***
Утром усташи вернулись. Барачные ворота распахнулись, и людей такой же колонной вытолкали наружу. Ночью бушевала гроза. Земля размякла и потемнела, липла к ботинкам тяжёлыми глинистыми пластами. Роилась-кружилась дурная радостная мошкара, звонко зудели пчёлы. Шли они молча, не глядя на конвоиров и друг на друга. Тияна ёжилась, хотя солнце припекало вовсю, а Кристиян до спазма боялся выпустить её руку. Душа пребывала в странном, незнакомом доселе оцепенении, будто все процессы внутри внезапно остановились, только разрозненные мысли лихорадочно сменялись одна другой, а по венам тугими тягучими толчками текла ядовитая ледяная река. Мила погибла из-за него — Кристиян уверился в этом за прошедшие часы. Не просиди он так долго в этом чёртовом шкафу, она бы была жива. Был бы шанс на жизнь. Но он струсил, как последний ублюдок, спрятался за хрупкой женской спиной, которая и получила ту пулю, что причиталась ему. Тогда Кристиян не понимал простого закона войны: ты выживаешь только потому, что твою пулю получает кто-то другой; потому, что за тебя гибнет кто-то другой. Перед глазами стояло бледное лицо матери с тянущейся через щёку кровавой полоской, неподвижный поблёкший взгляд. Вспыхивало и оседало мучительное чувство стыда, злости, неизбывного горького отчаяния, теснились в горле кипящие солёные слёзы. Выщербленная, изъеденная дождевыми потёками дорога петляла, опадала лентой, взбиралась на холмы. Несколько раз мимо протарахтели немецкие мотоциклы, проехал забрызганный автомобиль с пучеглазыми фарами. Водитель истерично, нетерпеливо давил на клаксон, и тот оглушительно ревел, требуя уступить дорогу. Усташи пинками и тычками, как стадо, согнали всех на окраину, вытянулись в струнку и застыли. Мелькнули несколько серых фуражек, и автомобиль, набирая скорость, объехал колонну и помчался дальше. Движение возобновилось. Никто не разговаривал, лишь чавкала под ногами вязкая бурая глина. Справа и слева, до самого горизонта простирались пустые, поросшие редким молодым сосняком поля, и Кристиян смотрел на них, мучительно размышляя: получится ли убежать? Потом косился на усташские винтовки, на недружелюбные агрессивные оскалы, и понимал — нет. Пуля стремительнее даже самого быстроногого бегуна. Оставалось только ждать.5.
5 февраля 2019 г. в 22:25
Ночью Кристиян внезапно проснулся — без причины, просто так, будто глаза распахнулись сами. Тесная комнатёнка тонула в чернильной тьме, тишину нарушали лишь сонное сопение и редкие всхрапы. Иногда скрипела лавка, где спал старик, хозяин дома, имя которого они так и не спросили, лаяли звонко, как в пустую бочку, собаки. В окошке виднелся кусочек усыпанного крупными низкими звёздами неба. Кристиян лежал, бездумно пялясь в пустоту. Тияна всё так же прижималась к нему, и он иногда проводил ладонью по узкой спине. Как защитить, спасти её? Она ведь единственная, кто остался у него в целом мире.
Он выбрался из кровати, впотьмах прошёл за занавеску и нашарил на столе спички. До изнеможения хотелось курить, но ни сигарет, ни папирос не было, только дурно пахнущий эрзац-табак из крошёных кленовых листьев. Кристиян зажёг оплывшую потёками свечу, отыскал потрёпанный кисет, который видел вечером у старика, отсыпал горсть и принялся заворачивать в газетный обрывок. Дрянь, конечно, но…
Самодельная папироска потрескивала, дымно тлела в пальцах, оставляла полынную горечь на языке. Кристиян морщился, щурил глаз. И кто только придумал толочь сухие листья на курево? Видит бог, курятся они как бревно. Впрочем, лучше так, чем совсем ничего.
Вспомнилась первая в жизни выкуренная сигарета. Ему тогда исполнялось пятнадцать, и Мила испекла на праздник вишнёво-коричный кривой пирог с подгорелым боком, который с аппетитом уплели школьные друзья. Готовить она никогда не умела, не любила, и Кристиян был немало удивлён её поступком, даже благодарен, внутри колыхнулось нечто похожее на сыновнюю любовь. Мила торжественно внесла пирог в комнату, поставила на стол и вручила ему большой нож. Красивая, одетая в своё лучшее платье, тонкие шёлковые чулки и изящные туфли на высоком каблуке, она сияла улыбкой и явно пребывала в приподнятом настроении. Даже разрешила послушать свой патефон и одолжила пластинки.
