«Девочки хотят драться, Мальчики любят стрелять».
VII
кастет, кулак, ружьё
Тянь — разъёбанная в хлам машина. Он выпил слишком много чёрного кофе. Хочется блевать, а нечем. Хочется бежать, но некуда. Катастрофа. Абсолютно убитое состояние. Устало массируя переносицу, Тянь лениво прижимается затылком к изголовью стула, жмурит глаза. Задумывается. С семьёй Хэ и врагов не надо — удивительно, насколько идеальную фразу умудрился подобрать Шань. Лучшей характеристики просто не существует. И вписал он её с ювелирной точностью. Так, что она теперь кислотой капает на мозг, беспощадно выжирая его. Выедает полностью, без остатка. Будто его пропускают через мясорубку, а полученный фарш заталкивают обратно. Медицинский халат источает аромат больничного порошка: дешёвого и приятного. Пасмурный горизонт льётся мёдом в глаза. Тянь любит паршивую погоду и до смерти боготворит тишину. Поэтому он раздражён до скрежета зубов. Ебучее пилик-пилик чьего-то мобильного, шарканье медсестёр, тошнотворный смрад таблеток и хлорки. Будь у Тяня нож, он бы вскрыл любую глотку или искромсал блок электропитания. Даже за стенами слышно, как щебечут люди, как гудит обогреватель и как плачут пациенты, словно цикады. Дайте ему крупицу грёбаной тишины. Одну жалкую минуту. — Восхитительный и сексуальный доктор Хэ, на сегодня у Вас запланировано две операции… — Выйди вон, Бао. — …а пока можете выебать ту длинноногую блондинку в своём клёвом кабинете. — Закрой пасть и просто выйди. — Чё это ты дрыхнешь на работе, Хэ Тянь? Приходится открыть глаза, чтобы наградить ублюдка Бао убийственным взглядом. Тот пугается. Все пугаются, когда видят этот-самый-взгляд, но Бао просто слегка тушит свой пыл: — Ладненько, успокойся. Я по делу. — Съеби, блядь, нахуй. Бао удивляется, лениво распластывается на кресле. Сжимает пальцы, разжимает губы. Бесит наигранным укором: — Как ты умудрился составить фразу из одной ругани? Всегда такой сдержанный. — Есть пример для подражания. Тянь расстёгивает верхнюю пуговицу накрахмаленной рубашки, поправляет медицинский халат. Плюётся ядом, скопившимся на языке: — Ты нагло подрываешь мою гладкую репутацию, заявляясь сюда в таком виде. Как со свалки пришёл. — Прости-прости, — молится Бао, скалит клыки. — Выслушаешь? Бао — пиявка преступного мира. Аферист на колёсах, ублюдок с порошком в крови и мельтешащими галлюнами. Он подделывает документы и создаёт липовую жизнь, чтобы не возникло лишних вопросов. Атмосферные снимки в Непале, Перу или Мексике? Галочка. Паспорт или водительское удостоверение? Галочка. Диплом или документ об окончании школы? Жирная, жирная галочка. Тянь поставляет ему упаковку таблеток под видом лекарств (зелёные для мозгового штурма, белые — чтоб не вырубило в первые десять минут, капсула для того, чтобы не рвало). А Бао, покорный пёс, ждёт приказа Тяня в обмен на «волшебные» лекарства. Склад медикаментов контролируется паршиво, никто точно не знает, сколько лекарств поступает и сколько уходит. Но Тянь всё равно действует осторожно. Как крыса, что гребёт по небольшой порции, пока мышеловка не передавит. — Ну так чё, Хэ Тянь? Тянь закатывает глаза, машет рукой, мол: «У тебя есть одна грёбаная попытка, чтобы заинтересовать меня, или я всажу ручку в твою глотку, потому что больше не захочу слушать». — На той неделе сюда, в больницу, попали два человека. Мне нужно знать, что с ними сейчас. За инфу я сделаю всё, что ты попросишь, практически бесплатно. Я знаю, что у тебя не мало бабла, но… Бао ерошит взмокшие русые патлы, скребёт старую бейсболку. Те люди, что знают Тяня, — нереально боятся Тяня. Бао, пожалуй, единственный, кто упрямо продолжает смотреть в лицо смерти и не тянуться к ножу-бабочке в ботинке. А. Есть же ещё и Шань. — Не ввязывай меня в свои дела. — Просто расскажи об их состоянии. — Один из них умер первой же ночью. Он вёл машину, и руль вдавился ему в грудь, пробив её, — Тянь мнёт кисть руки. Кости скулят, как перед дождём или трагедией. Обычная реакция организма на собачий холод за окном. — Второй жив, но не шибко разговорчив. — Младший или старший? — Младший. — Прекрасные новости, — лыбится Бао, шарится на