Спросите имя у матери Деку

— Су-у-ука. Дрожащими от ярости пальцами отбросить на простыню планшет с нелицеприятными записями врача. Вдох-выдох-сдох. Бакугоу титаническим усилием держит себя в руках, чтобы не разнести к чертям сначала стационар, а потом физиономию одного знакомого (с прискорбием) альфы. — Проблядовский Деку, чтоб тебя. — Все не так уж и плохо, Бакугоу-сан. Это не болезнь, это всего лишь.. Катсуки впечатывает в лицо дымящуюся ладонь и нечленораздельно посылает доктора нахер, о чем тот, конечно, даже не подозревает, но затыкается весьма и весьма вовремя. Фортуна-мать блондина явно обделила. Всю свою жизнь он шел против течения с кирпичем вместо лица, срать хотел на неудачи с высокой колокольни, а сейчас ему кажется, что это уже последняя капля и с колокольни пора не просто слезать, а именно прыгать, желательно, головой вниз, чтобы наверняка мозги по земле расхуярило. Деку привез его в поликлинику, подозревая, что у того отравление или аппендицит, а сам умчался спасать мир. Теперь ему придется спасать свою жопу и миленькое личико, решил про себя Катсуки. Слез с койки и попрощался с доктором коротким "Всего хуешего". Сначала он поговорит с Деку, потом вернется в это вонючее здание. — Каччан, прости, пожалуйста. Как так вообще могло получиться, правда, не знаю, прости, Качча-ан. Глазки плывут, потупясь на домашние носки с тупыми надписями. Надеется, что жалость к себе он еще вызывать умеет. Раньше может и умел, но не теперь, когда едва ли не каждый дверной проем встречает лбом, а плечи шире чем эти Катсуки видел разве что у Всемогущего. Этакая искренне раскаивающаяся, едва не плачущая глыба из мышц со смазливой мордой и жесткой как наждачка щетиной по всему периметру нижней челюсти. — Толку от твоих блядских извинений. — Что нам делать теперь? - порывается взять за руку, но Катсуки все еще злой и колючий, поэтому руки скрещивает на груди и демонстративно игнорирует. Деку не обидится, сам виноват. — Вообще выбор просто ебануться, какой простой, знаешь ли. — А может..? Катсуки морщит лицо в гримасе сильнейшего отвращения. — Не-ет. Ну нахуй. — Ты просто подумай, Каччан! Думать не хотелось. Аборт — дело весьма болезненное и аморальное даже для Катсуки. С другой стороны — орущая, срущая, нуждающаяся в уходе 24/7 личинка человека, которую ко всему прочему надо еще и любить. На секунду Катсуки подумал, что Деку именно так его и видит. Только на секунду. Никому в этом не признается. — Это не подпортит твой геройский имидж, брокколи-мэн? — Это "да"? - Деку пытается сдержать улыбку, но он светится. Буквально. Потрескивает искорками Одного за Всех. Восторг бьет ключом из всех щелей. — Это значит, что имя этому дерьму придумаю я. — Только если ты не назовешь ребенка Дерьмом. Катсуки родился омегой, как и Деку. Держать его при себе в детстве и думать, что ты хотя бы не так жалок, как этот хилый придурок было неплохим допингом для раздутого эго. До поступления в академию ЮЭй, когда у веснушчатого говнюка разом проснулась и мощная причуда, и гормоны самых натуральных альфачей. От него воняло мускусом за километр, а харизма росла в геометрической прогрессии. В какой-то момент (который Бакугоу вслух называет худшим днем своей жизни, а в мыслях благодарит Бога и Всех Святых за это, хотя ни секунды не сомневается, что тех никогда не существовало) их отношения из нескончаемой грызни преобразились в пассивно-агрессивную конфронтацию с таким тщательно скрываемым, что аж жирным, флиртом. А после выпуска сняли квартиру пополам и изображали совершенно не знакомых людей, рефлекторно стискивая друг друга за руки в публичных местах. Для Мидории уютная квартирка на окраине превратилась в персональный ад, стоило Катсуки взять отпуск из-за становившегося очевидным