VIII
пёс, спящий в шкафу
Вместо красивой смерти — адский бал. Тянь подобрал её около полудохлого паба. В пушистой шапке, с чемоданом в красных руках, она ловила попутчика и тряслась от собачьего холода. Бедняжка, подумал тогда Тянь. Тебя я задушу собственными пальцами. Мышцы брюшного пресса напрягаются, когда девушка бьёт его в живот острым локтем. Волосы, неудачно выкрашенные в сиреневый, хлещут Тяня по виску. Она хотя бы старается выжить. Приятное зрелище, а он даже имени её не знает. Зато знает, что в постели она любит по-жёстче. Асфиксия — дело тонкое. Ювелирное. Шея, мокрая и багровая, скользит в руках, и Тяню приходится прижать девушку к полу, чтобы зафиксировать её положение. Женские ладони царапают воздух. Отчаянно ищут, за что можно зацепиться. И находят. Конец биты прилетает в угольную бровь, едва не выбивает глаз Тяня. Разноцветная пульсация полностью выжирает картинку перед глазами. Заплаканная сука выбирается так шустро, что Тянь не успевает схватить её даже за разодранную щиколотку. Злость вскипает, стреляет в сердце кипятком. Хрипящий кашель девушки — как иллюзорная, почти осязаемая дорожка из бобов. Тянь хватает кухонный нож. Вытирает кровь с виска. Бросается на безнадёжный скулёж. Обнажённая фигура с рубиновыми укусами трясётся уже не от холода, а от дичайшего страха. Тянь настигает жертву без тени сочувствия, дерёт её за волосы, отбивается от по-настоящему яростных (кошачьих) ударов. Прижимает к стене. Придавливает лицом к себе. Кровавая, нереально горячая грудь упирается ему в локоть: девушка извивается сиреневой змеёй, изгибает позвоночник, отчаянно стремится вырваться. Он вклинивает нож в бешено стучащее сердце. Обхватывает за талию, взваливая на плечо, и тащит лихорадочно сжимающееся тело в подвал. Она умирает быстро, зато на спине Тяня остаются десятки царапин — в качестве убийственной награды. За окном свирепствует вьюга. Тянь какое-то время сидит на квадратном морозильнике, слушая гул проводов и вой ветра. Губы жжёт желание покурить. С рук стекает вязкая жидкость. Вино, кипящее в крови, постепенно выветривается: девушка выпила почти всю бутылку, ему досталась пара гадких глотков. Душа Тяня — если она ещё есть, — рано или поздно совсем сгниёт. Мерзотное чувство. Потому правдивое. Беспощадная истина, сплошь пропитанная гарью. — Ты весь в крови. — Не беспокойся. Она не моя. Шань похож на зажигалку. Рыжие патлы резко контрастируют с бледностью сухого подвала, медовые глаза сверкают в свете лампочки. Как у девиантного киборга. — Мог бы убить её в ванной, где плитка, а не дерево. Я задолбался счищать кровь… Тянь устало рычит, перебивая: — Тебе семнадцать, а не семь. Не лай мне в ухо. Пожалуйста. Шань слышит яд и выпускает иглы: — Ты не знаешь, каким я был в семь… А мозг с треском вырубается. Тянь перестаёт слушать жужжание Шаня: ему сейчас откровенно похуй. Потому что после того, как он разорвал сердце ножом, желание убивать не пропало. Нисколько. Голод жаждет свежей плоти, и Тянь косо смотрит на замолчавшего Шаня. Хмурится. Не мальчишку же избивать до кошмарных гематом? Тянь защитит его от всех. Но кто будет охранять Шаня от Тяня? Кто посмеет влезть и встать на сторону агнца? — У тебя над глазом чё-то кровоточит. Клейкое ощущение возле уголка глаза не мешает, но Тянь всё-таки позволяет Шаню обработать шрам. Наблюдает (как волк) за рыжей макушкой. Вцепиться бы в лохмы и как следует повыдирать их. Но Тянь лишь клонит голову набок, чтобы Шаню было удобнее дезинфицировать засечку, лепить пластырь, смывать кровавые разводы. — Ты сегодня какой-то странный. — Странный? — удивляется Тянь. Странный… пожалуй. Он соглашается. И