рядом с Вашей? — Нюша, рыбонька моя! Не стану я тратить на него время и силы, а если стану, то скажу в лицо всю правду, как привыкла. И, знаете, Рожество на носу, а в доме ни ёлки, ни пирога, и никакого порядку… — она неласково покосилась на молчавшего скуластого господина, — незваные гости уже размещаются… — Тетя, прекратите немедленно! Яков Платонович мой гость, и в нашем доме ему рады! — Угу-м, а родители знают? — тетя Липа показала всем гримаску, и, скомандовав, — Прасковья, за мной! — с неприступным видом удалилась. — Сумасшедшая семейка. — зажав тонкими пальцами виски, произнесла огорченная девушка. И взглянула на спутника синевеющими глазами. — Эээ… — растерянно протянул мужчина и предложил ободряюще, — я ведь могу уйти? Поживу пока в гостинице… — Тогда, Яков Платонович. — очень тихо и отчетливо сказала девушка, — мне придется уйти с Вами. Они вышли из залы в дальнюю дверь, еще о чем-то переговариваясь, и Добыш собрался уже ускользнуть в окно, как вдруг увидел, что в близком коридоре прозвенело стекло, и в разбитую морозную тьму метнулся человек. В коридоре гудело… Боясь обнаружить себя, не зная, что предпринять, он замешкался и эта секунда решила все. Добыш сиганул в коридорчик, и рванул боковую дверь. В комнате горели занавески. От прилива воздуха пламя надулось и забушевало с удвоенной силой. Он так испугался, что больше не раздумывал, и начал срывать портьеры. Потом принялся топтать пламя, а заметив, что его салоп занялся, скинул и салоп, и хлопая руками, прыгал, и топтал огонь. В комнату вбежали, плеснули воды: раз-другой-третий. Добыша тоже окатили.***
— Ах, мои костюмы! Мои сундуки, реквизит! Всё ли, всё ли цело?.. — причитала тетушка Олимпиада Тимофеевна. Это была ее жилая комната, и она судорожно металась над пожитками, осматривая сундуки. Старая служанка суетилась рядом. — Вы кто и как сюда попали? — тем временем обратилась к нему давешняя девушка, нервно теребя кружевной рукавчик своего красивого синего платья. — М..мимо проходил. Гляжу: горит. А народ-то — все в церкву ушли, не дозваться никого, вот я и бросился… — проговорил Добыш и подул на обожженную руку. — Ах, его же умыть надо! — роясь в сундуках, немедленно откликнулась Олимпиада Тимофеевна, — Прасковья… — Я отведу его. — произнес уходивший куда-то, но быстро вернувшийся мужчина. И выволок Добыша в коридор. Его взгляд не сулил ничего хорошего. У Добыша все так и оборвалось внутри. — Мимо, значит, проходил… — сухопарый господин железной рукой стиснул ворот воришки и близко придвинул жесткое скуластое лицо. В его зеленоватых суженых глазах угрожающе чернели воронки зрачков. Он тихо отчеканил: — Где. Кольцо. Добыш вдруг ощутил сильную слабость под коленками и почувствовал, как по спине стекает липкий пот — он промок до самых пяток. И понял, что не отдать кольца нельзя — скуластый просто убьет его на месте. С упавшим сердцем вор послушно вытянул коробочку и робко протянул страшному дядьке. — Открывай. — глухо приказал тот. Добыш подчинился. Он отщелкнул маленькую задвижку, круглая крышечка отпрыгнула с легким звоном, и по синему бархату расплескались радужными брызгами яркие камни. Тонкое колечко, в которое они были вправлены, ожило при свете свечей, а центральный камешек засиял чистой голубой водой. У скуластого дрогнули ноздри, он прерывисто выдохнул, но заглядевшись на кольцо, все же отчего-то медлил. Добыш вонзил в господина перепуганный взгляд, полный муки, мольбы и ожидания. Заметив это, тот резко сорвал коробочку с ладони воришки и оглянулся на дверь: — Гр-рым, подлец ты этакий! — сглотнув ярость так, что кадык дернулся, он все же заметно упокоился, — ты знаешь, что ты украл? У кого украл? Ты о Штольмане слышал? Добыш не слышал ни о каком Штольмане… это было заметно по перепуганному серому лицу воришки. Поняв, что перед ним какой-то блаженный, скуластый господин еще больше смягчился, и отрывисто произнес: — Перед тобой начальник сыскного Затонского отделения Штольман. Ты понял? Ты у меня за воровство на-ка… Но тут в коридор вышла, нет, вылетела из комнаты ОНА — с развившимися буклями и летящими кистями шали, навзрыд причитая и волнуясь, а за нею