дне байкерской куртки. Тянь смотрит с бесконечной усталостью. — Вот, на, передай ему эти висюльки. В мозолистых пальцах лежат бусы. Дерево пропитано кровью, и красные пятна на первый взгляд кажутся безвкусным узором. Но это действительно кровь. Тянь никогда не перепутает её с краской или бутафорским гелем. — Пошёл нахуй, Бао. — Это просто сюрприз, Хэ Тянь. — Так же просто иди нахуй. Теперь мне надо работать. — Передай эту безобидную безделушку, и я испарюсь и не буду показываться, пока ты сам не звякнешь мне. Тянь трёт переносицу, массирует безумно пульсирующие виски. Держаться, главное тупо держаться. Не срываться с цепи. Это обычное раздражение из-за нехватки сна, пластиковой еды, переизбытка кофеина и отсутствия женщины. — Я отдам, а теперь свали отсюда. — Вас понял, сэр-мистер-господин Хэ. Я заскочу в понедельник за “провизией”. Бао готов вдыхать порошок для чистки раковины или дезодорант, если это доставит хотя бы малейший эффект. Начищенные ботинки скрипят под весом его тела. Бао выглядит словно бродяга в потёртой бейсболке и рваной байкерской кожанке, но обувь у него всегда вылизана до ослепительного блеска. Больница пропитана горьким духом слёз и гибели. Всё белоснежное — проще просто выколоть глаза. Всё пахнет таблетками и дезинфицирующими средствами — лучше набрать в грудь воздух и не дышать. Спасением служат юные медички с облепиховыми (точно минеральными) губами и запахом дешёвых духов или кедровой стружки. Тянь меланхолично зачёсывает волосы пальцами. Трёт гладкое дерево на бусах, мысленно ругаясь, что прожёг весь перерыв. Юные дарования в выглаженных больничных халатах провожают его фигуру ласковым взором. Наивные, как овечки. Бери любую и тащи за собой в кладовую. Отсосут среди швабр и упаковок мыла. Шань выдрал бы его язык, если бы Тянь потащил его в подсобку. Дикий, дикий бесёнок. Усталость сказывается на организме лёгкими галлюцинациями и гниением мозга. Потому что Тянь неожиданно осознаёт, что хочет… целоваться. Скрестить языки и до крови биться зубами. Как подросток без тормозов. И только с ним. Он называет этих пациентов «баовские». На парне лишь нитки, синяки и мясо. Тяню никогда не нравилось, как работают такие, как пиявка Бао. Чересчур грязно. — Уже полдень. Тебе нужно поесть, чтобы поскорее выбраться отсюда. Бровь выбрита, на лице красуется ровный шов, иголкообразные лохмы приглажены докторским гребешком (одна из медсестёр не сдержалась). Парень полулежит на койке, впиваясь отупевшими глазами в экран телевизора. Звук на минимуме. С тусклого экрана пялится уродливая рыжеволосая девчонка. Ёбнутая Торнберри. Ассоциация с Шанем вспыхивает незамедлительно. Тянь хмыкает. Шань разговаривал бы с животными не потому, что умеет, а потому, что был бы одним из них. Зверем. Или монстром. — Нужно есть то, что приносят, Чжань. Парень дёргается, отвлекаясь на своё имя. Видно, что он ненавидит его. Вопит всем своим видом: не произноси его, только не называй меня по имени. — Будешь молчать, Чжань? Ладно. Тянь проверяет капельницу, прибавляет на телевизоре звук, дёргает занавески. Деревянные сферы на бусах стучат друг об друга. Тихое тук-тук-тук. А где-то недалеко ебучее пиликанье сотового, цоканье каблуков, стрекот людских голосов. Ужаснейший шум. Держаться, Тянь. Тупо держаться. — Дружеский совет: не зли Бао. Тянь физически чувствует, как учащается пульс парня. Страх — дикий, лютый, — мгновенно пробуждается, струится по исколотым венам. Парень перестаёт дышать. С трудом давит на кадык, тихо (нереально вязко) хрипит: — …откуда? Да пошёл… он… — Я не раз посылал его туда, Чжань. Поверь мне: я бы давно разнёс ему череп. Но он нужен мне. А я нужен ему. Я знаю этого ублюдка, знаю, на кого он работает, а эти парни идут до конца. — …я не… хотел, чтобы так вышло. — Знаю. Никто не хочет связываться с такими, как Бао. Да, Чжань? Но поздно что-то делать, тебе остаётся только ждать. Тянь запускает руку в карман, перебирает мусор: упаковка леденцов, пачка сигарет, монеты, коробок спичек, зажигалка. Бусы скользят по коже. Тянь неторопливо их достаёт. Протягивает, бросает в застывшие пальцы; украшение съезжает по хрустящей