V
меланхолия наизнанку
Рыжий хочет спать и чуть-чуть целоваться. Китайские порномультики утром — то ещё зрелище. Сжёванный пульт сдох, когда его сгрызла Лямбда — будто гусеничная лента танка, — а Рыжему лень вставать и вырубать телевизор. Красочные девочки с невыносимо писклявыми голосами бесят до зубного скрежета. Пузатый телик слепит глаза. Рыжий кусает губы. Те зудят, чешутся, как если бы подросток хотел… Да чего уж скрывать — хочет. Очень, очень сильно хочет целоваться. В фильмах, книгах, журналах и маньхуа, да везде сосутся, лижут друг друга, оставляя на шее кроваво-синие отметины. А перед Рыжим только мультяшные девочки. Но и те зацензурены. Блядство. Балдёжное, наверное, чувство должно быть после поцелуя. Рыжий пробовал лишь на господине Хэ. Разодранные костяшки были липкими и тёплыми, а на вкус как морская соль. Или гроза. Смешанное ощущение. То ли приятно, то ли хотелось выблевать желудок и лёгкие, чтобы перестать дышать. А это ещё без губ. И без помощи языка. Рыжий моментально краснеет, и в голове догнивает мысль: ты не пидор, тупица, ты по девочкам и только по ним. Но девочки есть на страницах комиксов, а живой Хэ — здесь. Здесь существует только господин Хэ. И он не попытался отнять руку, пока Рыжий прижимался к его разбитым косточкам. Мужчина мог бы съесть его за завтраком вместе с его сердцем и душой. Сожрать — как и подобает монстру, — в обед. И убить для ужина. Унизить, втоптать в болотистую канаву, выжечь взглядом, извести. Но Рыжий выжил; ему уже шестнадцать. Стрелка утыкается в бледную цифру «7». Рыжий ворочается, но сон утекает через мозг, и подростку приходится подняться. — Ублюдок, — зовёт он. — Йо, подонок. Две бусины смотрят в упор. С интересом. Сначала Рыжий хотел назвать шиншиллу просто и понятно — Мудло. Но господин Хэ не позволил. Заявил, что из-за этого банка с речкой йен лопнет нахрен. — Ща покормлю, не шурши мне тут. Рыжий наполняет небольшую миску свежей водой и сыпет зёрна в другую. Ублюдок несколько раз чихает. Красная лава-лампа отбрасывает небольшие тени, уродуя и без того жуткого зверёныша. Но Рыжий влюбился в Ублюдка сразу — в тот момент, как господин Хэ принёс его в клетке. Господина Хэ больше нет. Есть Хэ Тянь. Он сказал с улыбкой: «Раз тебе шестнадцать и ты взрослый, то впредь называй меня Хэ Тянь». Хэ. Тянь. Звучит уёбищно и зловеще одновременно. Хэ Тянь — монстр. Но… Рыжему ли не знать, какими бывают монстры? Он стал таким же паршивым чудовищем, когда спустил курок и застрелил стриптизёршу Шан Фэн. И если он не плачет, это не значит, что ему всё ещё не больно. Рыжий шарится на дне скудного гардероба, одевается, чистит рот зубодробительно мятной пастой. Рассматривает себя в зеркале. Веса не прибавилось, зато сыпь сползла с лица. На шестнадцатилетие он набил желудок сахаром и содовой, а потом мучился, страдая из-за жуткой тошноты. Вроде повзрослел, а идиотом остался. Но дурак внемлет идиоту — Хэ Тяню было не лучше. Он траванулся алкоголем. Интересно, насколько дрянная выпивка на вкус? Линг никогда не пила, а его отец… он не помнит. Стеклянные блестящие бутыли с вином и ликёром стояли только в шкафу его тётки, к которой маленький бесёнок ездил давним выгоревшим летом. Почти всё семейство Мо не употребляло алкоголь. Зато в холодильнике Хэ Тяня всегда найдётся бутылочка чего-нибудь крепкого. Рыжий отжимается, стоит на планке, умывается. Кошелёк с выцветшими дебильными утятами мозолит глаза, и подросток убирает его в ящик. Единственная память о том (родном) доме болезненно царапает душу. Жива ли Линг? Как она там, за пределами обители Хэ, что существует вне её печального мира? Смирилась и забыла о своём «солнышке»? Его мать была для него ласковым крылом, под которым всегда можно спрятаться, затаиться. Пушистое одеяло, нежное объятие. Но они не