«…и пока я сладко сплю в гробу, ты только пой и помни обо мне».
VI
моё перебитое око
Линг ласково заматывала волосы Шаня в рыжие пружинки и напевала китайскую колыбельную. Желтоватый свет ночника освещал комнату мягкой карамелью. Шань долго рассматривал нежные черты лица Линг, вдыхая запах дешёвых духов. Она была чудесной. — Почему я не такой, как ты? Тёплая рука гладила его ссадину на щеке. Как лето и солнце, как ночь и звёзды. Мо Линг. Его… его мама. — А какая я по-твоему, солнышко? — Добрая, — уверенно начал Шань, укутался в одеяло, будто шёлковая куколка бабочки. — Красивая. И совсем не рыжая. Она рассмеялась, прижалась к его виску. — Ты пошёл в своего отца, балбес. — Бес-балбес… Мальчик уткнулся в липкое плечо мамы, сглотнул слюну в пустой желудок. Есть он не станет. Шань чувствовал, что продукты полезут обратно, даже если он перекусит любимыми шоколадными шариками и запьёт их разогретым молоком. — А когда папа вернётся? — Не знаю, Шань. Он сделал кое-что очень-очень плохое. — А потом убил человека? — Да, — нерешительно кивнула Линг. — А потом убил человека. Да — убил. Какое непонятное слово. Шань знал, что это нечто печальное и паршивое. А Линг говорила, что после смерти люди перерождаются в зверей, которых они любили при жизни. Он бы хотел стать лесным котом. Линг навсегда осталась для него тонкой, уставшей, улыбающейся девочкой — самой лучшей девочкой, — которая носила огромные свитера горчичного цвета и блестящие ободки. Которая сидела в комнате, слушала холодильник и умывалась горячими слезами. В её движениях, в её ранних морщинах отпечатались мгновения непрожитых дней. — Мам. Мама… — Шань? — Спой мне «кто выпустил волков?». Линг улыбнулась. Разгладила накрученные рыжие пружинки и антенки, поцеловала ребёнка в бровь. Шань услышал, как она набрала в грудь тёплого воздуха. Как облизнула дрожащие губы. И колыбельная полилась — будто мамины слёзы.***
Рыжий задыхается. Ему снится красочный сон. Настоящий, не перерастающий в привычный кошмар. Но даже здесь, во сне, он не сразу позволяет себе называть Линг мамой. Ошейник давит. По телику крутится утренний мультик. Что-то жуткое и тупое; Кураж — трусливый пёс. Искажённый звук раздирает уши Рыжего, и он просыпается. Но почему-то не может пошевелиться. Блядь. Блядь. Блядь. Сердце бьётся чаще. Рыжий видит чердак с закрытыми глазами: летний солнечный свет, экран пузатого телика, развороченная постель. И тело — его тело, — под грудой пищащих разношёрстных котов. Диких, злых. Клыки и когти скользят по коже, царапают её до крови. Рыжий не может кричать, ведь его глотка оказывается разодрана брюхастой лесной кошкой. Спокойно. Перестань паниковать. Это просто сонный паралич. С котами и дьяволом, что шепчет ему на ухо тибетскую мантру. Рыжий слушает её, не понимая ни слова. Ужасная плата за прекрасный сон о Линг: колыбельная мамы льётся в глазницы раскалённой слюдой. Вопли застревают в кровоточащем горле. В детстве Рыжий не раз сталкивался с сонным параличом, но успел забыть, насколько это отвратительно. Как в гробу. Кто-то тихо зовёт его — дьявол или бестия? Рыжий подскакивает на кровати, липкий и молочно-бледный, кашляет с хрипотцой и учащённо глотает воздух. Будто нажрался хлорки, а теперь блюёт. Хмурый Тянь стоит, привалившись плечом к косяку, и цепко разглядывает хрипящего Рыжего. На изгибе локтя висит жёлтая толстовка. — Ты спал на спине? Рыжий скребёт по горлу, сипло дыша. Медленно кивает. У Тяня намётанный глаз: он сразу понял, в чём тут дело. Наверняка опыта скопилось достаточно. — Всё в порядке. Я в порядке. — Страшно было? — Нет, — тут же лжёт Рыжий. — Мерзко. Тянь хмыкает: не верит. Бросает толстовку на стул, щурится от линии солнца, которая лупит ему в глаза. — Сегодня идём в парк, — объявляет Тянь и поднимает руку, обезоруживая удивлённого подростка. — Заброшенный. Погуляешь с Лямбдой, поешь диких яблок. Не отошедший от ужаса, Рыжий валится на мокрую подушку, лихорадочно смотрит в потолок. Парк. Лямбда. Яблоки. Как шесть лет назад, только под присмотром. Пульс стучит в висках от предвкушения. Рыжий запускает пальцы в вспотевшие лохмы, просит: — Дай мне полчаса, — мне нужно немного покричать в пустоту. — Я спущусь. Тянь не отвечает: он поглощён Ублюдком. Водит кольцом по клетке, дразнит шиншиллу, рассматривает её злобные маленькие глазки. Рыжий приковывается взглядом к этой картине. Увлечённый такой глупостью, как игра с разъярённым мохнатым Ублюдком, Тянь кардинально меняется. Расслабленный, усмехающийся. Живой. Человечный. — Выполняй свой утренний ритуал, я жду, — бросает (как обглоданную кость) Тянь, лениво щёлкает по прутьям. Шиншилла прыгает, вгрызается в железку. — Двадцать минут. Толстовка теперь твоя. Он уходит, и болезненно-бледному Рыжему кажется, что его тут никогда и не было. Но жёлтая кофта валяется на стуле, привлекая внимание. Приходится поверить. Рыжий не