Канкуро накрывает такая черная депрессия, такая беспросветная, что он остается в постели безвылазно. Он не отвечает Сасори на сообщения — да он бы и самому богу не ответил бы, так он устал.
Даже думать о чем-то утомительно, тем более представлять, как общаться с мастером — слишком тяжело продумывать каждое слово и действие далеко наперед. Да и нужно ли?
Сейчас ему ничего не нужно — ни любви, ни помощи, ни раскаянья.
Это, наверное, пройдет. Но даже верить во что-то уже не хочется.
Черт, даже осознание собственного уродства и никчемности не выбивает искру ярости, на которой можно было бы хотя бы дойти дальше входной двери.
Жалкий ли ты, если никому никогда не хотелось тебя прижалеть?..
Канкуро думает, что Сасори все равно, разве что спать Канкуро придется потом под мостом — студию на двоих он потянуть не может. Да и после всего пары не отвеченных сообщений Сасори прекратил ему писать — Канкуро уже все равно, у него нет сил сожалеть о чем-либо. Хотя хочется даже пусть сожалеть, горевать, болеть — но энергии нет даже на тоску, родную и, казалось бы, вечную, в костях гудящую, занимающую место костномозговой жидкости.
Канкуро забавый, неопытный, глупенький.
Он не может и представить, что на самом же деле Сасори злится до такой степени, что краснеют щеки — он не понимает, как этот мальчишка смеет его игнорировать. Он! Его! Сам!
Сасори ведь ничего не сделал, чтобы Канкуро сбежал от него, как в прошлый раз!
Через некоторое время гнев Сасори переполняет его, а недоумение до того давит на небный язычок, что вот-вот, и из него потечет неоново-яркая вязкая желчь.
Он звонит, скидывает звонок, и пишет:
— Я сейчас приеду.
Канкуро вынужденно реагирует:
— Я не открою дверь, так что вам придется ее вскрыть.
— Понял, — пишет Сасори.
Через несколько часов входная дверь хрустит замком и открывается.
Канкуро впадает в ужас, хотя он и думал, что волноваться в таком состоянии не способен.
Вторжение в его берлогу, когда он так уязвим и слаб, кажется слишком интимным — на уровне надругательства. Словно Сасори подойдёт к нему, увидит вывернутые наружу кишки, и брезгливо поморщится, осудит, что он вот тут, нутром наружу, хотя Сасори никто не звал. Он сам виноват, сам виноват, сам, думает Канкуро. Это было его собственное решение.
Пусть выметается поскорее, думает он, несмотря на то, что по сути Сасори теперь имеет такое же право здесь находиться, что и он.
Когда Сасори подходит к его двери, Канкуро успевает только сменить одежду на посвежее. О том, чтобы еще и причесаться не идет и речи — его руки вялые, обмякшие, каждое движение дается как будто бы с болью и через силу. Канкуро готовится к тому, что мастер отрегирует на него, как на подгнившие объедки, оставленные на столе — даже свежие, они всегда вызывают у людей ощущения мерзопакостные.
Но Сасори эмоций не выражает.
— Прохладно тут у тебя, — только и говорит он.
Непонятно, зачем, ведь открытые окна говорят сами за себя. Канкуро хочет натянуть одеяло на лицо, но вместо этого поднимаеться на локтях, перекачивается, и садится на постели, свесив плечи вперед.
— Вам чего?
— Стало интересно, почему ты пропал.
Канкуро невнятно хмыкает и смотрит перед собой, опустив голову.
— Собирайся, — говорит Сасори.
— Зачем? — мямлит Канкуро, смотря с недоумением.
— А ты хочешь остаться лежать тут?
— Хочу, — отвечает он, — Чтобы меня в покое оставили. Больше ничего мне не нужно.
— Очаровательно, — наклоняет голову мастер, — Тогда и мне придётся остаться тут.
Канкуро невольно усмехается. Не по-доброму совершенно. Словно Сасори сказал что-то до того запредельно нелепое, что от уважения в голосе не осталось и следа.
— Давай-ка так, — садится к нему на край кровати Сасори, — Меня не устраивает твое состояние. А если меня что-то не устраивает, оно должно быть исправлено как можно быстрее.
— Так оставьте меня.
— Так меня не устраивает тоже. Прости, но здесь решаю
я.
Канкуро смотрит на него исподлобья, все еще не в силах переварить то, что он слышит. Это какая-то глупая шутка.
— Если ты не соберешься сам, я тебя заставлю. Думаешь, у меня не получится вытолкать тебя за дверь и усадить в такси?
Теперь Канкуро смотрит на него куда серьёзнее.
— И куда вы меня повезете?
— Сначала к себе, чтобы ты был под моим надзором, а потом к доброму дяде доктору.
— А вы не знаете, где у меня документы, — брякает он. Потом усмехается:
— Да и посмотрите, какой я некрасивый, зачем я вам такой нужен?
— Это уж мне самому решать, и объясняться перед тобой я не обязан. А документы свои ты носишь с собой, как и все бродяги.
Канкуро поджимает губы.
— Вы это серьезно всё?
— Более чем, — Сасори откидывает голову и смотрит Канкуро в глаза доминирующе, по-хозяйски.
Сасори хочет очиститься через Канкуро, вымыть из себя стыд, сделать вид, что он взял ответственность и все исправил — и мнение самого Канкуро на этот счет его не волнует: лишь бы не мешал.
— А вы откуда так хорошо бродяг знаете? — спрашивает тот невпопад.