виделись чертовски долго, и у Линг есть только детские фотографии, а у Рыжего — размазанные обрывки воспоминаний. Не хочется верить, что от них ничего не останется, кроме выжженных снимков и слёз. Хэ Тянь стал опорой. Чем-то порывистым, сильным, непоколебимым. Он заменил ему всех. Разом. Рыжий соскребает с локтя размокший пластырь и добавляет его в большую коллекцию всякого липкого хлама. Доска на стене заполнена цветным скотчем, открытками из сумок жертв, вырезками из журналов, целыми страницами комиксов, булавками, сверкающими гвоздиками. Так чердак похож на спальню подростка, а не на клетку. А шиншилла добавляет больше жизни, чем рыжий призрак, обитающий здесь, врастающий в дерево, в пыль, даже в чёртов воздух. Рыжий впитывается в каждый угол. Он привыкает. Хэ Тянь, собранный и пахнущий дорогим одеколоном, мирно пьёт кофе. Свежая газета пестрит заголовком об очередной пропаже. Со страницы глядит чёрно-белая Шан Фэн: лыбится и держит в руках тощего страшного кота. Грудь Рыжего сдавливается, как под прессом. Он словно сожранный, тщательно пережёванный и брезгливо выплюнутый. Совесть выедает душу, ведь Шань жив, а останки убитой девушки закопаны в лесу. — Утро, — кивает довольный Хэ. Довольный — не то слово. Удовлетворённый. Сытый. Рыжий бурчит приветствие, мрачнеет. — Ты нехорошо выглядишь. Плохой сон? Хэ из тех парней, что не оборачиваются на взрывы и носят солнцезащитные очки в паршивую пасмурную погоду. Но если дело касается психического состояния Шаня, он как чуткий зверь. Монстр, вытягивающий всю правду заодно с душой. — Мне больше не снятся сны, — одни лишь кошмары. — Сегодня я буду поздно. Один. Будь добр, не сдохни от голода, после работы я заеду в супермаркет. Куплю еды, а тебе парочку журналов. — Ого, — многозначительно выдыхает он. — И угомони своего дебила. — Это Ублюдок. — Да без разницы. Он ест морковь так, что стены скоро треснут от шума. Господин Хэ Тянь много работает. Бывает, завалится в дом раздражённый и смертельно уставший, тогда Рыжему приходится беспрекословно покоряться, а по возможности — прятаться. Но сейчас Хэ Тянь не в той консистенции. После удачного убийства он ходит спокойным (сытым) как минимум неделю. Неделя отдыха. Семь дней на то, чтобы проявить характер во всей рыжеватой красе. — Я видел табличку во дворе. Ты хочешь выставить её на улицу? — интересуется Рыжий, виснет на изголовье стула. Хэ Тянь меланхолично кивает. — Дурацкая надпись. «Осторожно, в саду есть собака. Не стучите по забору, ей самой очень страшно». Не такая уж Лямбда и трусливая. — По-моему забавно. — Привлекает внимание. Хэ Тянь на секунду задумывается. Рыжий понимает о чём: он ведь самостоятельно затягивает на шее ошейник небрежными комментариями. — Зато табличка избавит меня от лишних встреч с соседями. Хэ Тянь скользит испепеляющим взглядом по остальным страницам газеты, пока Рыжий сооружает свой завтрак. Щёлкает банка газировки. Лямбда тащится из сада на аромат разогретых вафель. Рыжий садится напротив мужчины, тыкая в скудный завтрак ножом. Хэ Тянь отвлекается от газеты, указывая на стакан и спрашивая: — Что это? — Спрайт. — О, замечательно, — он нагло выпивает газировку, кладёт газету в пасть Лямбды, надевает элегантное пальто. — С каких пор ты стал есть так много сахара? Он плохо влияет на зубы. И так есть сколы, хочешь бонусом заработать кариес? — А сигареты и алкоголь… — А сигареты и алкоголь — моё дело, Шань. Рыжий смотрит в упор. Исподлобья. Хэ Тянь проделывает то же самое, но в сотню раз мощней и зловещей. Умеет же, сука. Лямбда грызёт газету, Хэ Тянь — Шаня. Мысленно и на расстоянии, но не менее опасно. Интеллект вперемешку с ненавистью — это убийственное сочетание. А если ненависть заменяется холодной насмешкой, Рыжий всерьёз считает, что может не дожить до