верит в себя. Он верит ему. Если Тянь сказал про прогулку, значит, нужно приготовить сэндвичи для пикника и найти поводок Лямбды. Всё просто. Вода обжигает холодом. Рыжий умывает вспотевшее лицо, выдавливает пасту из почти пустого тюбика, делает зарядку. С удовольствием бьёт по выпуклой кнопке на телевизоре, вырубая жуткий мультсериал про чудну́ю псину. Тянь любит мультяшные ужастики по утрам, а Рыжий их ненавидит. Он вообще недолюбливает чересчур кровавые вещи. Мяса в его жизни вполне хватает. Хеллбой — исключение. Предвкушение, как горькая таблетка, будто вшито в корень его языка. Рыжий смотрит в окно, виснет на решётках. Прохладно, и кудрявые тучи плавятся над крышами домов. Идеальная погода. Освежающая. Рыжий натягивает носки и спортивные штаны, аккуратно щупает ткань толстовки. Тянь нередко отдаёт ему свои старые вещи. Выцветшие и растянутые, они до безумия нравятся Рыжему. Он вдыхает запах выстиранной толстовки (порошок и мыло), рассматривает ровный шов по бокам, разглаживает капюшон. Одевается в бывшую шкуру Тяня. Он как цыплёнок-мутант. — Жёлтая… такая нахрен жёлтая… Как утёнок с кошелька Линг. Ласковый сон мог бы почесать за ухом, будь он ладонью, а Рыжий — изголодавшейся дворняжкой. Он больше не помнит её лица, несмотря на то, что около столетия рассматривал его в своих грёзах. Прекрасное, чудесное лицо. Оно затонуло где-то на дне его сознания. И атласовая мягкость рук Линг похоронена в размытых воспоминаниях. Есть только Тянь и Шань. Лямбда мотается из стороны в сторону, Тянь шуршит чем-то на кухне. Рыжий шарится по тумбам, находит поводок, ловит заинтересованный собачий взгляд. Шипит беззлобно на Лямбду: — Да-да, придётся терпеть мою компанию. Ну и глупое же имя у тебя, Л-я-м-б-д-а. Да ты ещё и разжирела. — Не обижай её, — доносится с кухни приглушённый голос Тяня, сочащийся весельем и насмешкой. — Ублюдок-то, разумеется, гениальное прозвище. Рыжий щёлкает карабином, гладит псину за ошейником. Чешет её клыкастую пасть. Неторопливо напяливает кроссовки с уродскими липучками, как на голову прилетает древняя бейсболка. Тянь садится на корточки (лицом к пунцовому лицу). Зачёсывает рыжие пряди за уши, поправляет бейсболку. Задумывается: — Перекрасить тебя, что ли? — Я не девчонка, — вспыхивает Рыжий, отшатывается, дёргая плечом. Тянь, ухмыляясь, хлопает по козырьку: — Я пошутил, — игриво добавляет: — Куплю тебе чёрный парик. Будем как братья. Он осекается. Братья, ага. У Рыжего их нет, а брат Тяня давно гниёт в земле. Увы. — Два правила: не отходишь от меня и не смотришь на людей, если мы их встретим. Веди себя естественно, держи дистанцию. И не добавляй мне хлопот, Шань. Под хлопотами он имеет в виду убийства прохожих, которые каким-то образом могут узнать похищенного мальчика. Вряд ли где-то ещё остались плакаты с его вечно разбитой мордой. Нечего вспоминать. Но Тянь — параноидальный паразит. Рыжий кусает изжёванную губу (никак не отучится), наблюдает, как Тянь набивает рюкзак сэндвичами. Решается на вопрос: — А что потом? Я ведь не буду здесь вечно. — Потом? — апатично повторяет Тянь. — А потом ты будешь жить где-нибудь в другом месте. — Так просто? В смысле… ты что, бросишь меня? У меня ведь нет никого. Больше нет. Меланхоличный Тянь бросает на него взгляд, полный: «Не сейчас, Шань, я не хочу это обсуждать, ёбаный бесёнок, прости, я просто не хочу, не хочу, не хочу». Но вслух он говорит небрежное: — Я обеспечу тебе будущее, а будет оно со мной или без — я не знаю. Просто не знаю, малыш. Готов? — Да, — нет, — да, готов. Двадцать шагов до железной калитки. Он преодолевает их с сердцем, стучащим где-то в глотке, слушает, как Тянь возится со связкой ключей. Калитка открывается со скулящим скрипом. Свобода. Необъятное слово. Тянь говорит: — К машине. Рыжий судорожно осматривает улицу и дом, на который пялится каждое утро. Пустота. Ни единой души. Тянь пихает его в плечо, открывает машину. Не серебряную коробку, в которую он затащил мелкого Рыжего кучу лет назад, а грязный рычащий «Вольво». Ему не подходит этот автомобиль. Слишком безопасный. Лямбда на переднем, и Рыжий вынужден занять всё заднее сидение. Он ложится, упирается кроссовками в дверцу, поджимает одну ногу, дёргая разлохмаченную липучку. Тянь садится за руль. Рыжий рассматривает малиновый брелок, качающийся у зеркала, и вдыхает аромат вычищенного салона. Смотрит на чёрный (точно мазут) затылок Тяня. Радио выплёвывает попсу, Рыжий просит переключить, прежде чем они поедут. Да, «Radiohead» его устраивает. Нет, не громко. Да, можно прибавить звук. У Тома Йорка охуенный голос. Прости, забыл, что нельзя материться, но охуенный, согласись? Тянь отбивает такт костяшками, улыбаясь: — Может, помнишь эту песню? — Этот трек из каждого калькулятора или утюга играл, конечно, даже я помню его. — Я под неё впервые поцеловался. «Я под неё умер»; «я под неё убил»; «я под неё