простыни. Парень не двигается, не моргает, совсем не дышит. Сидит и прожигает стеклянными глазами бусы. Тяню безумно хочется выкурить забитый травой портсигар. Чжань апатично выдавливает: — …моя сестрёнка. — Они принадлежат ей? Несмелый кивок. Больше не принадлежат. Принадлежали. — Мне жаль, — Тяню почти что плевать. — Ожидание смерти – хуже самой смерти. Я думаю, ты сам понимаешь, что никому не стоит говорить о нашем диалоге. Ещё один дружеский совет: лучше ходи один, если не хочешь, чтобы пострадали люди. Чжань заторможенно обвязывает пальцы бусами, молчит. Измученный Тянь уходит из омертвевшей палаты. А Бао – ёбаный ублюдок. Тянь обязательно отпинает его при встрече, как консервную банку. Где-то на трассе происходит авария, из-за которой в больнице царит переполох. Углы пестрят окровавленными людьми и бездушными журналистами, что тайно снимают пострадавших, полицейские бренчат дубинками, следя за виновником аварии, а врачи едва справляются с наплывом раненых. Тяню приходится позвонить двум коллегам и попросить их выйти в ночную смену. Один не в состоянии: пьян в смердящий хлам. Второй уже в пути. В какой-то момент Тянь узнаёт, что Чжань вскрыл вены осколком зеркала, охмелённый виновник умер, а юная медсестра случайно перевернула ящик с лекарствами и прочим медицинским барахлом. Пахнет жареным или давно сгоревшим — неясно. А смерть въедается глубоко в кожу и вдохновляет. Но от ора, плача и воплей кружится голова. Медсёстры носятся с капельницами и документами, вызванивают родственников пострадавших, сообщают кошмарные новости. Ореол романтики, витавший в больнице утром, рассеивается без следа. Бесконечный день, мокрая снежная ночь, беззвёздное небо. У Тяня пульсируют виски и ломит ноющий позвоночник. Он курит под табличкой “не курить”, вмазывает окурок в нарисованную сигарету. Автомобильный брелок греет ладонь. Скоро Тянь будет дома. В тишине, покое, около шуршащих языков огня. Он заезжает в магазин за тремя банками яблочного сидра, врубает рычащий рок и постоянно отвлекает себя мыслями, чтобы не заснуть. Если в дороге фокусироваться на одной точке, то остальное начисто пропадает из вида. Кто-нибудь выскочит под фары, и Тянь не глядя (да и без особой жалости) собьёт недоумка. Нужно думать о чём-нибудь навязчивом. Вспоминать о домашнем Шане получается лучше всего. Сидит, наверное, в идиотской футболке с джокером, залипает в телик и опять ничего не ест весь день. Рядом с Шанем ему… спокойно. Смерть одного станет трагедий для другого: если сдохнет Тянь, подросток никогда не сможет выбраться из прогнившей лжи, в которую по воли случая вынужден был втянуться. Если умрёт Шань — умрёт Тянь. Третий раз хоронить близкого человека у него не получится. Он разобьёт голову об землю, чтобы добраться до могилы бесёнка, но не останется на поверхности. Вновь живой. Вновь один. Да ни за что. Пока что Шань как механизм часов. Он всё идёт, идёт и идёт куда-то (вслед за Тянем), но так никуда и не приходит. Выращенный на крови и равнодушии к смерти, однажды он станет безупречным доктором. Страсть к суровым медицинским будням — как гравитация. Нужно лишь подтолкнуть. Под колёсами хрустит лёд. Тянь заезжает во двор, заматывает шею шарфом, разминает руки. Сегодняшний переполох выбил его из колеи. Банка сидра, второсортный ужастик и непугливый Шань под боком залечат нервы и залижут раны. Тянь царапает уголки воспалённых глаз, захлопывает дверцу ногой. Замечает, что в доме включён свет. И на мгновение окостеневает. Шаню запрещено врубать свет в гостиной, когда Тяня нет дома. Светильник на кухне, свечи, лава-лампа, телевизор — любое свечение, кроме люстры из гостиной. Кажется, что мир вокруг раскалывается. Тянь перестаёт дышать. Совсем. Чувствует что-то странное. Что-то поганое, гнилое, как сброс бомбовой кассеты. Он мгновенно осматривает окна, не находит спину или рыжую макушку. Зато видит то, от чего в животе шипит, разлагаясь, ледяной клубок змей. Открытая входная дверь. Порог очищен от снежного порошка — следы от кроссовок или босых ног не разглядеть. Блядь. Ну блядь. Что творится? Тянь неторопливо нажимает на брелок, открывает