ЕгоБлядскогоПоложения. Они избегали мерзкого слова "беременность", потому что Катсуки это раздражало. Он как будто вернулся к старой версии себя и раздражался вообще от всего без исключения, в том числе от Деку. Его бесило, что он не мог стричь себе ногти на ногах сам. Это было первым, от чего он едва не взорвал Герою номер один лицо. После, какие-то утробные шевеления, сопровождаемые воплями "Оно там, блять, что, живое?". Еще хуже то, что он категорически отказывался кого-либо видеть. Точнее, чтобы кто-то видел его. Чрезвычайно смущенная и уставшая доморощенная псина, готовая откусить вам руку за то, что вы существуете. Оставалось упомянуть невозможность ворочаться в кровати, что Бакугоу компенсировал всевозможными якобы случайными ударами в челюсть и тычками под ребра во сне. Бакугоу таскал свитера не по размеру, не выходил из дома, якобы потому что просто не было желания, жрал как свиноматка сутками напролет и частенько рыдал над мылодрамами. Последнее — в основном, пока Мидории не было дома, а иногда, пока думал, что тот не видит, как блестят его глаза в темноте и опухает лицо. Конечно, это были милые с точки зрения Деку моменты. Но если он даже попытается подумать о них в таком ключе, то его, ну, разнесет изнутри. Деку не допускал мысли, что Бакугоу шутил, когда обещал запихать руку ему в задницу по локоть и там запустить реакцию горения нитроглицерина. Завораживающее, должно быть, было бы зрелище. В отместку за все эти страдания Катсуки продолжал называть свое детище Дерьмом, потому что, Катсуки был уверен в этом, во всем виноват именно Деку и никто иной. Причем умудрялся делать это как-то одновременно оскорбительно, но только для папаши, и с чистой материнской нежностью для заведомо любимого чада. В самый разгар миссии, когда Деку был занят выслеживанием главаря экстремистской организации, в кармане настойчиво завибрировал мобильник. Он сидел за стойкой бара в натянутой на лицо кепке, а его цель обсуждала план будущего теракта. Деку сказал себе, что только посмотрит, кто звонит, но тут же запихал свои мысли обратно и взял трубку. — Где тебя носит, ссаное бородатое чмо? Мидория поперхнулся слюной и ответными оскорблениями. — Я сильно занят, Каччан, - мужчина шептал басом прямо в динамик, надеясь, что бармен не слышит его слов. Он был прекрасно осведомлен о том, что находился в окружении врагов. Каждый второй посетитель - террорист, а сам бар куплен организацией для проведения собраний. — У тебя выходной, какого хуя ты не проводишь его сидя на своей тощей заднице дома и наслаждаясь нашим с Дерьмом обществом? - Катсуки выделял буквально каждое слово, рычал и недовольно сопел носом. — Мне надо поработать, пойми пожалуйста, — Изуку старался звучать мягче, а внутри все полыхало. — Что-то серьезное? — Чай кончился. Мне больше пить нечего, а сушняк просто пизданутый. Деку замолк, переваривая информацию. Герой едва подъезжал к дому, когда получил наводку от информатора на это место. Причуды врагов выяснены не были, поэтому любой полицейский мог с этого задания попросту не вернуться. Поэтому им ничего не оставалось, как обратиться напрямую к Деку. Информация, которую он мог добыть, перевернула бы с ног на голову весь исход дела. Стоило только узнать, где враг держит взрывчатку. — Молока попей. — Нахер молоко. — Там было пиво светлое в двери, одна бутылка погоды не сделает, мне некогда. — Нахер. Ебанное. Пиво. Мое Дерьмо будет жрать только здоровую пищу хотя бы до рождения, а потом пусть хоть тебя живьем сожрет, мне насрать. В кудлатой голове затикала бомба замедленного действия. Десять, девять, восемь. — Я буду через пару часов. — Полчаса или мы съедем к Эджиро и ты нас больше не увидишь, — семь, шесть. — Два. Часа. Это важно для меня, попробуй хоть на