щёлкает по рёбрам, скрытым за жёлтой толстовкой. Шань дёргается (до чёртиков боится щекотки), а Тянь беспощадно проходится по костям ещё раз. Упаковка пластырей летит вниз. Разозлённый Шань прижимается к стене, сцепляет руки в кулаки, держит их возле тяжело вздымающегося «солнышка». Косточки на пястьях белеют, словно политые белизной. Тянь изламывает рассечённую бровь и смотрит на невинно розовеющее лицо. Агрессор, изображающий из себя жертву – вот кто такой бесёнок. Тянь расслабленно цокает: — Если ты сейчас можешь только вдыхать и выдыхать воздух, то кондиционер справится лучше тебя. Иди отмывай кровь, потом неси инструменты. Будешь вскрывать нежный женский живот. Вьюга стонет наверху, в разогретой камином гостиной. Там пластиковые окна не спасают комнату от уличного шума. Иногда можно услышать смех дворовых детей или кошачий визг — любимые звуки Шаня. Тянь переносит тело девушки на операционный стол. Сиреневые волосы блёкнут в тусклом свете лампочки, и лицо становится до безобразия спокойным. Умиротворённым. Нужно будет сжечь её мохнатую шапку. Чемодан пойдёт на корм Шаню: наверняка среди барахла найдётся нечто интересное. Косметику он выбросит сразу, к женскому белью даже не прикоснётся, зато леденцы, раскраски для взрослых или научную литературу утащит под подушку. Прелесть же. Маленькие радости Шаня. Мятный пряник среди хлёстких ударов кнутом. Жёлтые перчатки, рыжие волосы. Жёлтая толстовка, рыжий оттенок скул. Жёлтый блеск в глазах, рыжая радужка. Зрачки Шаня расширяются, когда он делает первый разрез. Ровный. Хирургический. Мнётся, скользит взглядом по алому пунктиру на лезвии, ерошит край фартука. Тянь оттягивает маску (белый намордник): — Не волнуйся. — Может… без практики сегодня? Я прочту всё, что ты мне дашь. — Скука смертная. Продолжай. Измученный Шань покоряется. Осторожно фиксирует брюхо, чтобы стенки не съехались, закрыв вид на внутренности. Задача состоит в аккуратном вырезании любого органа и последующем сшивании мёртвой плоти. — Значит, у тебя была подружка? Шань почти умудряется вывихнуть кисть руки от неожиданного вопроса. — Чё? — Ты как-то сказал, что она у тебя была. Тянь достаёт отполированный поднос, шарится в поисках средства для розжига, подготавливает всё для ночной поездки. А пока можно потешить себя дружественной беседой в уютной обстановке. — Я о ней совсем не вспоминал. — Рассказывай давай, я никому ничего не скажу. Уверен, что она тоже будет хранить твои секреты. — Очень смешно, — хмурится Шань. Если бы это была настоящая операция, Тянь бы не позволил ему отвлекаться. А раз труп девушки не кричит от боли и не выражает протестов, небольшие косяки не будут роковыми. Просто парочка йен полетит в стеклянную банку. Совсем скоро железная верхушка повлечёт наказание, но нельзя забивать этим мысли юноши. Пока что. — Мы дружили-то месяца три, до того как… — …монстр разлучил вас? — …ты забрал меня. Одно и то же, Шань. Без разницы. — Она была чисто пацанкой без тормозов, постоянно лезла в драки. И целоваться. Ну, мы просто с ней учились, без романтики и прочей ху… хрени, — Тянь чувствует, что под маской Шань слабо улыбается. — В лохмах постоянно застревали чертополох, жвачка и всякие листья. Я стащил ножницы из швейного набора Линг и срезал почти всё. На следующий день я пришёл отруганный и наказанный, а она — лысой. Тянь хмыкает: моя фишка. Шань бросает на поднос склизкий орган. Разговор неплохо отвлекает его от отвращения. — Когда мне стукнуло десять, она заболела ветрянкой. Больше мы не виделись. Бесчувственное «мне жаль» застревает в глотке. Подумаешь, не виделись. Она хотя бы жива, поэтому… нет, не жаль. Тянь вполне