машину, нащупывает кастет. Осторожно закрывает дверцу. Снимает шарф, чтобы не мешался, расстёгивает шуршащую куртку, бесшумно ступает по льду и снегу. Заключает пальцы в убийственную ловушку. Внимательность раскалена до предела — можно ковать оружие, пока Тянь горит. Тишина стоит адская. Оглушительная. Если Шань сбежал, Тянь найдёт его, найдёт и застрелит нахрен. Он начинает злиться, но упорно давит раздражение. Не время. Дом — вязкая субстанция. На душе вопят и скребутся черти. Глаза мозолит бардак в прихожей. Тянь сглатывает ком костей в кладбище своего желудка. Вещи разбросаны, бейсбольная бита похоронена под хоррор-журналами, у входа валяются мелкие осколки кружки, на стене сияет вмятина. Тянь наклоняется, чтобы поднять биту. И слышит сдержанное: — …убери, щенок. — …пошёл, блядь, нахер. Шань стоит, прижавшись спиной к стене, держит в руках охотничье ружьё и целится в шею мускулистого незнакомого мужчины. Брови сдвинуты к переносице, губы сжаты, крылья носа раздуты. Ладони в веснушках судорожно сжимаются. Тянь поцеловал бы каждую ржавую крапинку в качестве извинений. В глазах пылает решительность и немного (совсем чуть-чуть) облегчения, потому что Тянь вернулся вовремя. Рыжий разъярённый волчок. Красивый и дикий. Тянь на секунду поражается: мой ребёнок. Лучшее дитя. Разве он мог сбежать? Разве он мог позволить себе сбежать? Вылитая сцена грёбаного боевика: Шань в углу и с ружьём, Тянь у входа и с кастетом, некто в чёрном и со сжатыми кулаками. Тянь напряжён до предела. Он косится на молчаливую груду мускулов в паре метров от Шаня, ощущает опасность, процеживает: — Брось ружьё. Иди и закончи с алгеброй, Шань. Быстро. Незнакомец слишком спокойно замечает: — Мне просто нужно поговорить. В голову стреляют смутные воспоминания, и Тянь, смотря только на Шаня, рокочет: — Лжёшь. — Пиздишь, — подтверждает Шань, в ответ бросая волчий взгляд. Тянь тут же лает на него: — Алгебра. Шань сдавленно дышит, держит незнакомца на мушке, бросает резкое: — Чё? — Уроки, — рычит Тянь. — Я не уйду. — Уйдёшь. Уйди, Шань. Или: «Найди укрытие, болван». Или: «Беги и прячься, пока я буду получать по рёбрам и бить в ответ по морде». Уроки. Безопасное место. Желательно где-то на чердаке. Ртутный взгляд Тяня мог бы вырезать на лице подростка лихорадочный приказ, но Шань всё понимает. Мнётся и исчезает наверху, а ружьё забирает с собой. Только бы не ослушался и не вышел, пока не позовут. Если ещё позовут. Тянь – керосин, подожжённый зажигалкой. Он хрустит пальцами, с грацией одичавшей русалки переключается на свою цель. Как когда-то учил Хэ Чэн. Правило брата: убей, прежде чем быть убитым. Тянь обрушивается на белобрысого чувака настолько стремительно, что смачный удар по челюсти выбивает розовую слюну. Рубиновая пелена стелится в глазах, и Тянь погружается в подобие истерии, дерётся, в очередной раз раздирает костяшки. В пробитых мозгах стрекочет: Шань-Шань-Шань, защитить Шаня. Кулак прилетает по подбородку, скользит вниз, по щетине. Тянь сочится токсичностью и ядом. Его ладонь, сжатая в кулак, болезненно пульсирует, как если бы он безостановочно лупил по камню, что перевязан бинтами. Они дерутся свирепо, беспощадно, до боли под костями, фаршированными органами и суставами. И Тянь выдыхается, даёт слабину, ломаясь. Крепкие руки (кости сломают без труда) тут же хватают Тяня за шею. Давят на кадык, переползают выше, сжимают вспотевший загривок. Белобрысый довольно хрипит: — Уже не тот мальчишка, Хэ Тянь? И, перехватив удар, с силой прикладывает Тяня лицом об миниатюрный стеклянный стол. Давит рукой. Поверхность лопается, перерезает кожу десятками ссадин. Ярость перекрывает боль. Пара сантиметров, и можно жрать стекло. Тянь упирается руками в половицы, шипит сквозь натянутую кровавую улыбку: — …только поговорить, значит? — Ты сам напросился. Знакомый голос. Прокуренный, но такой же отчуждённый. Неожиданно слышать его спустя столько лет. — Я думал, что ты уже умер, Би. Хуа Би перестаёт держать Тяня за загривок и, устало завалившись на диван, плюётся нижним зубом в осколки. Тянь вытирает рот рукавом запачканной рубашки, мажет кровью, мрачно замечает: — Зуб за стол. Извинений не дождёшься. — И я рад видеть тебя живым, Хэ Тянь. — Прекрати. Аж мерзко. Измотанный (выпотрошенный, скулящий без звуков) Тянь поднимается на ноги. Осматривает итог бесполезной заварушки: липкие пятна, разъёбанный стол, ещё и швы на рубашке разошлись. Тянь тащится за сумкой, кровоточащими пальцами достаёт банки. Прикладывает одну к скуле. Синяки не заставят себя долго ждать — боль сверлит ужасная. Тянь скрипит сквозь клыки: — Мне давно не двадцать пять, — он садится на кресло, морщится от колючего чувства под кожей. — Хочешь выпить? Пока холодный. — Не откажусь. Тянь пихает ему в руку сидр, слушает, как хрустит железный язычок, признаётся: — Не скажу, что рад тебя видеть. Но хорошо, что ты жив, — сидр пузырится на языке. — Мы могли бы избежать драки, если бы ты сразу назвал своё имя. — Не могли. Хуа Би широкий. Как шкаф. Тупо шкаф с жутким взглядом, повязкой, деревянной рожей и идеальной памятью. Взрослый, страшный. Смертельно опасный. Но и Тянь (уставший) уже не юноша. Он лениво интересуется: — Кто глаз выбил? Выглядит ужасно. — Перцы в тюрьме. Мертвы. Оба. — Неплохо. Через выцветшую повязку не видно, насколько отвратительна пустая глазница. Глубокие раны змеятся по левой щеке. Суровый чувак, полный стали и железа. Чэн бы в гробу перевернулся от одного взгляда на своего живого приятеля. Тянь равнодушно рассматривает его лицо. Распластывается на кожаном кресле и дьявольски ухмыляется, щуря отекающий глаз: — Психуешь, что не приходил к тебе? — Да мне плевать. Кто это был? — Не твоё дело, — рубит Тянь. Подпирает щёку кулаком, бесконечно долго пялится на Хуа Би. — Он же мог застрелить тебя. — Мне нечего терять, — разводит руками Би, отпивает яблочного алкоголя. — Я даже удивился. Он как вывалился сверху с ружьём. Причём не сразу, я успел минут десять подождать, пока ты вернёшься. Тягучий глоток. Тянь пялится не моргая. На губе жжётся рана, в бок словно всадили проржавевшую бензопилу. Обкусанный рот блестит из-за пунцовой слюны. — Меня выпустили неделю назад. — Это не будет похоже на разговор старых приятелей. Выкладывай. Почему ты здесь? — Я хочу покончить с преступностью. Тянь невесело ухмыляется. Человек, рождённый под роковой звездой, вряд ли сможет выбраться. Это как болото: один тащит за шкирку другого, утягивает за собой. Пока оба не погибнут. Как Чэн – Тяня, как Тянь – Шаня. Сдохнут же однажды. Паршивый, мерзкий мир. — И я должен тебе помочь? — Ты обязан, Хэ Тянь. Будь человеком. Да, точно. Когда расстреляли Кейт, Чэна и других детей, Тяня спас Хуа Би. На спине, которая тогда напоминала окровавленный кусок мяса, наверняка расползаются кошмарные шрамы от пуль. Из-за этого Тянь и ненавидит белобрысого Би. Он должен был умереть со своим братом и некровной сестрой. Обязан был словить ртом пулю. Но из-за того же Хуа Би, из-за этого бесстрашного ублюдка, Тянь встретил своего бесёнка. Стоит выразить хотя бы поганую благодарность за Шаня. — У меня есть студия в Пекине. Я дам тебе номер Бао, он поможет. В долг, если у тебя хватает денег только на билет. Тянь отставляет пустую банку, сжимает зубы от боли в позвоночнике, нашаривает ключ-дубликат в банке с юанями. Бросает (как кость — собаке-альбиносу) в широкую ладонь. — Бао поможет, но он дебил. Аккуратней. — Понял. Ещё не таких перцев встречал. Скованные пальцы выводят номер на уродском красном стикере. Хуа Би смотрит изучающе; неприятно видеть в его взгляде какие-то эмоции. Выглядит неестественно. И от его голоса раздражение распускается гнилым бутоном: — Будь настороже. Они придут. — Я знаю. — Мастер Хэ не забыл тебя. — Я знаю, Би. В прозрачной радужке Хуа Би светится… беспокойство. За его жизнь. На миг Тяню становится не по себе. Он скрещивает руки на груди, цепко наблюдая за устрашающей походкой мускулистого силуэта. Спина ровная, будто Хуа Би проглотил копьё. — И ещё. — Что? — Я съел твою лапшу. — Блеск, — плюётся Тянь. Куртка скуляще скрипит, когда Хуа Би двигает руками, вжикает «собачкой» и набрасывает капюшон. Ночь без звёзд работает на его образ: огромная фигура пугает до остолбенения. Только не Тяня. Он меланхолично прижимается виском