вечера. Подохнет от страха, а не от Хэ Тяня. — Глаза сломаешь, — хмыкает мужчина. — До ночи, Шань. Список дел на столе. Ключ скребёт уши, рёв мотора разрывает мозг. Рыжий скармливает вафли Лямбде. Голод сосёт под ложечкой, но это лучше, чем тошнота. В последнее время Рыжий не может нормально есть. Он ненавидит себя за это: слабый, болезненный подросток с ебанутым организмом, да кому он такой нужен? Линг, должно быть, счастлива, раз его больше нет с ней. Он лениво бродит по гостиной, попутно прибираясь. К списку-важнейших-дел не прикасается, зато липнет к окну. В первый год своего хищения Рыжий попытался выбить пластиковое окно табуретом. Итог — вывих кисти руки, сломанный стул и вмятины. Хэ Тянь отпиздил его не столько за испорченное имущество, сколько за глупость. В списке всего три пункта: ужин, калимба, математика. Рыжий размораживает курицу и пихает её в духовку, потом заваливается возле телевизора и щёлкает по язычкам истёртой калимбы. Скучно. Одиночество вгрызлось в Рыжего, и он даже представить не может, как развлечь себя. Мастурбировать не хочется. У него встаёт только на Хэ Тяня, а мужчина — не тот, на кого ему хотелось бы ежедневно дрочить. Это как-то не по-дружески. Рыжий сжимает губы, прикусывает язык. Сердце вот-вот пробьёт плоть и сломает грудь. Тишина виснет похоронная. Рыжий нерешительно подносит руку ко рту и, молясь, чтобы в пустом доме не было камер, прислоняется к костяшкам. Целует медленно, с зубами и языком. Прикусывает. Представляет чужую ладонь. Ему настолько стыдно, что аж хорошо. Он закрывает глаза, и его калимба со звоном съезжает с дивана. Дрочить на Хэ Тяня и «целовать» Хэ Тяня — совсем разные вещи. Рыжий подрывается, вскакивая, когда кто-то тычет его в икру, прямо в белый шрам. Едва дышит, как если бы из лёгких выбили весь кислород. Цедит: — Лямбда, бля… да помню я про курицу, помню. Не делай так больше. Собака клонит башку в бок, и Рыжий чешет за ушами. Несильно стучит по мохнатому лбу, зажимает пасть, не давая выбраться из хватки. Лямбда держится пару мгновений. А потом недовольно скулит, набрасываясь на Рыжего, стараясь вытащить морду из сцепленных ладоней. — Псины не бьют лапами, так что если тебя завалят коты, ты – труп. Лямбде удаётся сбить его, и Рыжий валится обратно на диван. Собака прыгает сверху, придавливая. Тёплая шерсть щекочет щёки. Рыжий смеётся. Мотает Лямбду по дивану, вызывая дискомфорт и рычание, хватает за хвост и лапы, тычет в мокрый нос. И, обнимая её за шею, хочет зарыдать. Но держится. Линг… мама часто играла с Лямбдой, пока та была маленькой и более-менее управляемой. Собаку купили Шаню в качестве охраны. В итоге они вместе с ней в одной лодке, только если Лямбда часто выходит на прогулку, Рыжий заперт на все двери, замки и ключи. — Тупая-тупая Лямбда, — горько шепчет он в мохнатое ухо, прижимаясь к тёплой туше и утыкаясь в челюсть. — Если б ты только умела кусаться, мы бы не сидели тут. Лямбда не трусливая. Просто наивная. Он врубает на ди-ви-ди какой-то боевик и вытаскивает запечённую с картофелем курицу. Хэ Тянь не любитель китайской кухни. Кейт (Рыжему привычнее «к8») приучила его к американским блюдам, а Хэ Тянь передал это подростку. Хотя Рыжему вообще лучше без еды. Он уныло таскается по дому, вымывает пол, выливает мыльную воду, раскладывает тряпки, очистительные средства и губки. Драит мебель в спальне Хэ Тяня, меняет постельное бельё. Оно пахнет дорогущим порошком. На душе царапается тоска. Колонки телевизора орут; боевики все на один лад, но включать триллер Рыжий не решается. Хэ Тянь придёт поздно, а сидеть с пугающей Лямбдой нет желания. Не то чтобы Рыжий боится. На холодильной полке, рядом с йогуртом из смородины, блестит бутылка ликёра. На ленточке написано: малиновый, от Ваших коллег, с юбилеем! Рыжий угрюмо смотрит