Но пока они с друзьями веселились в гостиной, надралась на кухне коньяка до такой степени, что едва стояла на ногах. Помада уродливо размазалась по щеке, с ресниц чёрными комками осыпалась тушь, гладкая модная причёска безобразно растрепалась и стала похожей на осиное гнездо. Пьяные глаза осоловело поблёскивали, затянутые мутной маревной дымкой.
Мила попыталась обнять его — неуклюже, нахраписто сгребла обеими руками и прижала к себе. Кристиян вывернулся и опрометью убежал из дома. Его пожирало чувство чудовищного стыда, отвращения, гадливости, на глазах выступали мальчишеские гневно-обиженные слёзы. Как она могла так опозорить его перед друзьями?
Любомир догнал его у трамвайной остановки, и они шатались по городу до глубокого вечера. Тогда Кристиян и попробовал курево, от обиды или от отчаянной горькой тоски. У всех его друзей были нормальные матери, и только Мила… Они с Любомиром по очереди пыхтели крепкой сигаретой, спрятавшись в безлюдно-пустынном закоулке. Дым обдирал горло, но Кристиян снова и снова тянул его в лёгкие, будто в надежде, что это притупит скверную бессильную злобу. Дурнотно кружилась голова.
Домой он явился уже за полночь. Долго ковырялся ключом в замочной скважине, потом так же долго расшнуровывал ботинки в тёмной прихожей. Мать не спала, сидела на кухне за столом, подперев подбородок рукой, и капала тихими пьяными слезами в пузатую коньячную рюмку. Кристиян не хотел даже смотреть на неё. Она подняла заплаканные красные глаза.
— Ненавидишь меня? Думаешь, у меня была такая лёгкая жизнь? Думаешь, я распущенная?.. А ты хотя бы знаешь, что мне пришлось пережить?
Кристиян нарочно молчал, напустив на себя ледяную холодность. Сидит тут, изображает из себя страдалицу, нашлась святая! Мила пьяно неуверенно встала на ноги, схватила со стола сверкнувший нож, на котором черствели остатки пирога. В зрачках запылали жаркие искры. Она вскинула руку и одним резким точным ударом рассекла лезвием вены. Плеснула густая бордовая кровь. Кристиян испугался. Дикий животный ужас обхватил невидимой щупальцами, пополз по спине. Он застыл посреди кухни, как в тумане глядя на окрашенную в красный бледную кожу.
Через секунду Мила обрушилась на пол.
Он отвёз её в пропахшую йодом больницу, где врачи споро и умеючи зашили рану, от которой так и остался выпуклый рваный шрам. День рождения был испорчен окончательно, но Кристиян уже не испытывал ни злости, ни гнева — всё потонуло в отстранённо-усталом безразличии.
Снаружи осторожно ухнул филин и тут же затих, будто испуганный. Кристиян затушил пальцами папироску и втянул носом спёртый, выжженный свечой воздух. Теперь вязкую тишину не нарушал даже стрёкот сверчка. Нутро точил противный тянучий страх, копошились где-то глубоко, изводили болезненные угрызения. Наверное, он неправильно относился к матери — нужно было быть чуточку понятливее, добрее, сострадательнее. Ведь он ничего не знал о её жизни, о том, что ей довелось пережить. Как знать, может, не всегда она была такой легкомысленно праздной и пустоголовой.
Ночь стояла глухая, зловеще-безлунная, чёрная. Скудное пламя свечи мигало, храбро отгоняя вязкую мглистую темень, и та в чёрным зловещим призраком таилась в углах. Привычные глазу вещи приобрели новый облик, уплотнённые, вытянутые неясными тенями.
А вместе с рассветом в деревеньку вошли военные. Всех немногочисленных жителей согнали в кучу на пыльной просёлочной дороге, кто в чём был, и повели куда-то под конвоем. Тияна испуганно-ошарашенно оглядывалась на конвоиров, жалась к Кристияну, ступая по каменистой земле босыми ногами — их выгоняли из домов стремительно, не давая времени на одевание и обувание. Быстро, быстро, быстро! Всё нужно было делать быстро! Выйти! Собраться вместе! Вперёд! Быстро!