к дверному косяку. Наблюдает, как Хуа Би молча уходит с номером Бао, адресом в Пекине и ключом от студии. Иллюзорная петля обнимает его за глотку, окровавленный кастет добавляет остроту ощущений. Смертельная усталость обрушивается в сто крат сильней, стеклянная свалка в гостиной нагоняет тоску. На душе пылает ненавязчивое, но обжигающее беспокойство: когда-нибудь они придут за Тянем. Только за ним. Никто не знает, куда пропал Мо Гуань Шань. Он вытаскивает последнюю банку сидра и едва не валится с лестницы. С трудом переставляет желейные ноги: первая грёбаная ступень, вторая долбаная ступень, скользкие перила. Беспокойство заглушено выпотрошенными нервами. Тянь нереально устал, и думать о предупреждении Хуа Би сложно. Но… Но всё же стоит вспомнить о той паршивой жизни, из которой Тянь сбежал. Хэ — это огромное почерневшее древо с размашистыми ветвями. Тяня заставляли изучать свою родословную линию. Мелкий и неусидчивый, он страдал под тростью отца и режущим взглядом брата, зубрил имена своих предков и клялся, что однажды заплюёт их прогнившие могилы. Тянь пережёвывал гору истории, которую выблевали другие Хэ, пережевав гору чьей-то выблеванной истории. Тянь должен был убивать по списку. Всадить пулю в лоб маленького Шаня и перерезать горло Линг. Но он сделал свой выбор — он украл жизнь бесёнка. Похитил его юность, забрал всё, что было приказано уничтожить, как если бы Шань действительно погиб, а Тянь решил сожрать его непорочную душу. — …ты не ослушался. Это хорошо. Шань бледный — как свежая мертвечина. Сидит, прижавшись спиной к кровати и лихорадочно оглядывая кровоточащего Тяня. Видно, что он хочет взорваться. Обматерить его, себя, весь мир. Лямбда протяжно скулит, утыкает нос в щиколотку нахмуренного подростка. — Я уснул, а потом услышал, как пиликает микроволновка, — ебучее пилик-пилик, плавали, знаем. — Можно я принесу влажное полотенце с антисептиком? Невозможно смотреть на тебя. Тянь криво ухмыляется. Заваливается на развороченную постель Шаня, хрустит железным язычком банки, подтягивает к себе горячую тушу Лямбды. У Шаня уютно. Разбросанные журналы, багровая лава-лампа, доска с открытками и цветным скотчем, гора медицинской литературы. Тянь ерошит густую шерсть Лямбды, разглядывает её седеющие волоски. — …эй, Тянь, не спи. — Ты уже закончил? — Да, — Шань хлопает крышкой коробки, и Тянь скребёт по векам, сжимает пальцы, трогает перебинтованную руку. На лице что-то липкое, клейкое. Лейкопластырь. — Ты что, правда спал? И кто это был? Почему ты дал ему уйти? Из этого дома живыми ведь не возвращаются. Тянь давит удивление, потому что Шань вновь умудряется подобрать идеальную, вычищенную от лжи фразу. Из обители Хэ живыми не возвращаются, и плевать, какой Хэ. Господин Хэ Тянь, мастер Хэ Ван или тот, кто ещё даже не родился. — Завтра. Завтра я тебе всё расскажу. — Короче, он мог убить нас или нет? Тянь закрывает глаза, устало тянет: — Мог. Но я бы охотно умер за тебя. — Я бы сейчас просто охотно умер. Ружьё я вернул на место, если что. Мысли дробятся, расслаиваются. Никогда в жизни Тянь не был таким убитым: мозг не варит, а конечности не слушаются. Плохой пример для подражания. Насколько жалким он выглядит в обеспокоенных глазах Шаня? — Ладно, можешь спать здесь, но завтра… Голос Тяня – дробовик, зато голос Шаня – колыбельная. Бок Лямбды согревает заклеенную щёку. Несмелая рука забирает из пальцев отрубившегося Тяня банку яблочной дряни и убирает со лба липкие пряди чернильных волос. Шань здесь. Шань рядом. Живой.***