— Я местный, — усмехается Сасори. По-доброму. Даже с задором, словно гордится.
Сасори выглядит так, словно он знает, что делает, и о чем говорит.
Холод из открытых настежь окон впервые вызывает у Канкуро гусиную кожу…
Это не холод из окна, тому холоду он уже как родной.
Сасори снова смотрит ему в глаза, и его губы все еще растянуты в самодовольной и все еще беззлобной ухмылке.
За таким мужчиной Канкуро последует хоть в Преисподнюю, даже если ему придется ползти.
Он тяжело встает, словно его тело весит слишком много для этого. Словно его мозг отказался носить его тело за собой, и хочет его оставить, вырваться,
освободиться…
Сасори тоже встает, подхватывает Канкуро под локоть. Тот машинально пытается оттолкнуть, и Сасори это проглатывает.
— Я справлюсь сам, — на бессильном выдохе говорит он.
Сасори сжимает его предплечье сильнее — посеревшая кожа под его пальцами белеет, кажется сизо-болотной, бескровной.
Сасори мрачнеет, понимая, что его это возбуждает.
Проклятое гибкое тело — человеческое, но не человечное. О, Сасори бы многое отдал, чтобы тело его было искусственным и контролируемым его волей полностью. Но это невозможно, и когда Канкуро уходит приводить себя в порядок, Сасори хочется поиметь его здесь и сейчас. Сасори мерзко не от его возбуждения, но от потери контроля над своими эмоциями — эмоции, думает Сасори, самое противное проклятье человечества.
Он думает, что если бог и есть, он обрек человечество испытывать эмоции лишь потому, что боялся людей и того, что без эмоций богу они стали б равны, рано или поздно.
(Если мы подобны ему, плоть от плоти, почему же нам говорят, что бог не ненавидит?)
***
Канкуро пытается распутать колтуны, выдирая локоны, связаные в узлы, вымывает себя так, словно можно отмыться от боли, втирает в кожу лосьон, словно можно перебить смрад кортизола — его безотказно могут учуять не то, что хищники, как Сасори, но и простейшие травоядные. Это эволюционный аспект выживания, это аксиома.
Сасори входит в ванную комнату — Канкуро не посмел бы запереться в ней на ключ перед ним, живым и абсолютно реальным, не фантазией, не галлюцинацией, не выдумкой, а настоящим человеком, бытие которого в его голове не укладывается, но сомнения в существовании не позволяющее.
Сасори смотрит на него темным, почти пустым взглядом. Глаза цвета патоки кажутя битумными лужами. Или, скорее, будущего янтаря, в котором он застрянет на миллионы миллионов лет — с удовольствием застрянет, если ему позволят.
Канкуро сдается, Канкуро отдается ему в руки — делай со мной что хочешь, хоть убей, лишь бы ты решил за меня. Ты ведь лучше,
больше, сильнее.
Сасори смотрит на него сверху вниз —
хотя он все еще ниже на голову.
Всего-лишь на голову.
Реши за меня, реши, реши, помоги — ноет маленький Канкуро за линзами собственных обесцвеченных глаз.
Безотцовщина, безотцовщина, безотцовщина.
Беспризорник, беспризорник, беспризорник.
— Ударь меня, — ноют его кости, — ударь, ударь, ударь…
Сасори окидывает его пронзительным, голодным взглядом — в отсвете маленьких ламп кожа Канкуро маслянисто блестит,
провоцирует, провоцирует, провоцирует.
Сасори грубо хватает его за горло — не играючи, крепко, смертельно —
по желанию.
Канкуро хрипит от неожиданности, хватает ртом воздух — милейшая золотая рыбка в руке злого ребенка.
Сасори сжимает сильнее, и Канкуро рефлекторно пытается скинуть его руки — худые, но жилистые, бескомпромиссно сильные.
— Будешь делать то, что скажу тебя я, понял?
Глаза Канкуро закатываются, но он пытается судорожно кивнуть.
Как же ему сейчас хорошо.
Сасори ослабляет хватку.
Сипы Канеуро возбуждают его еще силтнее, так, что контролировать себя больше и не хочется — как бы мерзко это ни казалось.
Ты — моё, ты моё, ты моё
Сасори целует его ядовитым укусом, и этот яд так сладок, так горек, так непреложен, что Канкуро почти кончает.
— Заберите меня отсюда, — хрипло шепчет он.
Сасори притворяется, что верит его просьбам
Он знает, что Канкуро предпочел бы, чтобы он его задушил.
Они трахаются, трахаются, трахаются,
Сасори трахает его ферально и яростно, а чуть позже Канкуро уже смиренно садится с ним в такси.
Они едут домой.
Сасори смотрит на обессиленное лицо, уткнувшееся в его плечо — и ему кажется, что все на месте, так, как должно быть. Оставаться начеку тяжело. Это необходимо, но как же…
Сасори яростно одергивает себя. Как же
забавно.
***
— На терапию я не пойду. Не готов, слаб. Не хочу, чтобы кто-то лез мне в душу, особенно чужой и против воли.
Сасори сначала хмурится, а потом понимание пробивается сквозь его самоуверенность, и он удерживает себя от того, чтобы врезаться покрытыми шеллаком ногтями Канкуро в лицо. Он тяжело дышит, взгляд сияет безумными огоньками, но лежащий на его коленях Канкуро этого не видит.
Сасори пытается понять, была ли это бравада,
или Канкуро никогда перед ним так по-настоящему и не обнажился?
