Climax

Когда-то давно — словно в прошлой жизни — Итачи нюхал кокаин, и говорил себе, что так нужно. Кокаин делал его очень злым, но как будто живым — и его это устраивало. Пока в Рассвете не появились они. Сасори и Дейдара. Два художника. Очень разных, но с неизменно широкими зрачками. И если в кукольных глазах Сасори плескалась кокиновая самоуверенность и жестокость, а в глазах Дейдары каждый раз было что-то новое, но всегда что-то было, то в глазах Итачи не было ничего. Тогда он понял, что даже его попытка саморазрушения — детский лепет, жалкий подростковый бунт, словно он — мальчик, думающий, что так он проходит обряд инициации. Ему было почти стыдно за это. Это - его мрачный секрет. Один из его мрачных секретов. Учиха думает — стыдно ли Канкуро? Итачи кажется, что он сам становится заменой Сасори. Итачи становится тошно. Он не хочет быть ничьей заменой. Что-то темное начинает пробуждение в нем. Что-то огромное и голодное после казавшегося вечным сна. — Если тебе не нравятся мужчины, Учиха, где твоя женщина? — Канкуро всматривается Учихе в глаза. Он не хочет принимать то, что сказал ему Итачи, взаправду — если ему действительно не нравятся мужчины, Канкуро не понравится ему, как бы он ни старался. Что бы ни произошло. Канкуро, может, и придурковатый размалёванный твинк, но он мужчина, без каких-либо «но» и «если». Он не сможет продавить, не сможет навязать, не сможет заставить, сломать, развалить и собрать на свой вкус Учиху Итачи — и от этого ему хочется сделать всё это еще сильнее. — У меня никого нет, — отвечает правду тот. — Почему же? — Канкуро щурится. — Мне это сейчас не нужно. — А что тебе сейчас нужно? — Итачи кажется, что вот-вот, и его кожа оплывет под его взглядом, зашкварчит, отвалится, заляпав пол и оголяя мясо. — Я… не знаю. Наверное, поэтому я тебя и позвал. — Хочешь, чтобы я тебе подсказал, чего хотеть? Учиха молчит. Его взгляд спокойный и отстраненный. Канкуро хочется его ударить. Канкуро становится мерзко от своих желаний. Губы Итачи слегка ведет в сторону — и он очень надеется, что Канкуро не замечает его странной полуулыбки. Тот хмыкает, трясет пустой бутылкой над бокалом, и темно-пурпурные капли разбрызгиваются по бежевому икеевскому столу. Итачи отмечает, что цвет — ровно такой же, как у его помады. Или краски — Учиха уже не был уверен, что это вообще такое. — Думаю, на этом мне пора, — говорит он, надменно отставляя выпитое вино. Подхватывает верхнюю одежду, обувается, и выходит прочь. Входная дверь открывается, впуская свет из коридора, Канкуро выпархивает за нее, и она гулко захлопывается. Резко становится нечем дышать, как будто воздух остался по другую сторону, за закрытой дверью его квартиры. Словно вся жизнь ушла отсюда с ним, с Канкуро. Итачи смотрит на пурпурные капли вина на столе — выглядит, словно вербена расцвела в песках; на пурпурные отпечатки губ на краешке бокала, на горку стиков с капсулой, и всё такое пурпурное, пурпурное, пурпурное. Цвет гордости. Цвет принадлежности к высшему обществу. Цвет власти. Учихе этот цвет кажется траурным. Итачи хочет сфотографировать Канкуро в цветах — пурпурных, черных, желтых. Это его цвета. Итачи гуглит локации, уже прикидывая, что на него наденет. Он наденет на него юкату — чтобы обыграть смешанное происхождение. Судя по акценту, он должен знать, как её носить. Итачи не замечает, как в нем снова просыпается творец. И — что-то еще, что не должно было проснуться никогда.