Climax

На самом деле Канкуро ушел из своей обеспеченной семьи сам — не хотел посрамить отца — мэра города, на минуточку, — тем, что его сыночек любит мужчин. Вначале он хотел принять свою учесть и встречаться с мужчинами тайком или вовсе уйти в целибат — и быть единственным из трех наследников, у которого никогда не будет жены и детей. Но не смог себя переломить — сбежал в большой город, где смешался с тысячами таких, как он. А когда ментальные расстройства вгрызлись ему в мясо и начали жрать его тело и разум — вовсе прервал все контакты. Не хотел создавать проблем — все равно он был лишним. Умница-сестра и умница-брат — достойные представители их фамилии. А он — нет. Все равно никто из них его не любил — а все остальное не имело значения. *** Канкуро любил театр Кабуки. Изначально актеры и актрисы вели аморальный образ жизни и зачастую подторговывали собой — Канкуро это было близко, хотя он никогда не торговал своим телом или обществом. Даже если захотел — не смог бы. Бунраку же было чем-то совершенно иным, и он чувствовал себя тем самым младшим кукловодом — которого никогда не должно было быть видно на сцене. И старшим кукловодом — истинной звездой шоу в ярких одеяниях — ему никогда не стать. А вот Сасори им был — Сасори был мастером, был профессионалом, был гением, был звездой. Отчаянно хотелось ему позвонить. Если бы хоть кто-нибудь пытался любить или ненавидеть его с такой же силой, с какой Сасори прижимал его голову к столешнице, все было бы иначе. Но иначе не было. Не могло быть. К Сасори влекло как к единственному, кто давал ему хоть какие-то эмоции. Хоть какую-то… надежду. В Итачи надежды не было. Его безразличие даже не резало и не прижигало, не выбивало землю из-под ног. От Итачи нечего было ждать, и это даже больше не душило Канкуро по ночам. Никогда их миры не столкнутся, как бы оба из них не были чужды реальному миру. В Итачи нет тепла — для него. Нет места. Канкуро ничего не может ему предложить — это естественно и просто, это очевидно и безоговорочно. И Канкуро просто нечего делать. Разве что ненавидеть Дейдару за то, что он убил его идеал. Теперь единственным идолом Канкуро остался Дейдара, и, казалось, в этом и была его цель — стать всем для Канкуро, чтобы потешиться над ним, а потом оставить его одного, ни с чем, исчезнув из его жизни раз и навсегда Стать для него ядерным взрывом, который исчезнет, не оставив за собой и камня на камне. Но до боли в сжатых зубах хотелось, хотелось надеяться, что это не так. Хотелось верить, что Дейдара слишком хорош для этого. И всё же Канкуро не понимал, как делать работу вместе с тем, с кем тебя не связывает вообще ничего, кроме остывающих вязких нитей твоей собственной обсессии. Бессмысленной и бессильной. Он должен был заменить Сасори, но он им не был — как ни прискорбно. И даже Сай снова начал фальшиво скалиться — но хотя бы не ему. Канкуро страшно и пусто. ***

— Не смей ему звонить.

— Кому мне звонить кроме него?

— Ты сейчас со мной говоришь, придурок. По телефону. Значит, ты уже позвонил мне!

*** Итачи смотрел на Канкуро выжидающе, но спокойно. Он был идеальным, а Канкуро — настолько несовершенным, насколько возможно. Слова застревали в горле, но ему пришлось выдавить: — Итачи-сан, я… я разбираюсь в бунраку. Но кабуки мне больше по душе. — Хорошо, — внезапно согласился Итачи, — Мы можем реализовать идею и так. Канкуро был удивлен тем, что его наглость была воспринята позитивно. — Эти рисунки у тебя на лице… — Да, кумадори. Вы смотрели мое портфолио? Тот едва уловимо кивнул. — Оно старое, я тогда еще действительно хотел стать кем-то — да даже MUA*, только ничего не получилось. Итачи ничего не ответил. — Простите. Надеюсь, наше вынужденное сотрудничество вас напряжет не слишком сильно. Но если так — я пойму. — Не беспокойся об этом. Вряд ли с тобой может быть тяжелее, чем с Дейдарой. Канкуро усмехнулся. Они сидели в элегантной кофейне — Канкуро все еще мог позволить себе такие места, в которые ходит и Итачи. Их ноутбуки стояли напротив друг друга как заграждения, пропускные пункты — между ними их было аж три — по одному собственному и один общий — реальность выступала буферной зоной. — Очень на это надеюсь, Итачи-сан, — Канкуро был подчёркнуто вежлив, трезв и спокоен. Ему пока что было еще не все равно, но близилось к этому. И вкус разочарования не смывал даже горячий мока. — Давай вернемся к делу. Смог бы ты изобразить классический кумидори? — На ком? — На себе. Канкуро удивленно подавился. — А вам нужно мое лицо? — Не пытайся казаться хуже, чем есть, это ни к чему. — Простите? — Изначально я был против идеи взять тебя в команду, но ты бесспорно талантлив, и, мне кажется, при желании можешь взять себя в руки. Ты не плохой парень. Ты просто хочешь им казаться. Канкуро отвел взгляд в сторону. — Я не знаю, почему в тебе так много ненависти к себе, но надеюсь, что она не встанет у тебя на пути. Хотя бы сейчас. — Я… тоже надеюсь… — Поэтому попрошу тебя ответить на мой вопрос. — Смог бы. — Отлично, значит вместо бездушной марионетки у нас будешь ты, — в его голосе словно слышалась последняя ленивая колкость в сторону Сасори. — По сравнению с Сасори я грубое неотесанное бревно. — Если будешь повторять это, тебе поверят. — Простите. *** Итачи был отличным фотографом: он знал, что идеала нет, и не искал его. Канкуро раскрывался. Он никогда не видел себя красивее, не чувствовал себя лучше — в руках профессионала он расцветал. И чем больше он расцветал, тем меньше он хотел себя ненавидеть. Итачи вновь становился для него богом — и это было вовсе не больно, не страшно, не обидно. Он чувствовал, как становится частью чего-то большего — большего, чем он когда-либо представлял. *** — Никто не совершенен, — говорит Итачи, — Сасори стремился к совершенству, и это его и сгубило, если мы будем говорить о нем, как о художнике — надеюсь, с тобой этого не произойдёт. Ты красив и талантлив, а совершеннство — бесплодно и уродливо. Канкуро молчит. Он больше не хочет говорить, что это он бесплоден и уродлив. Это будет неуместно, это будет глупо. Канкуро принимает слова Итачи. *** — Как впечатления? — спросил Дейдара, и солнечный отблеск от его волос казался сиянием нимба. — Кажется, я оживаю. — Отлично! — хлопнул в ладоши тот, — Но помни: педрассветный час — самый темный.