на охлаждённый алкоголь. Юбилей — это сколько? Хэ Тяню уже тридцать шесть или семь, Рыжий не помнит. Он неторопливо достаёт йогурт. Вертит упаковку, скребёт по обёртке, вчитывается в состав. Ставит его на место и вытаскивает сверкающую бутылку. Он ведь взрослый, но никогда не пробовал алкоголь. А у Хэ Тяня просить стесняется. Он наспех запихивает в себя крылышко курицы, заедая мясо рисом, нащупывает в шкафу тюльпанообразную рюмку. Грохот боевика сужается до еле различимого воя псов и шума погони на вертолётах. Рыжий не знает, как пить. Обычно в европейских фильмах люди хлещут водку и виски, даже не закусывая, не морщась. Всё должно пройти гладко. Двух рюмок хватит. Пробка вылезает из горла с лёгким «бум». Рыжий волнуется. Малиновая жидкость струится на стеклянное дно и выглядит нереально красиво. По-вампирски. По-дьяволски. Символично, однако. Лямбда вопросительно моргает; подросток шугает её, настраивается, глядит на время и смело опрокидывает рюмку. Ликёр жжётся, когда течёт по горлу. Рыжий раздувает ноздри, вдыхает раскалившийся воздух, вываливает язык. Мерзость. Он хватает стакан и в три глотка осушает его, захлёбываясь свежей водой. Кашель дерёт горло. Рыжий забирается на барный стул, прижимая ноги к груди, а колени — к столу. Отплёвывается розоватой слюной. И вдруг понимает, что послевкусие не такое уж и паршивое. Немного вязкое. Это как съесть заспиртованные желейные ягоды и залить в рот что-то горячее. Лёгкий шум заползает в череп, и Рыжий наливает себе вторую рюмку. В чашечке лежит скитлз и рахат-лукум. Рыжий берёт плотную ореховую пастилку, съедает её и только потом вливает в себя ликёр. Шипит, морщится, набивает рот сладостями. — Не пялься так, Лямбда, — выдыхает он, болтая ногой и покачиваясь. — Мне, чтобы ты знала, уже шестнадцать. Кости перестаёт сдавливать напряжение, мышцы расслабляются, мысли дробятся, расслаиваются. Рыжий не улавливает этот переход. А сейчас ему хочется целоваться как никогда. Он размышляет о чём-то, и его постепенно тянет на корявую философию. Знать Хэ — не просто саморазрушение. Знать Хэ — легчайший способ умереть. Он думает: я не хотел знать тебя. Никогда не хотел. Рыжий ненавидит его. Если бы он мог разорвать Хэ Тяня, он бы начал с лица. Он бы сделал это, особенно сейчас, пока по венам течёт малиновая кровь. Но он знает, что если кто-то захочет причинить этому ублюдку боль, то он выпотрошит его и скормит труп кошкам. Потому что он так воспитан. И это рубит его на куски. Если хочешь победить врага — воспитай его дитя. Не можешь победить — возглавь. Так говорил господин Хэ. А что теперь скажет Хэ Тянь? — Охренеть, — выдыхает Рыжий после третьей рюмки. Его кидает в жар, он не в состоянии уследить за мыслями. Слёзы подавляются энергией, и Рыжий лупит по кнопке, включая музыку на магнитофоне. Специальная чёрная флешка мигает красным. Веселье зажигается (как будто чиркает спичкой), и Рыжего мотает из стороны в сторону. Руки ловят пустоту. Калейдоскоп цветов, выстрел звуков, шлейф запахов — всё смешивается и взрывается где-то под сердцем Рыжего. Он бы осыпал гостиную блёстками из рюкзака анорексички Тинг Гао. Он бы заполнил комнату смехом Лан Ван и предложил Киу Ло разыграть сценку, как в настоящем театре. Он бы станцевал на костях с Хэ Тянем и попросил бы поцеловать его под полной луной. Рыжий никогда не признавался себе так чётко в том, что хотел бы попросить о поцелуе именно его. Пока он чувствует. Пока они оба ещё здесь. Его штырит не по-детски, как если бы он был под палёными колёсами или кислотой. Старшеклассники не раз приходили в школу обдолбанными, так что Рыжему ли не знать, как он выглядит? Время становится похоже на гибкую субстанцию, медленно превращающуюся в монстра. Проходит целое столетие и одна секунда, прежде чем Рыжий устаёт. Смертельно