выбежала девушка в синем платье с прозрачными рукавчиками. Тут скуластый господин незаметно спрятал коробочку и отступил. — Все костюмы на месте, милейший! Всё в целости… Боже! Как вас величать, скажите скорее? — протянув руки, напористой скороговоркой выпалила Олимпиада. — Доб… тоись, эт-та. — ломая картуз, и стесняясь своих обожженных растрескавшихся рук, отвечал Добыш. — Прокоп… Иваныч… я. — Где вы служите, Прокоп Иваныч? Где живете? Вас дома, чай, заждались, пока вы мою комнату спасали? — рассыпала она много вопросов сразу. — А как вы смогли пожар заметить? Ах, не иначе, вас Бог послал! — Сторожем я служу, — скромно отвечал Добыш, — на складах, там же и обретаюсь… уд..удобно, — он заискивающе взглянул на скуластого господина, — когда-ни попросют люди, так я и присматриваю… а так один я. — Идемте в кухню, Прокоп Иваныч. Добрая вы душа. Ишь, скромник какой. Надо ожоги маслом смазать. Прасковья! — небрежно выкрикнула она через плечо. — За мной. Через полчаса Добыш сидел в кухне с обвязанными белыми тряпицами руками, сияя от внимания. Он смущался над тарелкой жирных щей и огромным ломтем хлеба, а более всего — над чарочкой сладкой наливки. — Кушайте, Прокоп Иваныч, кушайте супчику-угощайтесь, в честь праздничка! — радушно произнесла Олимпиада Тимофеевна и улыбнулась ему умиленной улыбкой. Добыш поднял, было, чарочку, но тут неожиданно для себя разинул рот и разревелся. Его утешали… Потом он ел, и ронял слезы в дымящуюся тарелку. А Прасковья суетилась, и Олимпиада Тимофеевна причитала. И над ним долго еще хлопотали в этом доме. Двое стояли поодаль, где-то у посудного буфета и, глядя на всю эту суету, негромко переговаривались. — Яков Платонович. — мягко журила своего спутника девушка. — Да полно Вам. Прохожий предотвратил пожар. Ведь ужас, что могло случиться! — Но, Аня… Неужели Вы так искренне впечатлены этим жалким видом и нелепым рассказом, что поверили в такую чушь? Вы же опытный человек, не тетя Липа. Он, Бог знает, кто такой и как проник в дом. Стекло-то наружу выбито. Может, он сам пожар и устроил, да уйти не успел?.. — Да сторож он складской, проходил мимо и проявил привычную бдительность. — успокаивающе произнесла Анна, и погладила его по обшлагу рукава. — Ну право же, Яков… нужно верить в хорошее в людях. Тем более в Рождество. — она обернулась к нему и ласково засмеялась своим грудным смехом, так, что легкое дыхание опалило ему щеку. — Но Анна Вик… Аня… — теряя волю, он беспомощно развел в воздухе руками, свел их снова. А потом, ощутимо волнуясь, обнял ее за прозрачные рукавчики. — Яков… дорогой мой, — она разгладила тонким пальчиком невидимую печаль у него над бровью, отчего он мгновенно замер. И прошептала хрипловато, чуть коснувшись губами, прямо в короткий завиток над ухом, — пойдемте. Пойдемте, Вам нужно отдохнуть. Тетя Липа позаботится о госте. Яков с особенно легкой, очень идущей ему улыбкой, смягчившей жесткое выражение лица, пробормотал: — Яяяя… хотел сказать Вам… у меня кое-что есть для Вас… — Правда? — она снова улыбнулась и, лукаво наклонив голову, поманила его к лестнице. — Тогда поспешим, мне ужасно любопытно, что Вы придумали. Она протянула ему руку, и он немедленно взбежал за ней наверх. Они пропали в глубине дома. Часы пробили полночь. Все стихло.***
Эта стремительная женщина с напористым говорком и бойкими манерами, такая понятная своим простым нравом и совсем не барской страстностью (не то, что эти замороженные господа, ее сестрица и адвокат, которым позже его представили), была для него, как звезда. Добыш никогда бы не признался, но он боготворил ее. — Нам нужно взять в свои руки этих затонских увальней, — сообщила ему Олимпиада через два дня. — Зову вас к себе на службу, Прокоп Иваныч, будем с вами заведение открывать. Градоначальник мямля, но я его уже обработала. Сподобился — дал разрешение. За два месяца мы с вами должны успеть… Зря что ли я сюда сундуки тащила? — и победительно улыбнулась. «Божественная!» — замер от восторга Добыш. Он служил Олимпиаде Тимофеевне со всем сердцем, исполняя все ее прихоти, все пожелания, едва лишь являлся с утра на службу. — Ах, раздобудьте мне, Прокоп Иваныч, телегу