зажигал в молодости»; каждая из этих фраз не поранила бы Рыжего так, как это только что провернула «я под неё впервые поцеловался». Он спрашивает сдавленно: — И с кем? — Не помню уже. Рыжий аж давится извращённым, абсолютно неправильным облегчением. И краснеет. Потом понимает, что полыхает, и краснеет ещё сильнее. Так выглядит ревность? У взрослых. У нормальных. У обычных. Рыжий прикладывает руки к горячим щекам, давит на желваки. Пожалуйста, мистер ёбаный бог — Рыжий мечтает быть обычным. Подростком с утренним стояком, кипами порножурналов и фильмов с высочайшим рейтингом, спрятанных под его кроватью. Мечтает рубиться в маджонг допоздна и драться с ровесниками, а не с личным маньяком-убийцей. Мечтает трогать девочек за загорелые руки и наблюдать, как вздымаются их сарафаны. Или участвовать в диких холиварах и уличных рэп-баттлах. — Тянь. Я не хочу. — М? — Убивать. Больше не хочу. Тянь мгновенно убавляет звук. Рыжий напрягается, кожей чувствуя: он злится. То ли на него, то ли на себя. Оборачивается, сбавляет скорость, выжигает ртутными зрачками: — Тебе необязательно быть убийцей, Шань. Но ты должен привыкнуть к тому, что нас всех окружает смерть. И что ты сам будешь убивать. Не специально, но будешь. А здесь, в нашем доме, мы будем убивать вместе. Рыжий прижимает ногу к животу, кусает себя за внутреннюю часть щеки. Еле дышит. Вспоминает, что Линг — католичка, и что она пыталась подарить ему любовь к добрым делам. Он смотрит в темнеющие глаза Тяня и отбивается слабым: — Линг сказала бы, что мы идём «не туда». — «Не туда» — тоже дорога. Какая разница? Даже не задумывается, когда отвечает. Тянь – лютый чувак. Он пробивает панцирь Рыжего с такой скоростью и грацией, что хочется восхищаться. Будто читает мысли и заранее готовит ответы. Тянь был бы просто потрясающим адвокатом, если бы не влип в другую сторону преступности. А все просьбы и мольбы Линг приходится безбожно нарушать. Машина опять несётся вперёд, а динамик вновь плюётся йорковским голосом. Ярко-малиновый брелок качается, задевая зеркало. Рыжий вбивает затылок в одну дверцу, а кроссовком упирается в другую. Рассеянно наблюдает за смазывающимся угрюмым пейзажем. Думает — и правда, какая разница? В его жизни «легальное» и «противозаконное» давно смешались в рычащего взрывоопасного монстра, желающего умереть, обрести свободу и угодить Хэ Тяню. В долбоёба, короче. Действительно — какая разница? Нет, обрывает себя Рыжий, нельзя терять контроль над собой. Однажды… однажды он точно выберется. Сам решит, что можно делать, а за что ему придётся подыхать за решёткой. Если придётся, конечно. — Приехали. Можешь выходить. Рыжий дёргает ручку и сползает с сидения, спрыгивает на холодную траву. Лающая Лямбда соскакивает следом. — Это ведь… — …заброшенный парк аттракционов. Ему нравится, когда Тянь заканчивает за него мысль. Облупившаяся краска каруселей, прилавки и лотки, изъеденные червями, паутина на скрипящих качелях. Рыжий смотрит по сторонам несмело, боится наткнуться на зубастого клоуна из второсортного ужастика. Он давно не ребёнок и видел вещи, от которых обычным людям хочется блевать. Но из-за них детские страхи не только не ушли на второй план. Они усилились, стремясь переключить внимание на себя — на нереальное. На то, что вне миров. Так работает мозг Рыжего. Жуткое место. Линг должна была получить зарплату и отвести его в парк получше. Поцивилизованнее. Удивительно, что спустя столько лет Рыжий помнит об этом. — Иди сюда, — вдруг шипит Тянь, цепко вглядываясь вдаль. Рыжий покорно подбегает к нему, ероша волосы под бейсболкой — чешется. А Тянь неожиданно резко притягивает его к себе. Обхватывает, прижимает к шее. Рыжий со сдавленным вздохом замирает, и кашель застревает в горле. — Чё за… — Тихо, — рокочет Тянь. Вибрация голоса вызывает липкий ужас. Кадык так близко, чертовски близко. — Всё, чисто. Рыжий делает пару китайских шажков назад, лихорадочно смотрит за голову невозмутимого Тяня, щерится: — Чё это было? — Люди. Просто люди на пробежке, Шань. — О, — люди, — вот как. Мог бы догадаться, идиот. Свежесть воздуха выжигает лёгкие, тускло-яблочный свет погружает заброшенный парк в волшебную атмосферу. На сломанных аттракционах выцарапаны даты и имена. Рыжий рассматривает карусель с разбитыми лошадками, находит ржавый гвоздь, проводит рукой по треснувшей пластиковой башке. Скребёт на ней два имени: своё и чужое. Ведь есть только Тянь-Шань. Пусть они, свободные и счастливые, будут хотя бы тут, на карусельной башке лошади. — Прокатимся? — зовёт Тянь с другого конца парка. Рыжий берёт бесполезный поводок Лямбды, тщательно продавливает сочную траву, марая кроссовки. — Будем поочерёдно толкать. Рельсы с жуткой вагонеткой не внушают доверия и скрипят, раздирая барабанную перепонку. Тянь и Рыжий (общими усилиями) доезжают до подъёма, но решают остановиться. Пачка сигарет с коробом