устаёт, что тело гудит: как если проглотить мобилу, поставить на вибрацию и позвонить. Приятно и странно. Он убавляет звук, еле дышит, заваливается на пол, смотрит в потолок — как в звёзды. Старается не закрывать глаза, потому что тошнота сразу подступает к горлу. Ему плохо — его душа запятнана, и слёзы больше не льются. В голове пульсируют вспышки. Рыжему почему-то очень больно. Только ведь музыка глушила искренний смех, а сейчас пьяная радость застряла в лёгких костью. Ни вдохнуть, ни улыбнуться. Рыжий трёт щёки, кусает костяшки, лежит и смотрит, как по потолку пробегает паук. — Как плохо, бля, как же… Паук исчезает за изящной люстрой. А второе паукообразное говорит: — Ты чего, Шань? Голос — дробовик. Рыжий оставляет укус на руке и замирает от лютого страха. Он не верит, что услышал реальный голос. Что он натворил? Растерянный Хэ Тянь стоит в дверях, серое пальто расстёгнуто на шее. В его пальцах качается ключ на верёвке, а в волосах тает порошок сверкающего снега. Часы показывают «20:45». Сука. — Ты включал музыку? — …да. — Как громко? Рыжий корчится, переворачивается на живот, сдерживает ликёр, ползёт к дивану под вопросительным взглядом Хэ Тяня. — Как громко, Шань? — …да, — очень громко. — Да. Если бы Рыжий мог сфокусироваться, он бы заметил, что сытый Хэ Тянь звереет. Два журнала, одна маньхуа и пачка зефира приземляются на пол перед носом Рыжего. Подросток вытягивает руку, щупает мягкие квадратики, совершенно не задумываясь о том, как выглядит. — О, это ж новый том… — Что ты пил? Когда Хэ Тянь делает шаг вперёд, Рыжий съёживается. Закрывает голову руками и бубнит в плечо: — Л-ликёр. — Теперь отвечай на первый вопрос. Хэ Тянь хватает его за отросшие патлы и поднимает лицо вверх. Рыжий смотрит на него, не видит, до смерти пугается этого. Хэ Тянь впивается пальцами в подбородок и сквозь зубы выплёвывает ругань: — Ты безмозглый, Шань? Я делаю так, чтоб тебя не заметили, а ты врубаешь музыку на полную? Это опасно, Шань, опасно. А если бы соседи вызвали грёбаную полицию? — Да здесь всем похуй. — Что я тебе говорил о мате? — Это правда: всем похуй. Я кричал, вопил, бился в окна. Но я здесь уже шесть лет. Так что… всем похуй. Даже Линг. — Мне не похуй, идиот. Рыжий дёргается и выскальзывает из его хватки. Держится за подлокотник дивана, держит равновесие, держит лицо. Держится и держится. Держится так, что скоро взорвётся. Злость вспыхивает огнём, как бывает с разлитым бензином и искрой. Рыжий угрюмо морщится, а Хэ Тянь не моргает, упирает в него тяжёлый взгляд, истязает. Поцеловать или ударить. Одно из двух. — Тебя со скольки рюмок так снесло? Я… Договорить он не успевает. Подросток бьёт косо и куда-то в висок. Ошарашенный Хэ даже не отмахивается от пьяного махача, пока Рыжий лупит его по груди и скулит, щедро сыпя оскорбления. Умудряется как-то разбить ему рот. Липкая ленточка крови стекает на ворот пальто. — Шань. Успокойся. — Мне херово, понятно?! Я теперь никем и никогда, блядь, не стану из-за тебя! — К двадцати ты будешь умнее, чем твои бывшие одноклассники вместе взятые. Хэ Тянь ловит Рыжего за руку, скручивает, валит на пол. Прижимает, утыкая локоть в кадык. Как в тот солнечный день, когда он похитил маленького Шаня, утащил в свою обитель и посадил на иллюзорную цепь. Склоняется над Рыжим (чертовски близко) и серьёзно просит: — Остынь. — Пусти меня, Тянь. Молит: — Прости меня, Шань. Рыжий не сразу понимает смысл. Прости за всё: за хищение, хуёвую дружбу, за цепь с ошейником и вечные запреты. Конечно, он этого не скажет. За него говорят — орут, вопят, — касания к Рыжему. Осторожные, молящие о прощении. Хэ Тянь растерянно спрашивает: — Что ты делаешь? Мо Гуань Шань сдавленно отвечает: — Целуюсь. Расцарапав руку мужчины, он выбирается из хватки и прижимается к его