искренне интересуется: — А у тебя были близкие друзья? — Были, — спокойно кивает Шань. И рубит Тяня опустошающим: — А у тебя? Вязкая, плавная, до противного тягучая заминка. Блядь, блядь, блядь. Тянь сцепляет клыки, путает вдох с выдохом, размеренно выцеживает: — Чэн, Кейт. И Мэй. И… — И все они давно стали едой для червей. Наверное, как и мои. Тянь заторможенно наблюдает за плавно-русалочьим движением ладони. Стежок за стежком. Блеск белой нити и стального игольного ушка. Перчатка, вязнущая в остывшей крови. И взгляд. Грёбаный взгляд Шаня, не говорящий абсолютно ничего и выражающий всю печаль расколотого мира. Мог ли Тянь знать, что однажды глаза его брата, давно застреленного Хэ Чэна, переродятся в медово-стеклянном взгляде беса? Мог ли догадаться, что суровость брата воскреснет в инопланетном голосе ребёнка? — Ты выглядишь не на свой возраст, Шань, и говоришь точно так же. Чаще всего. Лохматая рыжая голова (машинка для бритья сломалась, и Тянь забил на длину волос) содрогается, как от удара по виску. Он ведь всё ещё ребёнок. Слишком рано повзрослевшее, красивое дитя. Абсурд. — Никогда не меняйся, Шань. — Не буду. Выдающийся ученик не умеет завязывать шнурки. Тянь давится смехом, Шань рычит. Раньше он носил кроссовки на липучках или обвязывал шнурки вокруг щиколоток, а дома либо красовался носками, либо вовсе светил босыми ступнями. Оказывается, в нём больше проблем, чем Тянь полагал. Как некто бесящий и рыжий способен от души играть Шуберта и готовить восхитительную утку, но не в состоянии пару раз завернуть шнурки до узла? Не ребёнок — удивительный парадокс. Тянь зачёсывает волосы назад, чтобы пряди не падали на лицо, и садится на колено рядом с агрессивно настроенным Шанем. Злобная аура накалена — не перекусить. Можно отвесить оздоровительную пощёчину, но так он введёт Шаня в неконтролируемое бешенство. А когда багровая пелена убивает зрение, рассудок умирает вместе с ним. Тяню понятно состояние Шаня. Тому почти восемнадцать, а он не умеет множество вещей. Тех, которым обучают с детства. Завязывание шнурков, шитьё игрушек, а не сшивание плоти, волейбол с баскетболом, плавание, коммуникативные навыки, катание на роликах. Зато целоваться и проводить сердечно-лёгочную реанимацию — это да, пожалуйста. Тянь виноват, но отчасти. Он подарил, он вбил в него достаточно полезных знаний. Жизненно необходимых. — Перестань бычиться, — усмехается Тянь. — Показываю один раз. У Шаня всегда драконье дыхание. Щёку Тяня обжигает раскалённый воздух, выдыхаемый подростком через раздутые крылышки носа. Хочется высечь искру и подорваться. Перекручивает, затягивает потуже. Неоновый шнурок бьёт в глаза токсично-жёлтым: Тянь и Шань клонят головы так, что свет лампы совсем тускнеет. Близко. Слишком близко. Дистанция трещит. Между их ртами мрак, калёное дыхание и грешная полуулыбка. Ботинки со светящимися шнурками навечно ассоциируются с взбешённо-смущённым Шанем. Тянь упирается губами в ржаво-русую линию волос около виска: — Не все мои близкие мертвы. Ты здесь. И, ненадолго прижавшись к краю напряжённой челюсти, выводит языком мокрую линию вдоль подбородка. Развязно, но осторожно целует в шею. Шань взрывается не сразу: кипит, как магма, сгорает в противоречиях, не знает, стукнуть Тяня об стену или впиться зубами в ответ. Скрестить языки, начать кровавую войнушку клыками. Он всё же выбирает путь отступления. Опускает голову, скрываясь от Тяня за воротом толстой неудобной куртки. Прячет пунцовое лицо. — Ты – брюхоногий моллюск. — Чё? — Улитка на твоём, шаневском. Только без раковины. Медовая радужка отражает жёлтый неон. Кольца вокруг широких зрачков становятся