спичек выскальзывают из кармана. Тянь закуривает. Рыжий кусает шнурок жёлтой толстовки, рисует гвоздём кривое солнце. Ржавчина вяжет пальцы, кусками спадает с колёс вагонетки. Спустя четыре затяжки Рыжий осторожно замечает: — В доме давно не было их. — Ага, — соглашается Тянь. — Представь, в городе зашевелились полицейские. — И как твой… — голод. Яростная, звериная жажда. — Как твоё состояние? — Не о чем беспокоиться, — окурок смачно вмазывается в отсыревший ремень. — Я в порядке. Прямо как ты. Ядовитая усмешка вспыхивает злобой где-то под разлетающимся сердцем. Рыжий смотрит на Тяня хмуро. Исподлобья. С желанием вцепиться в ровную переносицу, раскусить её и выплюнуть обратно в лицо. Чтобы угомонить своих чертей, Рыжий утомлённо просит: — Расскажи что-нибудь. Кислород пахнет дымом и грибами. Тянь и Рыжий шагают рядом, бок о бок, а Лямбда вьётся недалеко золотистой юлой. Они садятся на ледяные карусели. Тянь выбирает морского конька (как ёбаный интеграл), Рыжий седлает дракона (как ёбнутый падший рыцарь). — Хочешь узнать, почему умерла Мэйли? Рыжий морщится: он помнит каждую из его бедных овечек-жертв. Мэйли Цай — это первый труп в жизни бесёнка. — Мог бы начать с чего-нибудь хорошего. — По-моему приятная тема. Я застрелил её с удовольствием. — Ладно, — вздыхает Рыжий, вжимаясь в спину уродливого дракона. — Давай. — Предыстория: мой старший брат создал клан. Обычная практика у преступников. Он был молод, и ему стоило с чего-то начать. Ты ведь ничего не знаешь о семействе Хэ? — Нет, — признаётся Рыжий. — Нет, — повторяет Тянь, закидывая в рот мятный леденец и кидая упаковку Рыжему. Тот ловит не глядя. — А если я буду врать? — Тогда я послушаю не историю, а легенду, и никогда не узнаю об этом. Тишина, синхронный хруст леденцов. Голос улыбающегося воспоминаниям Тяня: — Хэ Чэн, Хуа Би, Ху Мэй. Тройное «Х». Не помню, как они назвали себя. К моему ужасу, я давно перерос своего брата, так что многое позабыл. Чэн, как лидер клана, был главной мишенью других банд. Би и Мэй не позволяли ему подставлять спину, но в последний раз накосячили: Чэна убили, а они, как и я, выжили. И распались. Я помню тот день. Такие взрослые, в чёрных куртках, с сигаретами в зубах, они прощались с остатками моей семьи. Со мной. Хуа Би я терпеть не мог, а вот Ху Мэй был моим другом. Некровным братом. Тянь выплёвывает плоский кусок леденца, спрыгивает с морского конька. — Я попросил его никогда не возвращаться и не работать на семейство Хэ. Ещё мальчишкой я знал, как это опасно. Прибыльно, не спорю, но легко заработать пулю в лоб вместо денег. Интересно? Я могу остановиться. — Ненавижу, когда ты останавливаешься. Хмыкнув, Тянь помогает Рыжему сползти с карусели и утягивает за собой. К чашкам в форме белоснежных цветков лотоса. — Он всё-таки вернулся. Семь лет назад. Знаешь, моя семья делится на множество ветвей, и он связался с самой паршивой. Где всё решают ножи и пистолеты. Рыжий невесело ухмыляется: — С такой семьёй и врагов не надо? — Их у нас… у них достаточно. Би и Мэй встретились вновь спустя семь лет ради одного задания — истребить список кое-каких имён. Список мертвецов. Так его называли в преступных кругах. А Мэй, взрослый дебил, привёз с собой младшего брата. Чтобы обучать, как когда-то проделывал Чэн со мной. — Ого. — Думал, я сам научился всему, чему учу теперь тебя? — косая улыбка задевает уголок губы Тяня. — Но на Мэя давненько точили зуб — на своей «территории» он навёл шумихи. Тогда и появилась Мэйли Цай на своей розовой тачке. Она сбила его брата, буквально придавила к стене. Потом перетащила тело ребёнка на видное место, набросала улик против Мэя. По поручению, как жалкая псина. За бабло, новую машину и чистую репутацию. В тюрьме его грохнул сокамерник, а эта тупая сука вышла сухой. Выехала, блядь, на новой тачке. Все, кроме меня, забыли про неё, а большинство даже не знало. Мэй умер из-за Мэйли, а Мэйли сдохла из-за меня. Такие дела. — А кто был в списке? — Те, кто перешёл дорогу любому из Хэ. Их валили одного за другим, без колебаний, целыми семьями. Иногда щадили только женщин и девочек. Рыжий ускоряет шаг, нагоняя Тяня, думает: ебануться, конечно. Вот это семейка. Не удивительно, что Тянь слегка съехал с катушек — его детство пропитано кровью. Он неосторожно спрашивает: — А ты убивал по этому списку? — Нет, — рубит Тянь. Останавливается, и в паршиво-сером цвете солнца его лицо горит серьёзностью. Брови сдвинуты к переносице, губы поджаты. — Я свалил, как только появился шанс. Шанс на спасение. Рыжий едва способен на вдох. Их разговор, густо сочащийся неожиданным откровением, напоминает исповедь убийцы, мол: «Посмотри на меня, Шань, посмотри мне в лицо; я сам не хотел быть таким». Рыжий делает уверенный шаг вперёд. И Тянь, ни на секунду не меняясь в лице, ставит ему подножку. Опрокидывает на сырую землю. Заваливается сверху, прижимает к