губам. Грубо и жёстко, но по-другому он не умеет. Язык бьётся о зубы. Рыжий изламывает брови, будто ему больно, кусает, утоляет жажду в поцелуях. Хватается за плечо Хэ Тяня. Понимает: тот его даже не держит. Сидит и не двигается. Не шевелит губами и языком, чтобы поцеловать в ответ. Рыжий мог бы начать проливать слёзы, если бы когда-то не разучился плакать. Он будет одиноким. Навеки в своём ебанутом мирке. Хэ Тянь, наконец, поднимает руки и неторопливо обхватывает лицо Рыжего. Дыхание — жгучий кипяток, и подросток подаётся вперёд, чтобы впиться в губы, удариться о зубы, сжевать рот нахрен. Но Хэ Тянь не позволяет. Удерживает, тихо выдавливая: — Шань. — Нет, — Рыжий отпихивает лицо Хэ Тяня, содрогаясь от тошноты, злости и стыда за себя. — Я хочу побыть один. — Ты пьян, Шань. Он дьявольски красив. Есть очарование в каждом безупречном изгибе его рожи, в его взъерошенных, промокших лохмах, в его растерянном взгляде. Рыжего трясёт от тошноты. Не надо было танцевать — как же это тупо. Тупо было лезть сосаться. Рыжий думал, — серьёзно думал, — что между ними что-то есть. Нечто больше. Не просто похититель-мастер и жертва-послушник, не друзья, не два грёбаных убийцы. Он ошибся. — Спи здесь, до чердака не доползёшь. — Разберусь. Хэ Тянь расстёгивает остальные пуговицы, сбрасывает пальто, закатывает рукава строгой рубашки. Молча берёт Рыжего за туловище, поднимая и помогая лечь на диван. Осторожно — с опаской, — ерошит оранжевую макушку. — Ты много ел сегодня? — Да. — Вот лжец, — усмехается Хэ Тянь. Трогает рот, задумываясь. Касается кровоточащей раны на губе, с укором смотрит на Рыжего. И, вздохнув, наклоняется к мокрому лбу. Аккуратно утыкается в него губами. Дышит с надрывом, шепчет Рыжему: — Прости, что не поцеловал тебя в ответ. — Испугался? — Испугался, — кивает Хэ Тянь. Медленно целует рыжую, еле заметную бровь. — Я принесу воды и таблетку, а ты постарайся заснуть. Сон пьяного человека недолгий, но крепкий. — Тянь… утром не говори со мной об этом, пожалуйста. — Как прикажете, барон Мо. Испугался. Он, блядь, испугался. И нихрена не балдёжное ощущение после поцелуя. Рыжему до того обидно, что ему хочется кричать, пока голос не сорвётся, пока вопли не вырвут из него весь стыд. Боже, как же ему стыдно за себя. Рыжего выворачивает наизнанку всю ночь, а Хэ Тянь, вырывающий недолгие куски сна, помогает пережить мучительные часы. Рыжий пару раз блюёт. Дважды он через силу тащится к раковине, потом просто не в силах встать. Хэ Тянь смертельно устаёт. Но не отпускает его ладонь, пока Рыжий не засыпает в искажённом, мутном кошмаре.***
Китайские ленты в жанре уся́ про рыцарей боевых искусств крутятся по телевизору. Тянь ненавидит себя за тупость и доверие собственным инстинктам. Он был уверен, что Шань побоится вытворить что-нибудь подобное, что никогда не прикоснётся к алкоголю без его разрешения. Был чертовски уверен, что Шань никогда не полезет к нему целоваться. Он не ожидал. И реально испугался. Поцелуй на ночь — единственное, на что был способен его гниющий мозг. Тянь без проблем мог бы ответить, искусать губы Шаня и удовлетворить как своё желание, так и влечение подростка. Он жаждал этого не меньше. Но это неправильно. Рвёшь ему душу, Тянь? Зачем? Это неправильно, повторяет себе Тянь. Ты не должен. Из этого ничего не выйдет. Ему нужно подумать о своей ошибке: Тянь полагал, что только он чувствует к Шаню извращённую привязанность. Поцелуи подростка можно списать на храбрость из-за опьянения, но Шань выглядел таким… расстроенным, когда Тянь оттолкнул. Их проблема в том, что они практически не разговаривают на обычные темы. Надо это исправить. Но Шань в первую очередь его хранитель. Его наследник. Нельзя испортить мальчишку таким странным явлением, как влюблённость в своего наставника. Шань должен