досок и хорошего полотна, метров тридцать. Мне непременно нужно к вечеру, голубчик. Сделаете? — и протягивала деньги, слишком маленькие для такой покупки. — Не извольте беспокоиться, Олимпиада Тимофеевна! Всенепременно добуду! И он добывал. Если она хотела справного каната, и подешевле, то он знал, где его раздобыть. Если просила что-то странное, например, куклу, изображавшую младенца, «взамен старой, у которой собака отгрызла ручку, и теперь некого положить в люльку», он легко находил на барахолке. Если эта женщина просила набрать дешевых, но хороших париков, и усов, и плащей, то он, жалкий Добыш, в лепешку расшибался, только бы угодить ей. Когда выяснилось, что купленный в конце зимы занавес погрызли мыши, он набегался по лавкам и выбрал материю еще лучше прежней — бархатную, «финолетовую», с искрой! И отдал портным. Да еще проследил, чтобы Олимпиаду не обобрали, прохиндеи. Для этой женщины он был готов на всё. И для их нового заведения, которому он теперь служил. Однажды, толкая вдоль улицы тяжелую тележку, полную скарба, он был остановлен ватагой оборванцев, в которых признал давних своих корешей. Братва, жуя цигарки и сплевывая, обступила Добыша, ощупала барахлишко, и его новый цивильный кафтан. Затем с непониманием уставилась на него. — Куда идешь, стерва? — недоверчиво пробормотал Косой. — Опять финхихлюшек намыл? Нас забыл совсем, зазнался поди-кась? — Это не финхихлюшки, чтоб вы знали, а реквизит для театра. Чего рты разинули! — гаркнул он на оторопевших от незнакомо-уверенного Добыша воров. — Не слыхали что ль про «Олимпийский театр»? — Што-о-о еще за тия-я-тр? — протянул придурошный. Добыш фыркнул. — Эх ты фофан, не тиятр, а Те-а-тыр! Понял? Устроенный самолично Олимпиадой Тимофеевной городской театыр. — он помолчал и затем важно добавил. — Открыли весною, вход и для господ, и для народа: всё, как в столицах. Представления там дают… — и он взглянул не свойственным ему ранее победительным взглядом, а потом снисходительно добавил, — ну эт-та… вы подходите завтрева, с черного хода вас пущу. — Да на ко-о-ой нам твой липский-тыр-тыр? — заблажил придурошный и показал язык, а остальные глумливо заржали. Добыш сурово насупился, сплюнул им под ноги, и, не роняя более слов, двинулся прочь. — А ну, цыц! — прикрикнул на них Щетина. — Стой-ка, Добыш… Стой, говорю! Ла-адно уж… Придем в твой тиятр, поглядим… што за представления.***
Увлеченно утирая пятернями пот, шпана следила за представлением, гогоча над смешным и пихаясь локтями: «смотри-ка». На сцене разыгрывали второй акт из водевиля г-на Каратыгина «Живчик», уже семейство Живчиков обхохотало семейство Кислых, и всё заканчивалось свадьбой. Их личный проводник в мир прекрасного поглядывал из-за кулис и наслаждался впечатлением. — А мы снова прийти могем? — спросил рыжий, когда они гурьбой вывалились из театра на заснеженное крыльцо. — Больно уж вертко девки в балахонах плясали. Да и кошельков тамыча много. — Эта не девки плясали, эта пастухи закусывали. — без уважения поправил его Косой и осклабился. — Какие пастухи, дурень! — резким фальцетом завопил рыжий и начал размахивать перед носом Косого фигой, — пастухи сидели с таво края! А тама — девки! — Да какия девки?! Тоже скажешь, девки. Ты их видел, девок ентих? — рванув рубаху, заблажил было Косой, но внезапно умолк и огорченно сплюнул. — Рожи постные, сами грустные… Добыш почуял, что приобщенные к прекрасному воришки всерьез разошлись во мнениях, а это грозило перерасти в немедленную и страстную зрительскую драку. — А-ну, цыц! — возопил Добыш, пуская клубы в морозном воздухе, и последние уходившие зрители испуганно шарахнулись от них. — В театре кошельков не резать, матьвашу! Спор мгновенно затих. — Как-то не резать, а где ж нам развисляев обирать?... — нарушил тишину неуверенный голос Щетины. — На ярмарках обирать будете! А в театре следоват приобщаться. — Добыш для пущего внушения махнул кулаком. — И адвокатский дом не трогать! Тогда пускать буду, понятно? — Поняя-атно… — загалдела шпана. — Понятно, Прокоп Иваныч, што уж тут непонятного! — То-то же, ну… бывайте. — он от всей души хлопнул Щетину по плечу и зашагал прочь.