траве. Прислоняет к себе. Его голос, точно кипяток, жжёт мочку уха: — Боишься меня? — Ты… да, ты немного меня пугаешь, — выдавливает он в холодную скулу Тяня. Да, да, чёрт побери, пугаешь. Но я здесь. Да, да, чёрт возьми, когда-нибудь я сбегу. Но я сейчас здесь. Сейчас я рядом. Если Линг — это мягкий запах луны, то Тянь для Рыжего — свирепый аромат калёной грозы. Ледяная кожа и горячее дыхание выворачивают наизнанку, потрошат живот. Тянь намеренно говорит киношной фразой: — Я мыслю, значит, я существую. Шань отвечает такой же идеальной, глупой, вычищенной, но чертовски подходящей: — Я мыслю, значит, ты существуешь. — У тебя тёплое сердце, если ты думаешь так. — У тебя потрясающий разум, если ты так говоришь. — Ты был бы неплохим адвокатом. — Сегодня я думал о тебе точно так же. Тянь прижимает его к земле, упирается рукой в бедро. Джинсы покрыты мякотью гнилых яблок, в ладонь впечатывается трава. Рыжий ощущает, как бьётся пульс. А свой или чужой — не разобрать. Скользнув испепеляющим взглядом по его губам, Тянь медленно сглатывает слюну и поднимается. Вытягивает руку. Рыжий хватается за неё пальцами, как за спасение. У него кружится голова, как если бы кто-то посадил его на самую дикую карусель и потянул рычаг вниз. — Голоден? — Немного. Лямбда лает, надрывается, и Тянь шутливо начинает с ней драться, хватая за хвост и сдавливая пасть. Рыжий отряхивает толстовку. На жёлтой ткани остаётся слой травы, который вечно будет ассоциироваться с тяжестью его тела. С привкусом сигарет и грозы. С разочарованием: Рыжий едва не потянулся, чтобы поцеловать. Или хотя бы укусить за язык. Надо засыпать порошком и отстирать. Пятно, весь гардероб, мозг, душу. Когда они садятся возле фонтана, запутанного серебряной паутиной, и набивают желудки сэндвичами, Тянь замечает: — Теперь твоя очередь рассказывать. — Моя? О чём? — О себе, бесёнок. О себе. — Ты знаешь меня, — отмахивается Рыжий, сам поражаясь, с какой лёгкостью говорит это. — А моё детство под замком. Нет? — Иногда я делаю исключения. Просто мне интересно, как живут такие, как ты. Уткнувшись в изгиб локтя, Рыжий лениво косится на Тяня. Тот жмурит глаза, лижет разбитый (его кулаком) угол губы. В обычных джинсах и обычной олимпийке он выглядит… обычным. Человеком. Рыжий до сих пор временами поражается тому, что перед ним не монстр, готовый рвать глотки зубами и покрываться волчьей шерстью при полной луне. — Однажды я подрался, но толком не знал, с кем и почему дерусь. — Могу поверить, — скалится Тянь. — Так я познакомился с Ли. Я обзывал его мудаком, когда видел. Фишка в чём: какие-то девочки спросили меня, ударил бы я по лицу своего друга за миллион юаней. Я сказал, что врезал бы вон тому ублюдку за бесплатно. Этим ублюдком как раз и был Шэ Ли. Рыжий съёживается от воспоминаний. Как давно это было. Жив Шэ Ли или нет? — Он как подлетел ко мне, схватил за горло. Глаза у него жёлтые. Змеиные. Я, кажется, харкнул ему в лицо, не помню. Мы начали лупить друг друга, долбить об стены и рвать волосы. Я никогда в жизни так не бил кого-то об раковину, как тогда. Потом мы не раз ебашились, но без особых потерь. А в первый раз я повыбивал ему молочные зубы. Это слишком ужасно? — Все дерутся, Шань. Особенно в детстве. Особенно в твоём детстве. — Я знал, что удар в челюсть решит всё. Но специально не бил по ней. — Ты не испугаешь меня жаждой крови, уж поверь, — с улыбкой рокочет Тянь. Смотрит наверх, в свинцовые тучи. Практически нет просвета. — Думаю, скоро начнётся дождь. Давай собираться. Скидывай весь мусор в бумажный пакет, не будем устраивать здесь свалку. Рыжий сжимает банку газировки, задумывается, вспоминая про список мертвецов. Интересуется: — Если Ху Мэй мёртв, куда делся Хуа Би? — В тюрьме. Я приходил к нему семь лет назад, после смерти Мэя. Семь лет назад Рыжий тоже последний раз ходил в это проклятое место. И мысль, отвратительная и жгучая, как крапива, почему-то пробивает его голову. Забытое имя едва не выбивает жалкие слёзы: — Тянь, а Джеки жив? Тянь, дёргаясь, замирает, впивается в глаза спокойного Рыжего. Понимает, что он обо всём догадался. Хмурится: — Как ты понял? — Просто скажи. Честно. — Нет, не жив. Уже давно нет. Прости. — …ясно. Ясно. Ясно, блядь. Пьяница-механик Джеки. Мо Джеки, отец Шаня. Когда-то он попал в эту блядскую бумажку с именами будущих мертвецов. Перешёл дорогу одному из Хэ. Для Линг это стало потерей, раз даже она считала прокол Джеки хуже, чем убийство. Пазл, что пропитан кровью, складывается в трагичную картинку, и Рыжий выдыхает: — Значит, я тоже был в этом списке? Тучи прорезает яркая молния, по гнилому небосводу прокатывается вой грозы. Тянь не сопротивляется, слегка теряясь: — Да. Да, Шань… ты тоже был в списке. Но я успел забрать тебя. Всё хорошо.***