иметь стойкий характер и независимость. Пока что. Тянь позволит себе нарушить определённые личные границы и даст Шаню повод для дальнейших действий (как далеко он может зайти?). Но не больше. Нужно подумать, а пока он устал, хочет есть и спать. На кухне валяется упаковка зефира, рядом ровной стопкой лежат журналы и маньхуа. Ветер скребётся в окно, жутко завывая. Микроволновка — обшарпанная консервная банка, — пиликает, сообщая о готовности полуфабриката. Тянь косится на диван. Из-под пледа выглядывает ком рыжих волос, половина лица и разбитый рот. Поранил, когда навернулся. Ликёрный запах въелся в воздух, стал плотным, гадко-резким. Тянь трогает запёкшуюся рану на своей губе, ухмыляется. Вытаскивает вонючий (пластмассовый почти) завтрак. Полудохлое состояние сказывается на памяти и координации: Тянь с трудом вспоминает, куда бросил сигареты и короб спичек. Нащупывает пачку на подлокотнике, возле сопящего подростка. Оранжевая лохматая макушка съезжает вниз, будто Шань чувствует, что на него внимательно смотрят. Стеклянные двери бесшумно разъезжаются. Тянь ставит завтрак на пол, садится на порог, бесстрастно смотрит на заснеженный сад. Прохладно и свежо. Вчера неожиданно выпал снег, и Тянь хотел вывести Шаня на ночную прогулку с Лямбдой. Он меланхолично трясёт пачкой, достаёт сигарету, чиркает спичкой. Вдалеке висит лёгкий туман. Дым сливается с ним, и Тянь медленно рассеивает его рукой. Спускает босую ступню с порога, упирает её в слой снега. Кейт шутила, что он похож на рассыпавшийся кокаин её отца. У Тяня расползаются чернильные круги под глазами. Вчерашний день вымотал конкретно, операция длилась то ли шесть, то ли сотню часов. Зато девушку удалось спасти. Это значит, что безнаказанно можно убить другую. Алый и горький рассвет обливает весь сад окровавленной карамелью. Деревянная подвеска шуршит над ухом. Тянь делает глубокую затяжку, съедает дым, даже не кашляет. И слышит неуверенное: — Привет. Он поворачивается боком, чешет бровь, выдыхает струю носом. Шань скрещивает руки на груди, смотрит в пол. Точно такое же убитое состояние: бледность, ломкие движения, головокружение. Сейчас все его веснушки горят ещё ярче, и Тянь, чтобы не зависнуть на угрюмом лице, подъёбливо улыбается: — Привет, бесёнок. — Я присяду? — Олимпийку накинь. Холодно. Шань кутается в кофту, накидывает на череп капюшон. Трясётся, но после пьянки это нормально. Рассвет очерчивает контуры его лица, и Тянь замечает, что у Шаня прозрачные глаза в медовую крапинку. — Воды? Шань судорожно машет головой, вдыхает морозную прохладу. До тошноты, румянца и облегчения. Тянь физически чувствует, как ему становится легче, и лениво сбрасывает пепел под ноги. Бок Шаня такой тёплый. Подросток долго изучает камни, покрытые порошком снега, бродит взглядом по высокому забору и по бледно-рубиновому небу. — Я хочу попробовать сигарету. Тянь озадаченно изгибает бровь: — А не обнаглел в лоб просить? — Я подумал, что так будет легче. Больше мне не хочется делать что-то тайно. Тянь ядовито ухмыляется: — Дрочить тоже будешь при мне? — Что? Нет! Я не об этом, — паникует Шань, кусая блестящие губы. — Ну так что? — Ну так нет, конечно. В другое время Шань вскипел бы, мгновенно взорвавшись. Сейчас только смотрит с недовольством, царапает веснушки на пальцах, замолкает. Тянь набирает в рот дыма, тушит сигарету о край пепельницы. Пурпурные искры лопаются, разлетаются. Тянь быстро и без колебаний хватает Шаня за челюсть, притягивает к себе. Упирается в разбитый рот, языком разлепляет его губы, стучит по зубам. Медленно выдыхает дым. Целует. Шань хватается за его руку, задыхается и хрипит. Целует, целует, целует. Кусает за кожу, оттягивая. Будто хочет выразить весь свой гнев, пыл и водоворот чувств. Мороз сплетается со смрадом сигарет, стреляет