почти ядовитыми, и Тянь перестаёт моргать. Шань бурчит в глубины куртки: — Слизняк, что ли? Он передразнивает: — Слизняк, что ли. Как раздавленный слизняк, Шань. Тянь пару раз стучит костяшками по макушке, ерошит патлы, чешет волосы возле корней. Мягкие. За все те годы, что Тянь сбривал волосы подростка, он не чувствовал, насколько они приятные на ощупь. Особенно когда нечёсаные, лохматые. Панцирь Шаня — это его умение вовремя остановиться. Тянь напрочь лишён этого качества. Открытая мишень. И только для Шаня; стреляй, не бойся, я сам начертил на глотке крест, когда похитил тебя из-под ока мастера Вана. Не похитил. Забрал. Так недавно выразился сам Шань. — Слушай, ты не можешь… — Не, не могу. — Я даже сказать не успел… – возмущается Шань, вытаскивая лицо. В яблочко. Тянь ловит его: резко хватает за подбородок, медленно (вязко) приближается к губам, наклоняет голову вбок. Дышит жаром. Кажется, сердце Шаня проломит грудную клетку. Тянь впервые так отчётливо слышит, как бьётся чужое сердце. Словно оно у него в башке. Как если бы в череп забрался маленький бесёнок по прозвищу Шань и перетянул на себя всё обострённое внимание. Заменил собой. Тянь зажимает его в углу тесного коридора. Любопытство кошку сгубило, а беззащитного волчонка так и вовсе растерзало в клочья. Облизанный изгиб рта Шаня в сантиметре — наклонись и укуси. Хочется по-дьявольски рассмеяться: колись, ты жаждешь этого так сильно, что мог бы попытаться убить меня. И хрипло добавить: я бы похоронил тебя, будь чуть умнее. Атмосфера заряжена напряжением. Тянь сжимает в пальцах челюсть Шаня (не свернуть, не свернуть, только бы не свернуть), серьёзно спрашивает: — Чего хотел? — У неё… — он прикусывает щёку, стараясь вспомнить имя трупа, которое никто из них не знает. — Ну, ты не мог бы помочь мне развесить гирлянду? Нашёл в чемодане. — Когда успел? — удивляется Тянь. И упрямо смотрит на переносицу в звёздных веснушках, чтобы не сорваться. Залечивать прокушенные губы долго и неприятно, а Шань один из самых хуёвых пациентов. Встанет в стойку и не будет пользоваться целительной, но девчачьей мазью для губ. — А что, нельзя было лезть? — Где её сотовый? — перебивает Тянь. — Не было, — хмурится Шань. Неторопливо (не хочет будить вельзевула в Тяне) разжимает руку, сцепленную на своём подбородке. — И я бы не взял его. — Верю, — кивает Тянь. Или лжёт. Он сам не рубит фишку: верит или нет? На душе — прогнившей, сырой, — царапаются животные. — Ночь не вечна. Идём. Тянь с трудом выпускает его из «плена». Крупные хлопья снега и скулящий ветер вселяют в Шаня извращённую радость. Тянь буквально кожей чувствует, как тот наслаждается свободой, пропуская через себя зверский холод. И сам он как дикий зверёныш. Бесспорно. Тянь подпаливает сигарету. Косится влево, наблюдает за тем, как Шань загружает в машину остатки безымянной девушки. Кислоты хватило не на всё её тело — пришлось пустить в ход наточенный топор. У Шаня свирепый удар. Приятный бонус среди кладбища косяков. Тянь бросает сигарету и приказ: — Забирайся назад. Не высовывайся. — Можно хоть раз сесть спереди? — Нет. — Да кто, блин, будет ходить по дороге в такую ночь? Я, блин, не понимаю, почему ты постоянно затаскиваешь меня назад! Не хочет гору йен, зараза, подбирает слова. Похвально. Самоконтроль – как гаррота на посиневшей шее. — Брысь на заднее сидение, Шань. Пылающий взгляд, безмолвная ругань, и Шань забирается назад. Каждое движение источает злобу. Придётся заставить его копать могилу в одиночестве — за непослушание, непозволительную вспыльчивость и глупое поведение. Оно слишком… подростковое, что ли. В этом есть что-то очаровательное. Некий