Кажется, их общий мир кипит на огне. Кажется, они транжирят нервы друг друга. Тянь и Рыжий сидят в утеплённых кофтах, плечом к плечу, босиком; рубятся в какой-то мордобой на нинтендо. Алый свет экрана льётся на их лица. Волосы горят красным, будто спички. Рыжий периодически чувствует, как Тянь косится на него, и рычит, не выдерживая: — Глаза сломаешь. — Как ты догадался? — У тебя радужка блестит, поэтому я вижу, когда ты смотришь на меня. — Я не об этом. Рыжий замолкает, Тянь — тоже. Как он понял, что имя Мо Джеки попало в чёртов список? Он долбит по джойстику и лупит по протёртой жёлтой кнопке. — Нам обязательно говорить об этом? — Шань. Этот взгляд… нет — этот взгляд незнаком Рыжему. Взволнованный. Не как в тот раз, когда маленький бесёнок едва не вонзил лезвие в шею. Иной. По-настоящему взволнованный. — Линг говорила, что Джеки сделал кое-что плохое. Думаю, она собиралась рассказать о твоей семье, когда я вырасту. Или о том, что в баре он замочил кого-то из Хэ, когда они не смогли договориться, — он ёжится, чувствуя, что внимательный взгляд жжёт его щёку. — Кажется, теперь твоя очередь рассказывать. Тянь рокочет не моргая: — Я искал тебя. — Нахрен? — Я приезжал к тебе домой, но там была только Лямбда. Она сбежала, испугавшись. Линг тоже уже не было. — Зачем ты вообще искал меня? Джойстик Тяня выскальзывает, падает на консоль, но никому и дела до этого нет — есть лишь два цепких взгляда. Медовый и несмелый, ртутный и прожигающий. — Мне нужен наследник. Хранитель или преемник, называй как хочешь. Ты стал идеальным вариантом, когда Джеки начал вести дела с Хэ и где-то допустил ошибку. Рыжий боится спрашивать, но ещё больше боится узнать ответ. А язык сам щёлкает: — А Линг? Она жива? — Я не знаю, Шань. Но… сомневаюсь. Глотку поджимает болезненный ком. Джеки бросил окровавленный жребий, сын и мать поймали. Кому досталось хищение, а кому — смертельная пуля. Мультяшный боец делает вихрь ударов, ломает челюсть герою Тяня. Пальцы давят на разноцветные кнопки. Рыжий добивает недвигающегося соперника, жуёт губу, старается — о господи, как же искренне он сейчас старается, — перестать думать. Но мысли, гнилые и вязкие, стрекочут в ушах. Зря он съел на ужин суп с тофу. Его тошнит. Наверное, он будет блевать чертополохом и плеваться червями. Джеки не раз так говорил, когда Рыжий объедался дрянью. У Тяня холодная кожа. Рыжий дёргается и сипло дышит, когда тот берёт его за руку, когда притягивает ко рту, держа за костяк ладони. Замирает — когда целует в середину пястья. — Бля… — Это пятое по счёту матерное слово за день, — драконье дыхание плавит руку. — Сколько же ты ругаешься в своей голове? Что вообще в ней творится? — Сам не знаю. Чистая правда. Жёлтая толстовка не спасает от ледяных пальцев Тяня. Те вьются вокруг кистей его рук, скользят по вздымающемуся боку. Без особой власти, но с нажимом. Рыжий сдавленно хрипит: — Это способ отвлечь меня? — Нет. Просто мне так хочется. Ему бы такую смелость. От Тяня ничего бы не осталось — только кровоточащие раны, пунцовые засосы, следы зубов со сколами и крупицы жемчужных слёз. Рыжий не ожидает поцелуя в шею. Он весь сжимается, когда Тянь прижимается к вене под челюстью и проводит по ней языком. Равномерно дышит в кадык, неторопливо (липко, мерзко, не останавливайся) целует в шею. В красноватом свете экрана ухмылка Тяня выглядит дьявольской. Нинтендо мигает. Игра-мордобой хочет, чтобы раунд переиграли, а мультяшный герой Тяня взял реванш. Босой ступнёй Рыжий задвигает консоль за диван. Подальше от клыкастой пасти Лямбды. Вдохнув кусок калёного кислорода, Рыжий выдыхает его в угол губы Тяня и шёпотом спрашивает: — Сколько тебе было, когда ты впервые по-настоящему поцеловался? — Сейчас мне тридцать шесть. Настоящий поцелуй (без сахара, усталости и малинового ликёра) выходит жгучим и нереально болезненным. Рыжий кусается, и Тянь крепко впивается зубами, кусаясь в ответ. Нижняя губа Рыжего кровоточит, а подбородок окрашивается рубиновым. — Больно, — шипит он, морщась. — Я не смогу перестать. Рыжий и не просит. Жадно втягивает воздух, вжимается в спинку дивана. Ладони Тяня держат его за щёки, чтобы он не вырвался; от рта тянется пенная нить слюны. Равномерное дыхание сбивается ужасающе тягучим: — Таких, как ты, привязывают к себе, чтобы не сбежали. — Я не псина. Он уже достаточно сильно связал Рыжего. Хватит вить петлю и затягивать гарроту на его глотке, Тянь. Губы перепачканы алым, и голос хрипит. Кожа Тяня пропитана ромашковым мылом. Рыжий цепляется за волосы на макушке Тяня — мягкие, как шёрстка на подбрюшье какого-нибудь зверька. Он мог бы вырвать их, если бы не был поглощён горячим ртом. Кажется, он задыхается. Кажется, он старше Тяня, но младше Шаня. Кажется, он будет кипеть в смоле. Резинка спортивных штанов оттягивается без затруднений, и Рыжий замирает. Тянь не останавливается. Языком оставляет роковую метку под подбородком, слизывает розовый сгусток крови. Ему до смерти страшно. Страх — ёбаная разлохмаченная