минутку задуматься и понять, в каком я положении. — А ты подумай о моем ЕбаномПоложении, гандон. Двадцать пять минут, время пошло, пиздуй, — пять, четыре, три. — Каччан, послушай.. — Не заставляй меня нервничать, мне нельзя нервничать, ты сам говоришь. Две. — Почему ты такой? — Какой? — он спросил с наигранным интересом, явно не желая что-либо вообще выслушивать в противовес своему Охеренно Важному Мнению. Одна. — Эгоистичный кусок дерьма, мать Дерьма и вообще самое дерьмовое дерьмо на этой дерьмовой планете. На том конце провода послышался смешок, переходящий в откровенно лошадиное ржанье. Деку — герой номер один, который не умеет ругаться даже с собственным мужем, плечистая глыба, узнать которую можно было без особых усилий, только стоит услышать его фирменный бас, каким он буднично восклицает "Я ЗДЕСЬ", — внезапно обнаружил, что на него вылупились буквально все люди, окружавшие его. Бармен подошел ближе, вытирая фужер вафельным полотенцем, и с деланным безразличием выдал: — Мне кажется, я вас раньше встречал. Деку купил зеленый чай по дороге домой и не успокоился, пока не заставил Каччана нахуяриться им до боли в мочевом пузыре и сбивания углов мизинцами по дороге до толчка наперегонки. БлядскоеПоложение омрачали еще и некомпетентные врачи, которые через одного брались ставить еще не рожденному Дерьму неутешительные диагнозы. Сильная тошнота и необходимость тесных объятий с тазиком для блевоты преследовали Катсуки до восьмого месяца, а после начались попытки внезапно живого существа выйти в свет и дать нерадивым отцам по щам. В итоге существо оказалось неожиданно здоровым как бык, а в весе набрало четыре с лишним кило при рождении. Первый звонок, который Катсуки сделал сразу, как отошел от наркоза, был адресован, конечно же, Деку: — От вас родилась хуйня, поздравляю, — прохрипел Бакугоу, старательно пародируя писклявый голос медсестры, протирающей штаны где-то под дверью. В итоге вышло что-то между скрипом и утробным рычанием зверины, но Мидории больше и не было нужно, чтобы примчаться на зов. Изначально Бакугоу настаивал на том, чтобы всем друзьям семьи говорить, что личинка приемная, и все это идея Деку, тупого засранца, а Каччан просто слишком любит засранца, чтобы отказать. Примерно так все и было на самом деле, если опустить детали. Только личинка оказалась слишком похожа на мамашу, чтобы та еще попыталась отрицать свое причастие к ее созданию. Участие же Мидории подкрепляли только едва видимые веснушки и болотного цвета глазищи. Существо это имело тот же характер, что и Катсуки. Орало оно как надо, а особенно по ночам, стоило Деку вернуться с потной миссии длительностью в несколько суток. Видимо, так он показывал папаше, как сильно по нему соскучился. Такие моменты вызывали у Мидории приступы ностальгии по подростковым припадкам Катсуки. Когда Всемогущий наведался к Деку по "чрезвычайно важному делу" (тупая отмаза новоиспеченного деда), Дерьмо(как пацана все еще называл Катсуки) умудрился за пару минут вырвать Тошинори клок волос, исцарапать лицо и отпинать до синяков везде, куда доставали пухлые ножки, и все это время довольно кряхтел. Тодороки он просто пытался задушить объятиями, но в целом буквально обоссывался от счастья, когда папаши в очередной раз его свешивали на шею половинчатой Феи-Крестной. Тодороки оставался холостяком, но в шутку говорил Мидории, что женится на Дерьме, когда тот закончит школу. Возможно, Тодороки и в самом деле планировал так сделать. Никто не удивился бы, окажись он конченным педофилом. Но ему все равно прежде пришлось бы убрать с дороги агрессивную мамашу-собственницу и отца размером с шкаф. Или подождать, пока они сами уйдут на пенсию. Ему почему-то было невдомек, что он сольется одновременно с ними и уже