шарм: убийственное сочетание недетской мудрости и тупости дворового мальчишки. Флешка мигает тускло-жёлтым. В салоне тихо рычит инди-рок. Тянь невнимательно следит за Шанем, Шань растекается по сидению. Трёт в пальцах неоновый шнурок, стучит зубами. — Почему ты хотел именно шиншиллу? — А чё? — непонимающе хмурится Шань. — Ты мог бы попросить хомяка или мышку, как все нормальные дети. Любого грызуна, о котором все знают. Шиншилла довольно специфичный вариант. Шань ёрзает, по привычке поджимает ногу к животу. Шуршит толстой курткой. — У неё была шиншилла. Ну, у той девочки, о которой я уже рассказывал. Прима. Хотя потом мы выяснили, что это был пацан, но прозвище менять никто не захотел. — Ты правда не помнишь, как её зовут? — Я же сказал – Прима. — Я про девочку. Завывание Тома Йорка спасает от резкой тишины. Под грудью колется интерес, но Шань словно язык пережёвывает. Значит, тема-табу. Тянь косо смотрит на комок в объёмной старой куртке. Шань похож на умирающую дворняжку, для которой последний удар под брюхо — решающий. В их общем мире не должно быть замков на проржавевшей башке Шаня. И поэтому Тянь пинает без раздумий: — Значит, нехило тебе крышу снесло, когда я забрал тебя? Измученный Шань цокает: — Я не помню многих имён и дат. — Совсем? — Совсем. Только моменты. Например про шиншиллу. Я тоже хотел себе питомца, хотя бы кота с улицы, но Линг не получалось уломать. Тогда я спёр из магазина коробок спичек и набил его пухом вербены. Типа ухаживал за ним, как за шиншиллой. Даже имя придумал. — Ублюдок? — Не. Я уже не помню. Шиншилла в коробке и мелкий Шань, кормящий спичечный картон рисом и морковью. Довольно мило. — Почему ты не говорил о потере памяти? — Ты не спрашивал. Самый ебанутый ответ. — И как бы я спросил, позволь узнать? — Как пару минут назад. Про её имя. Или об именах моих друзей с улиц, их я тоже уже не помню. Одного лишь мудака Шэ Ли. Думаю, ты б догадался. Тянь думает: заставлю тебя перекапывать ледяную землю, сообразительная дрянь. Шань много стрессовал после хищения. Он похудел до выпирающих косточек на боках и позвоночнике. Его тошнило от еды. Где-то в мозгах сорвалась гайка, и Шань закрыл себе доступ к солнечному дню, когда Тянь грубо и небрежно затащил его в машину. Он сосредоточился только на господине Хэ, и другие перестали существовать. Исчезли. Передохли даже в его подбитом сознании. Немного неловко. — Вылезай. Бери лопату и термос с чаем. Приказ исполняется незамедлительно, хоть и с некоторой агрессией. В пальцах рвётся верхний край пакета с башкой (Шань держится), ботинки цепляются за древесные корни (всё ещё не выпускает чертей), собачий ветер хлещет по щекам (едва слышная ругань бьётся об язык). — Ты что-то говоришь? — Всё клёво. И ещё тише: хуёво, просто хуёво. Обстановка прекрасная. Лопата входит в землю с натяжкой, но тяжело дышащий Шань безостановочно копает — глубоко, чтобы зверьё не растащило останки. Следы не останутся на промёрзлой траве, а пышный снег заметёт любые улики, когда они уедут домой. Потный и зарумянившийся, Шань хрипит, втягивает кислород. Изголодался. Тянь борется с желанием покурить — нельзя. Он не замерзает, хотя кости скулят и стонут под гнётом паршивой погоды. Как-то Шань сравнил его с рыбой, которая перемазана нефтью или мазутой. Такой же холодный. Свыкшийся с ледяной водой и задохнувшийся илом. — Застегнулся, — рокочет Тянь, замечая, как подросток выковыривает пуговицу из разреза под воротником. — Быстро. А то простудишься, и никто не будет ухаживать за тобой. — Как-нибудь отличу таблетки против кашля от твоих пилюль и снотворного. — Не лай, или шарф на нос натяну. Тянь опирается