липучка с кроссовок. — Оттолкни меня, — молит Тянь, прижимая Рыжего к дивану, придавливая весом. — Я прошу, просто оттолкни, ударь или уйди от меня. Ёрзая и бессильно пытаясь вырваться из хватки, Рыжий оказывается похоронен под сотнями кусачих поцелуев, тяжестью тела Тяня и кладбищем собственных эмоций. Он не уверен, что хочет продолжать, — ему страшно. Но он не знает, хочет ли останавливаться. (Знает ведь, чертовски хорошо знает). Эрекция упирается в штаны, трётся о ткань и зудит. Ладонь сжимает мокрый загривок Тяня. Ромашковый аромат вперемешку с солёной кровью лупит по виску, и Рыжий, с пробитой головой и тяжёлым дыханием, изламывает брови. Будто ему больно, когда Тянь прижимается к его рту в миллионный раз. Бешеный пульс стреляет в мозг. Тянь бодается, шепчет в губы: — Мне нравится, как пахнет твоя одежда. И волосы. И… И он не договаривает. Пальцы (идеальные острые скальпели) вязнут в предэякуляте. Рыжий дёргается, вспыхивает, и Тянь упирается локтем в его шею. Прямо в то место, куда вечность назад целовал. Чтобы не сбежал. Нужна ещё пара цепей или моток пеньковой верёвки. Рыжий горит. В его груди не огарок свечи, а тикающий динамит — кости проломит за мгновение. В горле стучит стон, бьётся, крошит зубы в порошок. Внутренняя сторона бёдер мокрая и липкая. Если двинуть плечом — упрёшься в грудь Тяня; если пошевелить (пробитой) головой — уткнёшься в гладкую скулу, на которой пляшет красноватое свечение экрана. Не хватает закруглённых рогов и хвоста. В комплекте с дьявольской полуулыбкой они будут смотреться выигрышно. Навалившийся сверху Тянь не отпускает всё это время, пока Рыжий сжирает свои надрывные стоны и пытается не краснеть. Когда он кончает, то хватка механически ослабляется. Он хочет сбежать в ту же секунду; быстро, не оглядываясь. Скрыться за дверью, щёлкнуть замком, утопить лицо в раковине, полной мыльной воды. Хорошенько прокричаться. Но — вопреки себе и раскалывающемуся миру, — он остаётся. Опускает ладони на плечи Тяня. Позволяет ему утыкаться в влажный изгиб его шеи и долго молчать. Им больно дышать. Контуры лица Тяня будто вымазаны углём. Резкие, чёткие, они не позволяют Рыжему оторвать от них взгляд. Гребень позвонков торчит из-под чёрного свитера. Провести бы по нему, чтобы заскрипела печальная мелодия его костей. Тянь лежит и не двигается, прижимаясь к его зудящей шее. Там что, засосы? Почему так болит? — Я налью нам кофе. — Спасибо. — Может, хочешь пива? У меня осталось. — Нет. Ртутный (впрозелень) взгляд скользит по лицу Рыжего, задерживается на бледно-красных воспалённых веках. Темнеет, но смягчается. Тянь вдруг весело хмыкает: — Дикий денёк, а? Стоит ему оторваться от тела и дивана, стукнуть по карману в поисках сигарет и скрыться на кухне, Рыжий прячется в ванной. Моет руки, скребёт куском мыла и губкой. Ноги — желейные, мягкие. Под животом растекается тепло со стыдом. Поцелуи пережить можно. Но как теперь смотреть в глаза после такого? Рыжий понятия, блядь, не имеет. Ни малейшего. Он пялится в зеркало на лихорадочное оранжевое отражение и приказывает себе не паниковать. Он давно чувствовал: что-то определённо не так. В Тяне, в нём самом, в их отношениях. Но ничего паршивого и опасного не случилось. Просто они слегка стёрли границу дозволенного, и только. Почти получается убедить себя, что всё в порядке, что всё будет хорошо. Тянь ведь обещал. Воздух пропитан запахом жареных зёрен кофе. Рыжий, мешкаясь, вертится у входа в гостиную, закручивает лохмы в ржавые пружинки. Всё будет хорошо. Всё уже нормально. — Долго будешь там крутиться? — такой отшлифованной невозмутимостью, вросшей в язык, Тянь волшебным образом смягчает волнение Рыжего. — На ночь много есть нельзя, но сегодня сделаем исключение. Достань пачку кукурузных палочек. Тех, что в шоколаде. Рыжий грохочет кухонными тумбами, торопливо перебирает банки, коробки и шуршащие упаковки еды. Зефир, пастила, засохшие кубы маршмеллоу, какао. — Нашёл, — отчитывается Рыжий, бросает на стол, в груду сладкого хлама, зелёную пачку хрустящих (накрахмаленные, что ли?) палочек. Тянь — это монстр с тремя карусельными головами. Есть три его вариации. Первый — самый жуткий и злобный, сочащийся безжалостностью, железом и льдом. Кошмар юных овечек-жертв. Господин Хэ. Аж зубы сводит от холода этого прозвища. Рыжий прожил с ним под боком практически всё детство. Не хочешь вставать так рано? Получи йену, как гранату. Не в силах перебороть тошноту при виде органов? Наказание готово, Шань, всегда пожалуйста. Жёсткое крыло с кровавым оперением. Второй: Хэ Тянь. Обычный. Нормальный, способный на сочувствие, заботу и редкие улыбки. Он много курит, обожает Лямбду и пытается готовить жратву, сжигая дотла глазунью и путая соль с сахаром, а муку — с декоративной пудрой. Он всегда нравился Рыжему. С ним можно обсудить тупость ужастиков, посмотреть драму с элементами триллера