будет похож на высушеный виноград лицом и своей пока что подтянутой задницей (одно и то же для Катсуки). Никто и не собирался его разочаровывать тем, что люди иногда стареют с течением времени. Когда младший засранец научился сидеть, ползать, разговаривать чуть более членораздельно, чем благой ор, проблем прибавилось. У него появилась замечательная привычка просыпаться посреди ночи, взбираться по недовольным рожам родителей, как на Эверест, и рассказывать им что-то на языке сверхразумных существ, при этом энергично размахивая руками и отвешивая папашам здоровые тумаки. А может, предполагал Катсуки, Дерьмо просто круглые сутки материл их и планировал их изощренное убийство. Во всяком случае, они с Деку только теперь поняли, зачем ребенку необходима отдельная кровать с высоченными перегородками. По части воспитания никто их не консультировал, поэтому каждый использовал свой подход. И если Деку целовал засранца в задницу и тискал сутками, рассказывая тому, какой он прелестный и невероятный мальчик, то Бакугоу просто садил Дерьмо рядом на облюбованный им за все время беспрерывного сидения дома угол дивана, пихал в руки здоровенную бутылку молока, включал фильмы, вроде Техасской резни бензопилой, и ждал пока тот вырубится под вопли расчленяемых людей. Иногда они дрались от скуки. Правда это было шуточной дракой только для Катсуки, а сам он огребал от мелкого по полной. Первые шаги малой сделал в год и два, когда сполз задом с дивана, чтобы передать ленивому бате и полудохлому после патруля бате пульт с кофейного столика. Он встал на ноги неожиданно даже для самого себя, цепляясь пальцами за тканевую обивку дивана, нахмурил белые брови, раздул ноздри и потянулся одной рукой до столика, но та была внезапно слишком короткой для таких махинаций. Но Дерьмо не отчаялся и в пару шатких шагов преодолел расстояние от дивана до пульта. Папаши подскочили со своих мест с глазищами по пять рублей и закивали, мол, ну-ка, пиздуй теперь обратно, ты теперь взрослый и независимый. Дерьмо же решил, что с него достаточно усилий — плюхнулся на задницу и принялся бить пультом об пол, вытряхивая из него батарейки, которые тут же закатились под диван. У Деку в глазах стояли слезы, а Катсуки держался за сердце, изнывающее от отцовской гордости. Научившись ходить, младший засранец отчасти облегчил жизнь родителям (взять хотя бы то, что он мог таскать не только пульты, а еще и тапки, и пиво, и плед со спальни, только оставалось доступно объяснить ему, чего от него хотят), но усложнил ее своей крестной фее. Теперь всякий раз, когда Тодороки уже прощался с ним, Дерьмо цеплялся за пояс его джинс мертвой хваткой и либо стягивал их до щиколоток, либо папашам пополам с собственным наглым ржачем и возбуханиями Шото удавалось его оторвать. Одно другому не мешало. Примерно в то же время из заграницы вернулся Киришима. Увидев мелкого (читай: чиби копию Бакугоу) воочию он сначала заржал, потому что Катсуки все это время травил ему байку о приемыше, а потом пустил скупую мужицкую слезищу, когда Дерьмо отбил ему маленьким кулачком брофист. Отцы знали, чему надо с малолетства учить потомков. Эйджиро окрестил его Малым Бро. Вообще имя Малого было темой для бурной полемики, потому что отцы никому, кроме собственных матерей, не сообщали, как обозвали того при рождении и чью фамилию ему дали тем более. Для папаш он так и остался Дерьмом, хотя Деку некоторое время после рождения сына противился такому мерзкому прозвищу, а после просто привык. С Бакугоу вообще ко всему можно было привыкнуть. Он далеко не робкого десятка, чем первое время их сожительства не раз заставлял Мидорию заливаться краской до ушей. Катсуки не боялся быть собой и искренне верил, что всем вокруг плевать, что он там вытворяет. Для