— Если что-то случается и нам угрожает опасность, ты бежишь отсюда, хочешь того или нет. Шань сжимает кулаки, кусает губу. Хочет огрызнуться, прорычать: мразь, я не буду сбегать, когда пойдёт (а она пойдёт) жара. Гостиная полностью вылизана. Тянь пробудился ранним утром и нашёл тихо сопящего Шаня в своей кровати. Такой обмен спальными местами произошёл впервые, но Тянь не против повторить эксперимент: в комнате бесёнка он почему-то дрых как убитый. Он пощёлкал по веснушкам на щеке подростка и приказал: «Разгреби хлам за двадцать минут». Шань тут же выпустил иголки: «Двадцать? Да мне и часа не хватит». Он справился за полчаса. Переодетые в спортивную одежду, Тянь и Шань стоят друг напротив друга. Разминают руки, хрустят суставами. Пластыри и бинты мешаются, приходится сорвать их с кожи. Тянь объявляет: — Сегодня я расскажу, как оказать первую помощь при остановке сердца. Но для начала небольшая разминка. Нападай. Фас, рыжий бес. Фас. Интересный факт: если Шань встанет на носки, он будет наравне с Тянем. Несмотря на вчерашние побои, Тянь легко даёт отпор отчаянным, свирепым ударам Шаня. Они бодаются (лоб в разбитый лоб), хватают друг друга за плечи, оттесняют к стенам. Приходится немного сбавить обороты, чтобы Шань вырвал победу перед жестоким поражением и жёстким падением на пол. Тянь никогда не позволяет победить. Враг тоже поддаваться не станет. Тёплый запах разогретых, намагниченных тел, липкие ладони, приятная усталость в коленях. Шань царапает его напряжённый живот. Вновь падает. С рёвом вскакивает, скользит за спину, обхватывает. Шустрый, но недостаточно сильный: ни опрокинуть, ни удержать не удаётся. Тянь лупит по его черепу затылком, наслаждается хриплым коротким воем, перекидывает через плечо, грациозно падая на колено. — Тридцать семь — ноль. — Один, — рычаще поправляет Шань. — Прости. Тридцать семь — один. Года два назад ему волшебным образом удалось впиться зубами в его щиколотку и завалить на спину. Тянь действительно не ожидал такого. Едва челюсть Шаню не свернул. Это слишком рискованный шаг, запросто можно остаться со сломанной пастью. — Вставай, или я помою тобой пол. — Встаю, бля… — Три йены, — равнодушно бросает Тянь под раздражённое цоканье Шаня. — Что? За каждую букву. — Да почему тебе можно ругаться, а мне нет?! — Я взрослый и порочный, а ты невинный и юный. Достаточно ясно выражаюсь? У Шаня раскалённая рука. Тянь цепляется за его пальцы и рывком поднимает побитое измученное тело. Бродяжная душа жаждет реванша, но Тянь сбивает настрой Шаня следующим этапом обучения: — Допустим, кого-то ёбнуло током. Человек без сознания, без дыхания. Формально он мертвец. Но клиническая смерть — это не биологическая. Его можно вытащить. Есть ещё около десяти минут, чтобы спасти. Для этого надо начать сердечно-лёгочную реанимацию, пока мозг не превратился в желе. Читал об этом? Шань мнётся, вытирает блестящую испарину на лбу. — Да. Когда-то. Или нет. Не помню. Ему к лицу оранжевый. Футболка цвета апельсина режет глаза, но контуры лица становятся вычерченными, очаровательно резкими. Хулиганскими. Тянь резко тычет в его грудь: — Делаешь примерно тридцать нажатий в области сердца, потом зажимаешь нос и дышишь в рот; человек живёт за твой счёт, пока скорая едет с дефибриллятором. — Понял. — Хорошо, теперь практика, — Тянь лениво ложится на пол, Шань садится рядом. — И не дави слишком сильно, если не хочешь, чтобы мои кости треснули. Размеренно и осторожно, Шань. Утренняя энергия впитывается в воздух, лопается, как мыльный пузырь. И жажда крови так некстати. Придётся завтра ехать в город. Снег оттаял, солнце скребётся в окна, девушки выплывают на улицы. У Шаня жёсткая хватка. — Расслабься. Я пока не умираю, так что ошибки не будут роковыми. — Да щас я, щас… — Я тут усну, Шань. Надо разжечь камин, холод стоит собачий. Шань щупает место, где стучит сердце, разжимает кулаки, сгибает и разгибает локти, осторожно жмёт на грудь. Первая десятка неуверенных движений, и Тянь не сдерживает лающего смеха. — Да чё не так? Я же стараюсь! — Ты так сосредоточен. Это мило. Сосредоточен — неподходящее слово. Он, кажется, готов язык вывалить от усердия. Рыжий и злой. Шань искажает лицо, изображает жуткую раздражённую гримасу. О, как он взбешён: Тянь может почувствовать бешеный пульс, может на вкус попробовать агрессию. — Продолжай, я здесь как бы умираю. Следующая десятка злых нажатий, и Тянь без труда сдерживает все ухмылки. Дети не умеют контролировать эмоции. Сколько бы Шаню ни было лет, он навеки останется таким же вспыльчивым. И Тянь не хочет, чтобы он менялся. — Ну… всё, кажется. — Рот в рот, забыл? Шань колеблется, но всегда выполняет просьбы и приказы. А во время обучения ему вообще запрещено перечить. Сказано: дыши в мой