или помолчать. Друг со спокойным взглядом и тихим: «Ты хочешь посмотреть этот фильм? Я мог бы взять диск напрокат. Если понравится — я куплю». Третий — Тянь. Просто Тянь. Кто он, что он? Никогда не угадаешь, чего он действительно хочет: убивать или любить. Самый пугающий из всех. Если настроение господина Хэ неизменно нейтральное, то состояние Тяня прочесть невозможно. И он привязан к Рыжему больше, чем кто-либо другой. Бесформенное нечто, готовое поглотить и не выплюнуть даже пережёванные зубы. Сейчас здесь Хэ Тянь (второй). Пару минут назад к пружинам дивана его прижимал Тянь (третий). Вчера, когда он задержался на работе до поздней ночи, а Рыжий случайно сжёг свою древнюю толстовку, порог дома перешагнул господин Хэ (первый и непревзойдённый). Жить в обители Хэ — как играть в сапёра. Они устраиваются перед теликом, и Тянь врубает на ди-ви-ди новый фильм Ларса фон Триера. Под хруст кукурузных палочек и бульканье спрайта Рыжий полностью успокаивается. Тянь в одной стороне дивана, Шань в другой. Им нужно пространство. Рыжий думает: когда не смотрю на него, всё не так уж влажно, бля-бля… важно. Будто Тяню и не сносило крышу от запаха волос и одежды Рыжего. Сидит, уперев внимательный взгляд в экран, жуёт сухари, разбавляет дикую смесь соли и сахара газировкой. Рыжий смотрит на него каждый раз, когда заканчивается одна реплика и начинается другая. И правда — Хэ Тянь. Просто Хэ Тянь. — Кто такой антихрист? — Мессия. Рыжий разглаживает кукурузную пачку, мнёт её в пальцах, чешет ноющую шею. — А это чё такое? — Не забивай мозг несуществующими вещами. Особенно такими скучными, — он делает короткий глоток, ловит раздражённый взгляд Рыжего. — Мессия – противник Христа. Но кому какое дело до этого? Зато раньше, если бы ты убил урода, в некоторых христианских странах ты бы мог избежать уголовной ответственности. Это уже интересней, да? Раньше считали, что ребёнок-урод – результат сношения женщины с дьяволом. Красоток на костёр, страшных – на вилы. Но ты красивый, едва не говорит Рыжий и вовремя прикусывает язык, набивая рот сладкими палочками. Тянь держит стакан двумя пальцами, неторопливо пьёт, спокойно продолжая: — Даже сейчас красивые жертвы вызывают больше любопытства и сожаления, чем страшные. Уродливые люди после смерти тем более не нужны. Многие помнят о смерти Шэрон Тэйт, потому что эта женщина была красивой. А как, предположим, быть с не очень симпатичными жертвами Джеффри Дамера? — В смерти вообще нет ничего красивого. Они досматривают долгий фильм до титров. Тянь нередко комментирует особо изощрённые сцены, травит занимательные байки. На каждый кусок фильма у него припасена история. Рыжий любит слушать байки Тяня больше, чем наблюдать за тем, что творится на экране телевизора. От кого ты узнаешь, что «Вампир из Сакраменто» делал себе в блендере коктейли из людских органов? Беззвёздная ночь струится в окно пряным запахом тьмы. Тянь чешет глаза, а Рыжий царапает искусанную, зализанную шею. — Как ты? — лениво спрашивает Тянь. — Мозг уже не варит. — Идём спать. Давай, малыш, вставай. Не засыпай здесь. У Рыжего усиливаются кошмары. Ему снится Линг с простреленным виском, Джеки с выдавленными глазами и старый дом, щедро забрызганный кровищей. Через дыры в полу льются слёзы, китайская колыбельная и красная вязкая речка. — Шань? — взъерошенный Тянь вбегает на чердак. Он даже не сомкнул глаза — алая сетка капилляров прорезает белки. — Ты чего, Шань? Рыжий никогда до этого не кричал. Сейчас он вопит в подушку, а на обратной стороне век горят красочные трупы родителей. Ему ещё никогда не было так погано на душе. — Кошмар… — хрипло, с надрывом выпаливает Рыжий, — просто кошмар. Не стоило жрать столько сахара. Я в порядке. Тянь гремит задумчивым: — Был ли ты когда-нибудь в порядке? — Ты можешь… — Я понял. Да. Конечно, бесёнок. Деревянные половицы жалобно скрипят, когда Тянь бросает на них матрас, плед и подушку. Ложится. Нити волос падают на лицо, скрывая встревоженный взгляд. Рыжий, содрогаясь от липкого кошмара, несмело вытягивает руку, свешивает её вниз, едва не касается пола. Чужие пальцы (цепкие, наконец-то тёплые) обхватывают его худощавое предплечье. Скользят вниз по мокрому запястью. Так Шань и Тянь лежат — рука в руке. Рыжий подстраивается под ровное дыхание где-то под его кроватью, стараясь уснуть. Ладонь Тяня согревает его, охраняет от кошмаров. — Шань? Горло разодрано криками, и Рыжий с трудом выдавливает сиплое: — Да? — Почему ты умеешь целоваться? Рыжий безмолвно смеётся. Говорит, что в детстве у него была подружка. Видит, как тускло блестит улыбка Тяня. Хэ Тяня, его настоящего и единственного друга. Засыпая, он бесконтрольно думает: «Ёбаный бог, если вдруг ты слышишь мои молитвы — сдохни. Не исполняй их». А неспящий монстр, которому с рассветом по-хорошему нужно спрятаться под кроватью, держит оранжевого мальчика за руку.