Всемогущего мелкий был Малышом Деку, хотя Бакугоу был на 100% уверен, что Мидория тому давно разболтал, как назвал малявку. Кем был мелкий для Тодороки никого не интересовало. Главное, что Шото для мелкого был именно Феей, за что мужчина мог благодарить Бакугоу. Папаши недолго думали над тем, чтобы купить малому поводок. На первой же прогулке на своих двоих у дома тот попытался сбежать от них куда глаза глядят, но скорее попал бы под машину, не понесись папаши наперегонки его спасать. Бакугоу к тому моменту уже вернулся к своим обязанностям. За год отсуствия его сместили в рейтинге героев на сороковые позиции, что его, естественно, бесило. Поэтому он брал сложнейшие миссии, а героя номер один и номер два, коим стал Фея-Крестная, оставлял с мелким, чтобы не мешали ему работать. Малой по-детски искренне тосковал по Катсуки. Так сильно, что начинал игнорировать Тодороки сутками, бросаться в него едой, пинать по голени, отвешивать пощечины и всячески намекать на то, как его тяготило общество без матери. Деку не мог оставаться с ним постоянно. В доме появлялись новые лица. Урарака, несмотря на свою милую мордашку и милый образ, не пришлась по душе ребенку, который вырос на фильмах с как минимум двумя сценами расчлененки в каждом. Иида был слишком строг для такого засранца. Киришима так напоминал мелкому папашу, что тот заливал одежду Эйджиро слезами, а потом колотил и его. В конце концов за пару месяцев Бакугоу свой план перевыполнил и домой вернулся частично загипсованным и не способным сопротивляться припадкам нежности со стороны как Дерьма, так и Деку. Но если второй был действительно нежным и относительно мягким, пока протирал щетиной дыру в лице Катсуки, то мелкий засранец отрывался на нем за все хорошее по полной. Когда Бакугоу просил мелкого принести воды, тот тащил свою бутылку с прогрызенной соской и под гоготание Деку, который игнорировал любые просьбы о помощи, потому что не видел в ребенке серьезной угрозы моральному состоянию Бакугоу (а зря), запихивал ту папаше в рот. Деку особенно любил наблюдать за их взаимодействиями. Как Катсуки, пусть и вечно злой как черт, социально неуклюжий, перманентно не фильтрующий базар, объяснял что-то мелкому, придерживая его рядом, иногда прижимая к себе. А тот слушал и, даже толком не понимая его речей, впитывал в себя с каждым днем все больше от Катсуки. Его хриплые нарастающие интонации, его привычки. Дерьмо наверняка мог уже шепеляво материть людей на, как минимум, десяти языках, просто пока что не осознавал своей скрытой силы. У Деку была коллекция фото спящих в одинаковых позах Бакугоу старшего и младшего. И нет, он не просыпался только ради этих фотографий посреди ночи, его просто совместными усилиями с нее сплавляли спать на диван в гостиной. Зато молча извиняющийся за такие проступки Катсуки без вопросов готовил завтрак, а малой, у которого от родителей вырабатывалась нездоровая зависимость, сразу по пробуждении бежал обниматься со вторым папашей, который обделил его своим вниманием во сне. — Сделай одолжение и прекрати так лыбиться. Катсуки нежностей якобы не любил, но стоило Деку лечь на колени к мужу, тот начинал шариться в его волосах, пропуская кудряшки через пальцы с расплывающимся по лицу умиротворением. Обнимал ни с того ни с сего, налетая со спины, звонил, пока ехал домой с миссий, поболтать от скуки, растягивая препирательства по поводу и без на пару-тройку часов. Завтрак в постель, выглаженная рубашка, клюнуть в щеку на прощание — все то же, что доставалось обычным парам. Никакой существенной разницы. За исключением того, что у них была собственная Крестная Фея, конечно. Кличка, которую Бакугоу-Мидория ему присвоили, просочилась в главный офис и была подхвачена большинством героев, а