Конвоиры — их было семеро, они шли по бокам нестройной колонны. Покачивались винтовочные дула, клацали приклады, по-звериному озлобленные взгляды холодили душу. Никто и не подумал объяснять, куда их ведут. Кристиян крепко держал Тияну за руку, иногда сжимая пыльцы в попытке приободрить.
Автомат военные не заметили: он пинком загнал его под кровать в тот самый момент, когда они вошли в дом. А старик так и остался там: лежал на давно немытом полу с пробитой пулей головой и застекленелыми, обожжёнными глазами. Солдаты не посчитали нужным уводить его, слишком старый, толку не будет, одна возня.
Кристиян украдкой поглядывал на них. Форме не немецкая и не итальянская — чёрные брюки-галифе и такой же чёрный китель с отворотами, белая рубашка, широкая пилотка с окантовкой и кокардой хорватской повстанческой армии в виде горшка с красным пламенем, зажатого в букве U и украшенного клетчатым щитом. Высокие кожаные сапоги на толстых подмётках. Конвоиры не говорили ни слова, лишь властно подгоняли тычками в спину, а когда Кристиян всё же решился спросить, куда и зачем они идут, вместо ответа получил прикладом в висок. Он не сумел устоять на ногах, рухнул, ударившись затылком об острые мелкие камешки. Конвоир грубо пнул его под рёбра и гаркнул:
— Встать!
Кристиян кое-как поднялся и чуть было не упал снова. В голове мутилось, кружило стремительной каруселью, рот наполнялся кровью. Солнечный свет казался почему-то чересчур ярким, расплывчатым, как мутное марево, расходился многоцветными кругами.
Наконец их привели к длинному, по типу барака, зданию с плоской крышей и высокими деревянными воротами. Внутри ничего не было, только слой гнилой чёрной соломы на каменном полу. Створки с шумом захлопнулись, послышалось громыхание металлического засова. Люди с ужасом смотрели друг на друга, сгрудившись в кучу, в глазах читался немой тревожно-мучительный вопрос: «Что с нами будет?»
Окон в бараке было всего четыре, под самым потолком. Свет они пропускали слабо. Тияна, растрёпанная, чумазая, в изодранном платье, со страхом цеплялась за руку Кристияна, дрожала осиновым листом.
— Разве… разве… — срывающимся голосом говорила она, — хорваты… они могут вот так прийти в Сербию?
— Они пришли с немцами, — ответил за Кристияна коренастый, плотно сбитый мужичок. — Гитлер отдал Югославию в их полное распоряжение. И нас тоже.
Он произносил слова таким буднично-обыденным голосом, будто разговор шёл о прогулке в парке. Пригладил свои пышные чёрные усы, огляделся со вздохом, задумчиво крякнул.
— Хорошо бы, если б сразу расстреляли.
Тияна побледнела, качнулась. Кристиян обхватил её за талию.
— Всё будет хорошо, — пообещал он, хотя сам не верил в это. — Мы выберемся.
От влажных, блестящих от водянистой плёнки стен веяло зябким стылым льдом и безысходностью, как от стен темницы. Люди перешёптывались, почти беззвучно, неслышно, оробелые, с бледными перепуганными лицами, и их шёпот тонкой невидимо-жуткой струной висел в отсырелом воздухе.
Счёт времени потерялся. Казалось, что оно вообще остановилось, растворилось в каком-то странном полупустом забвенье. Разве так бывает? В памяти всплыл учёный с еврейской фамилией, о котором Кристиян не так давно читал в каком-то научно-популярном журнале. Седой человек с растрёпанными, торчащими жёсткой паклей волосами и изборождённым морщинами лицом выдвинул невероятную, опровергающую многие законы физики теорию: для каждого время течёт по-разному, и зависит оно от гравитации. А для световых частиц, фотонов, скорее всего, и вовсе не существует.
Кристиян силился вспомнить фамилию учёного. Экштейн? Айнштен? Что-то такое… Он говорил об искривлении-перекашивании пространства и времени, и Кристиян вдруг подумал, что, наверное, они попали в зону этого самого искривления. Так ведь бывает?.. Наверное. Ту статью он понял не конца, слишком уж умными словами она была написана. Да и вспоминать не хотелось.