рот (целуй) — значит молчи и дыши. И целует же. Целует, но забывает сдувать щёки с воздухом. Приходится напомнить, смотря в крепко зажмуренные глаза: — Выдохни сначала, малыш. И нос забыл зажать. Кожа Шаня густеет, покрываясь пунцовой краской. Подросток мнётся, колеблется, словно стоит на мине и боится сделать смертоносный шаг. Тянь жжёт его рот дерзким: — Рискни поцеловать монстра ещё один раз, Шань. Дьявольская ухмылка излучает скверное: или сейчас соглашаешься с тем дерьмом, что я говорю, или получаешь смачный укус в губы. Шань отшатывается, по-змеиному ёрзает на полу. Тянь наслаждается шаневским смятением. Он закопал в его мозгах зерно нездравого смысла. Остальное за подростком. Только за ним, за его выбором. Жребий брошен, а вмешательство Тяня нужно так же сильно, как зажигалка — огненному дракону. Шань сам похож на огнедышащего ящера. Подожжённый искрой, он несмело клонит рыжую голову вниз и впивается жёстким поцелуем в верхнюю губу Тяня. Скользит языком по клыкам. Дрожит, как в лихорадке. Пожалуй, стоит разбавить его обычный рацион мультивитаминами. Тянь хватается за ржавый загривок, тянет в сторону и под рычание заваливает Шаня набок. Липкая футболка задирается. Живот подростка судорожно сжимается, но застывает: Шань задерживает дыхание. Он боится пошевелиться. Боится разбудить зверя в брюхе господина Хэ. Сообразительный бесёнок. Шань, рубиново-пурпурный и горячий, тихо выдавливает: — Ты меня, блядь, пугаешь. — Тебе правда страшно? — …немного. — О, неужели, — злобно усмехается Тянь и медленно (словно воздух — затвердевший джем) наклоняется к лицу Шаня. — А я ли тебя пугаю? Или ты пугаешь сам себя, Шань? Реакция твоего организма, твоё поведение при виде меня, при запахе моих волос и кожи. Твой стыд, твоя похоть, твои мысли по ночам неизменно возвращаются ко мне. Раз за разом. Постоянно. Зрачки Шаня расширяются, когда Тянь оказывается слишком близко. Пальцы впиваются в запястья до бледно-красных полумесяцев. Сдавливают. Не вырвется. Мо — солнце, Хэ — мрак. И нет ничего быстрее света. Но куда бы ни попал свет, грёбаная тьма уже там. Тянь прижимает его бедро своей ногой и шипит куда-то в взмокший висок: — Самый короткий путь к сердцу человека лежит между четвертым и пятым ребром. — Говори по-человечески… — Ты уже не первый, кто просит меня быть человеком. Рука нащупывает скаты костей. Шань тут же глотает вздох, хочет пролаять что-то, но Тянь мгновенно затыкает его. Губы Шаня по вкусу напоминают вино из засахаренных мармеладных ягод. Или же мармелад из вина. Опьяняет. Сносит его башню до кровавых ошмётков. Тянь мог бы вечно целовать его лицо, прижиматься зубами к тёплой шее, прикусывать кожу, слушать ненормальное шипение. И невольно тащить за собой на виселицу. Пора сбавить обороты, Тянь. Лампочка в башке вот-вот треснет от оглушительного воя тормозов и красного света. Дистанция разорвана в клочья — но это не беда. А вот зверски голодное состояние Тяня может стать проблемой: перекусит шею бесёнка и даже не заметит. Паршиво. Опасно. Нужно глушить жажду (надо уткнуться в изгиб его шеи), нужно остановиться (прижаться к его проржавевшим хмурым бровям), нужно срочно успокоиться (целовать, целовать, только целовать). Тянь приказывает: — Не молчи. Говори со мной. Добавляет искренне: — Пожалуйста. Почти что молит: — Шань. Скажи что-нибудь странное. — Кажется, ты мне нравишься. Выжженная кровь бурлит в венах, вскипая. Искренность его слов подбрасывает сухих ветвей в бушующее пламя под костями. Туда, где бьётся живое сердце. Если рыжий Шань пылает снаружи, то Тянь выгорает изнутри. Скоро он будет кашлять золой, пеплом и мазутой. — Спасибо. Тянь опутывает Шаня, обнимая, прижимая к себе. Как паук, пожирающий хризалиду. И Шань цепляется за него, обвивает в ответ, стучит кулаками по плечам, прислоняется к раскалённой груди. Липкий, горячий. Самый близкий. Поцелуй в волосы вдоль его виска длится вечность. Тянь знает: он нравится Шаню настолько, что тот мечтает, чтобы его сбила машина и он больше не вернулся домой. Спасибо, Шань. Когда-то давно в детстве из губ Тяня могли распускаться цветы, но теперь из них лезут лишь черви.