после и прессой. Теперь Шото не сможет подать в суд на Катсуки за оскорбление личности и ее и без того обгаженного достоинства, потому что в таком случае ему заодно придется засудить всю Японию. Было очевидно, что Катсуки все тщательно спланировал. Был на несколько шагов впереди Шото — тому оставалось только быть настороже и ожидать следующего удара. Но он облажался и здесь. Тодороки проспорил Бакугоу по какому-то дебильному поводу и был вынужден нацепить костюм Феи-Крестной из Золушки на четырехлетие мелкого. На которое, по счастливой случайности, папаши позвали всех бывших одноклассников и их семьи. Каминари, тот самый болван-пикачу, пожаловал раньше всех. Первым, что он выдал, едва увидел Дерьмо, было: — Откуда ты такой взялся, пацан? Катсуки прокашлялся. — Я просто съел банан. Зеленый, недоспелый. — Ась? — Каминари поднял невинные глазенки с уровня Малого, пожимая важному четырехлетнему перцу руку. Деку сначала вспыхнул пунцовым, потом побелел, позеленел, попытался ввернуть что-то в конце концов, но не успел. — Своей задницей. Тодороки рассыпал крошку льда за спиной Катсуки с воплем "Биббиди-Боббиди Бу". Часть явно попала за шиворот Бакугоу, потому что того перекосоебило. Денки шутку оценил. Толпа подтянулась спустя час. Не присутствовали только Джиро, которую завалили работой, и Минеда, которого Катсуки совершенно случайно забыл позвать. Зато Деку в свою очередь не забыл о своем бывшем, которого теперь малой таскал за лиловые космы. Пацан точно знал, в каком сыре можно делать дырочки. У Шинсо и Катсуки друг к другу было столько невысказанного отвращения, что Шото мог бы и уступить Хитоши место самого ненавидимого Бакугоу человека. Но Шото слишком часто мозолит ему глаза, чтобы о нем так просто забыть. Шото личность незабываемая. Обобщая, стоило бы сказать, что вечер обещал быть грандиозным. Отношения между однокашниками за три года в одной общаге и еще семь после выпуска изменились до неузнаваемости. Помимо сплоченности и неизменной геройской готовности прикрыть (и подтереть) друг другу зад в случае чего, появились интрижки, вызывавшие у кого-то спустя годы лишь смех, а у кого-то зубовный скрежет. Катсуки и Шинсо явно были из последних. Весь вечер стреляли друг в друга глазами, а когда Деку внезапно осмелился на глазах у мужа обмолвиться с бывшим парой сотен слов, красная радужка едва ли не горела адским пламенем чистой инфернальной ярости. Шото улучшил момент, чтобы высыпать на кровоточащую рану ложку соли с горкой: — Кажется матери-одиночки нынче в топе. Катсуки не терялся с ответом, особенно, если это относилось к Фее-Крестной. — Все лучше, чем бомжевать на диване у своих друзей и подрабатывать нянькой после патрулей за жратву. Шото недовольно поджал губы. Пару месяцев назад его благополучно выселили из квартиры по невыясненным до конца причинам, и он не нашел иного выхода, как попроситься перекантоваться у молодых папаш. Катсуки на тот момент был во внеплановой командировке на Косю, а Деку с распростертыми объятиями принял друга, предоставив ему в распоряжение диван в гостиной. По возвращении Катсуки попытался прогнать того спать на коврик у двери, но Деку его образумил, пусть и с большим трудом. Тем более, что они нашли Шото неожиданное применение — иногда мелкий сваливал спать к половинчатой Фее, потому что та не была против выслушивать его болтовню сутки и ночи напролет. А папаши тем временем либо предавались содомии, либо отсыпались, что, конечно, случалось гораздо чаще. Трах трахом, а здоровый сон у большой-маленькой ложек по расписанию. И никто не торопился, почему-то, выселять Шото. Катсуки иногда казалось, он и раньше почти жил у них дома, просто они не заметили, как пустили на порог и в душу дьявола в его лице. Бакугоу все еще