в клыки, вклинивается меж Тянем и Шанем. В движениях Шаня есть что-то отчаянное, безумное. Трагедия сочится из каждого сиплого вздоха. Шань мог бы сожрать его, обглодать и выплюнуть кости и зубы. Мог бы сорваться и впиться в горло. Тяню словно вгоняют в грудь наточенное лезвие, ведут его вниз, вспарывая брюхо. У Шаня обледенелые пальцы и стальная хватка. Он больно скребёт по коже Тяня, задевая ленту вены на шее, захлёбывается дымом, струящимся в лёгкие. Шань прижимается к нему так сильно, что Тянь чувствует каждый скол на его зубах. Жемчужная нить слюны путается на губах. Шань заторможенно отстраняется. Слёзы из-за дыма выбиваются ветром, текут по его малиновым щекам. Тянь осторожно размазывает крупицу слезы, берёт Шаня за загривок, запуская пальцы за капюшон олимпийки, и серьёзно рокочет: — Будешь курить – пасть сломаю. Растерянный кивок вызывает улыбку. Тянь скользит взглядом по облизанному рту, достаёт новую сигарету, поджигает спичку. Шуршание подвески успокаивает нервы. — Там рис с овощами, можешь поесть. Я уже не голоден. — Не хочу. — Ешь, или я лично запихну его в тебя. А потом не забудь покормить своего урода. — Ублюдка, — поправляет Шань, притягивая к себе еду. — Надо было оставить его Мудлом, ты бы не ошибался. Тянь молча достаёт йену и подбрасывает её, Шань механически ловит. Надувается, как рыба-ёж, цокает. Палочки подхватывают разогретые овощи и липкий рис. Тянь слушает телевизор (бой на мечах), косо наблюдает, как ест Шань. Упирает кулак в висок, говорит: — Не люблю китайские фильмы о боевых искусствах. Они все скучные. Шань с набитым ртом еле выговаривает, пережёвывая еду и слова: — А какой твой любимый фильм? — Убить Билла, наверное. Правда Билла-то Ума Турман не убила. — Почему это не убила? — Сердце не разрывается просто так, да и в титрах его имя не вычеркнуто, — Тянь вгоняет окурок в кладбище сигарет. — А что тебе нравится? — М, — он задумчиво проглатывает кусок огурца, жуёт нижнюю губу. — Эрго Прокси. — Выёбываешься, — усмехается Тянь. Говорить на обычные темы, оказывается, не так скучно. Тянь вдруг загорается интересом к личности Шаня, к той, что воспитывалась отдельно его собственными мальчишескими усилиями. Тянь не может контролировать каждую мысль Шаня, а вот направлять её в нужный исток — это да, пожалуй. — Чё это? — хмурится Шань, не получает реакции, оправдывается: — Я знаю, что не до конца всё понял, но оно клёвое. — А что насчёт фильма? — Даже не знаю. Хеллбой? Тянь усмехается. Пацан. Обычный пацан с опасного района, посаженный на цепь с колючим ошейником. Даже удивительно, как сильно улицы впитываются в детей. Отпечатываются на них, что не выжечь. В какой-то момент у Шаня стёрлась черта между «хорошо» и «плохо». Убивали там, где он жил с Линг, убивают здесь, где он обитает сейчас. Печально и забавно одновременно. Тянь спокойно взъерошивает патлы Шаня, подмечая, что пора доставать ножницы и бритву. Морозный воздух выветривает вонь перегара, и Тянь закрывает двери. Теперь пахнет сырой землёй и порошком. Они устали — о боже, как же смертельно они устали. Тянь переодевается в домашнее, плюёт на свою комнату, прогревает гостиную и остаётся спать на диване. Шершавые языки огня лижут поленья. Шань тащит с чердака учебники и блокнот с записями (интеграл всё ещё похож на кочергу). Тянь слушает, как трескаются дрова, а гелевая ручка бродит по листам. Рука сама тянется к лохматому затылку. Пальцы путаются в рыжих волосах. Мягкие. Жаль будет опять сбривать их. — Я здесь, Тянь. Спи. Сегодня Тянь мог бы умереть дважды: от ужаса перед рано повзрослевшим Шанем и от сигаретного поцелуя. Он проводит по гребню позвонков на липкой спине подростка и вскоре засыпает. Дыхание беса — колыбельная. Однажды мир вздохнёт с облегчением без Тяня, но точно осиротеет без Шаня.