Climax

— Скажи, Учиха, тебе не скучно жить? Однажды мне стало жить так скучно, что я стал бездомным. Итачи вглядывается в темные серые глаза, которые выглядят угольно-черными, и пытается высмотреть в них хоть что-то человеческое. Но все, что он видит — бурлящее безумие. Итачи хочется прикоснуться к нему, но он боится, что его утащит на самое дно. Канкуро рассматривает лицо Итачи. У него сухие нецелованные губы, припухлые, как по-подростковому, щеки, и большие оленьи глаза. Нет. У Учихи глаза, словно у олененка в свете фар грузовика. А под ними — глубокие борозды, словно в них запечатлена вся скорбь этого мира, словно в них залегла вселенская усталость. Канкуро понимает, что может уничтожить его. И этого ему достаточно. Итачи словно чувствует это, и взгляд его становится опасливым и мутным. — Кто же ты такой, Канкуро-без-фамилии? — Твой крест, — хочет сказать Канкуро, но лишь уклончиво улыбается. Учиха выдыхает. Канкуро хочет, чтобы он его поцеловал. Но вместо этого Итачи говорит: — Ты странный, и мне это нравится. Канкуро усмехается. — Скажи, ты сейчас под чем-то? Внутри что-то сворачивается, что-то темное, скользкое, липкое — и невероятно злое. — Нет, — сквозь зубы процеживает он, словно сплевывая последний звук, — Итачи… Такое я не глотаю. Учиха смотрит на него, хмурясь. Канкуро весь стал жутким, мрачным, и всеобъемлющим — как само адское пламя. Хотелось, чтобы он ушел, хотелось больше никогда не видеть его чернеющего от гнева взгляда — гнева хищного и прожорливого. В комнате стало тесно, и Итачи невольно поежился — хотя обычно люди не имели такого влияния ни на него, ни на окружающее их пространство. — Я не наркоман. И я странный потому, что я странный, а не потому, что я обдолбанный. Я уже давно ничего не принимаю. — Почему? Прищуренные глаза Канкуро распахиваются. — Не было желания, — говорит он, и невольный спазм рисует ему брезгливый оскал. Пограничная ярость — слепая, безумная и сметающая все на своем пути. — Да я… просто спросил, — замялся Учиха, понимая, что совершенно не знает, чего ожидать от Канкуро. После ядерной вспышки наступает ядерная зима: пограничная ярость затухает почти так же быстро, как и вспыхивает, но Канкуро все еще верит, что Учиха сделал что-то не так. Они оба знают, что ему пора. Но Учиха ему этого не скажет, а он сам ни за что не уйдет — он не может уйти, не получив того, чего хочет. А сейчас он хочет, чтобы Учихе было очень неприятно.  — Прости, если тебя это задело, — говорит он, — Я не хотел, — его тон ровный и спокойный, но Канкуро знает, что ему некомфортно. — Задело, — кивает он, а в костях гудит ненависть. То ли к нему, то ли к себе. — Не обижай меня, — говорит он, сдерживая яд, готовый политься наружу. — Я постараюсь, — Итачи смотрит мимо него. Учиха укоряет себя за то, что нет, все же в глубине души он знал, что Канкуро отреагирует как-то так, но не остановился. В нем всегда было что-то темное, и сейчас оно резонировало с чем-то темным в Канкуро. И Итачи это нравилось. Ему было неловко и некомфортно чувствовать это, но его влекло опасное и гадкое нечто, томно гложащее его изнутри. Учихе было очень скучно жить.