бесился с него по поводу и без, а Шото бесился в ответ с полной готовностью — оба до усрачки боялись признать, что уже и жить-то не смогли бы без ежедневных препирательств, начинавшихся с утренней борьбы за место в душе и на толчке. Чаще всего Катсуки, как зрелая, понимающая капризных детин мамаша, просто отмахивался от соперника и шел готовить завтрак, вовсе не намеренно перебарщивая со специями в порции Шото. Деку видел в друге не просто друга, а весьма удобного друга, который в любой момент останется присмотреть за мелким и освободит Символ Мира от обязанностей папаши на некоторое время, чтобы тот не волновался, что Дерьмо в его отсутствие, насмотревшись Принцессы Мононоке, пойдет на войну с самураями-соседями с кухонным ножом в одной руке и бутылкой холодного (упаси боже) молока в другой. Дерьмо же просто все еще тешил самолюбие Шото своей простой до абсурда детской любовью и иногда отвешивал пиздюлей для профилактики. — Меня он тоже раздражает, чисто для справки, — сдал позиции Шото, отослав презрительный взгляд в сторону Шинсо. — Меня он не просто раздражает, я его не переношу чисто физически, знаешь, когда вот заглядываешь в холодильник, а там макароны протухли — такая кислятина, что аж в горле оседает, едва вдохнешь эту херню. — По-моему, это называется тошнота. Ты там случайно снова не.. — Лучше заткнись, двухглазый. Шото прыснул и треснул Катсуки волшебной палочкой по затылку. — Это такое особое оскорбление лично для меня? Отдел мозга Катсуки, отвечающий за формирование изощренных высказываний в адрес Шото, явно сбоил, поскольку на данный момент систему сильно перегружала ревность и желание начистить одну белую морду. А лучше полторы. Тем временем Деку упорно доказывал Хитоши преимущества одной пены для бритья перед другой, потому что отращивание идеальной щетины для обоих стало чем-то вроде побочной цели в жизни. Шинсо ловил на себе взгляды Катсуки и Шото и тупо назло наклонялся во время разговора к Изуку ближе, чем это стоило делать в его-то положении. Щекотать нервы людям он умел. Успешное использование его квирка предполагало знание тонкостей психологии. Особенно когда дело касалось допросов и работы под прикрытием, куда его вызывали чаще, чем на тривиальные патрули. Потому что никто так не умел развязывать язык. Он ждал, когда же хоть у одного из мужчин сдадут нервы. Дерьмо, отвлекшись от выдирания лиловых косм Шинсо, наслаждался своей властью и пытался до смерти заболтать Мину и Киришиму, у которых по этому поводу такие пунктики, что они могли бы еще посоревноваться с мелким в количестве слов произнесенных в сутки, включая междометия и нечленораздельные звуки. Мина от малявки была в восторге. Самой было просто лень заводить не то чтобы детей, но в принципе постоянных партнеров. А Киришима Мелкого Бро просто уважал от души и верил, что из него вырастет мощный мужик, взявший самое лучшее от папаш. У него еще не проявился квирк, но предполагалось, что он унаследует только взрывоопасность Катсуки, хотя могли дать о себе знать еще и корни Мидории. По умолчанию он был вторым Катсуки и все это признавали до того момента, как увидели с какой широкой лыбой (с парой выпавших зубов) тот может тискаться с Шото. Мидория всерьез опасался, что педофил Тодороки — не просто тема для повседневных шуток Катсуки и имеет прецеденты. А потом вспоминал, что Шото еще девственник и про себя истерически ржал. В итоге первым психанул именно Деку, заметив, как дымятся руки у Катсуки от одного только присутствия Хитоши в их компании. Откинувшись на спинку кресла, Мидория прямым текстом спросил: — Чего ты этим хочешь добиться? Шинсо пожал плечами и растянул тонкие губы в однобокой улыбке, склонив кокетливо к плечу голову. — Чисто научный интерес. Сколько времени нужно твоим голубкам, чтобы спалить мне все волосы на голове? — он хохотнул, а после перегнулся через разделявшие их подлокотники и угловой кофейный столик и едва коснулся подушечками пальцев колючей щеки Мидории. Метафорический снаряд разрывается в голове Бакугоу и сносит к черту мозг. Катсуки среагировал первым, перемахнув через всю комнату на взрывной тяге и еще до приземления хватая Шинсо за горло. Он мог сломать ему шею в падении, но изменил траекторию в последний момент. Предпочитал мучить своих соперников долго, а не давить разом их, как муравьев. Локтевой удушающий захват сзади, а в ухе обслюнявленный палец подоспевшего на потасовку Шото. Шинсо не дергался. — Тише ты, крошка.. — Член твой крошка, усек? Изуку разрывался между справедливостью и гордыней. Ему было искренне жаль Шинсо, попавшего под горячую (во в с е х смыслах, я насчитала пока что три) руку ревнивого мужа. Но еще сильнее он хотел увидеть, как с лица Шинсо сползет эта самодовольная ухмылочка. Вы спросите, с каких пор он стал таким козлом? С тех пор как узнал, что он альфа. Немногие перебороли в себе чистые инстинкты первородных. У власти все еще сплошь и рядом одни альфы, а стереотипы стираются веками, как известно. Поэтому Шинсо и не брезговал лишний раз показать Катсуки, что хоть где-то он лучше. Катсуки разрывался между столькими возможностями морального и физического прессинга, но в то же время через комнату на него глядел Мелкий, которому все эти возможности демонстрировать не хотелось. Одно дело — монтажи, дублеры, спецэффекты в хоррорах и слизанные клише вместо диалогов, другое — настоящая разборка с обнаглевшим бывшим твоего мужа чисто по душам. Тодороки не разрывался нисколечко. Он просто за любую движуху, пока эта движуха не движется в сторону надирания его собственной задницы. Конфликт решился быстрее, чем все его участники этого ожидали. Дерьмо под шумок выскользнул из рук Ашидо и, подойдя к Деку и заставив для этого согнуться в три-четыре погибели, что-то шепнул папаше на ушко, отчего тот заулыбался так же широко и подло-радостно, как мальчишка. А после поднятый в воздух руками Мидории, пацан выставил вперед ладонь и под охи, ахи и охуение народа взорвал каплю пота в лицо Шинсо, при этом слегка задев Катсуки. Оба отскочили, перепачканные копотью, но от дыма закашлялся только Хитоши. С непривычки. Тодороки так и стоял с выставленным мизинцем, будто так и надо, зная, что сейчас на него никто и внимания не обратит в принципе. Даже если он во всеуслышание объявит, что под платьем Фея Крестная сегодня носит только носки, и те не его собственные - стащил из ящика Катсуки. Бакугоу же замер в позе ошалелого лебедя, а в глазах накатывали слезищи: — Ебаный ж ты пиздец, пацан, — выругался он, схватившись под накатившими эмоциями за Шинсо, чтобы не упасть. — Пиздец, — восторженно кивнул в ответ Дерьмо, поставив руки в боки и с презрением взирая на поверженного врага. Шинсо развел руками, мол, ну вас к черту, чокнутая гейская семейка, себе дороже с вами связываться. Деку, глыба любви и неподдельного восторга, аккуратно поставил пацана на пол и побежал звонить матери и тетушке Мицуки. Тодороки подумывал о том, что, все еще никем не замечаемый, может сознаться, что сам съехал с квартиры, чтобы приглядывать за пацаном и не дать безбашенным родителям угробить его. Ну, и еще, чтобы позлить Катсуки. Только для этого он, как сам считает, был рожден. А Дерьмо думает, что был рожден для продолжения дела всей жизни своих папаш-придурков. Чтобы стать героем номер один, даже будучи омегой, надрать задницу Шинсо через десяток лет еще разок и потом жениться на Фее Крестной, если отец ее не придушит к тому времени носками, которые теперь только заметил на ее сверкающих прочь из комнаты пятках.