локтями на бампер, жуёт эвкалиптовую жвачку. Наблюдает. Чуть ли не сжирает Шаня взглядом, сжигает его уставшее лицо. Шиншилла в коробке была у рыжего ребёнка-паскуды. У Тяня же — собственный бес на привязи. Пора хоронить печальную незнакомку. Они тащат труп со всей осторожностью, но Тянь быстро изматывается. После секса и убийства он в хорошем расположении духа и с желейным телом. Шань, разумеется, такой же убитый. Кисти рук оголены, кожу обрамляют снежные браслеты и грязь. — Это самое ненормальное, что я делал в жизни. — О, правда? Изнурённый Тянь останавливается, тяжело дышит, отбрасывает мокрые волосы со лба. Бросает безголовое тело в яму, лениво опирается на край лопаты. Плечом к плечу с полудохлым Шанем. — А как же те странные вещи, которые ты временами говоришь? Или твоя тусовка под воздействием ликёра? Моего ликёра, хочу заметить. Или… — Всё, прекрати, — ворчит Шань. — И я не говорю странных вещей. Я нормальный. — Ты не переубедишь меня. Рассвет пахнет липами и разожжённой травой. На этот раз Тянь помогает Шаню забросать могилу землёй, припорошить её ветками, корешками и отсыревшими растениями. Когда девушка наконец обретает покой и засыпает в спокойствии среди безлюдного леса, Тянь позволяет себе расслабиться. Перед глазами маячит сиреневая макушка в мохнатой шапке. Надо всё залить керосином. Сжечь нахрен. Тянь прислоняется спиной к дереву, вгоняет ногти в древесину, пялится на одинокое место захоронения. Летом тут растёт горькая полынь. Будет красиво. — Иногда меня пугает пустота, которую я вижу в твоих глазах. Тянь медленно переводит взгляд на Шаня. Тот прижимает щёку к древку лопаты, раскачивается из стороны в сторону. Пыльный, вымотанный, выжатый, он раскованно — или рискованно, — пялится на Тяня. И апатично добавляет (подбрасывая дров в раздражение мужчины): — Ты ненормальный. — Нормальный. Только как ты. — Меня пугаешь ты. В последнее время они оба косячат, и их диалог вечно заходит в тупик. Упирается в угол в сферообразной комнате. Мерзотное напряжение придавливает даже Тяня. Взрослого, насмотревшегося на ужасы мира, перечувствовавшего всё, что существует здесь, на грёбаной планете. Страх. Извращённое облегчение. Злость. Ненависть. Бешеный адреналин, страсть, стыд, влюблённость. Влюблённость… по-настоящему въехать в это дерьмо он умудрился лишь однажды — когда Шань целовал его, а он засасывал Шаня. В себя, в свои губы, в свой ненасытный желудок. Однажды он украл тело Шаня. Кто бы мог знать, что это тело, похожее на зажигалку, украдёт разум Тяня и убьёт его. Разорвёт сердце в фарш, пропустит через мясорубку его сгоревшую душу. Целиком. Пропустит через всего себя. — Есть ли что-то, чего ты боишься? — Меня уже ничего не пугает, Шань, — лжёт он. Но... Но есть вещи, из-за которых Тянь спокойно может поседеть, не дожив до сорока. Если ты сбежишь. Если тебя убьют. Если я тебя убью. Если ты подохнешь раньше, чем я разрешу. Если окажется, что я испортил тебе жизнь. Если мы расстанемся дикими врагами. Бесконечный список, неизменно связанный с тобой, Мо Гуань Шань. Тянь приближает лицо к замершему Шаню, запутывает пальцы во влажном загривке, бодается — лоб в горячий лоб. Шань (по привычке) хватается за волосы в ответ, хмурит ржавые брови. Огнеопасный, как трутница. Противоположность холодного, чёрствого Тяня. Если. Если. Если… если я полюблю тебя так сильно, что сойду с ума от презрения. Тянь видит, как за Шанем разгорается розовый мартовский рассвет, и опаляет его лицо: — Мы оба пережили эту зиму.***
Перед смертью он решает надышаться до головокружения. В первый день весны где-то сносит ель, и электричество вырубается. Рыжий кусает язык, чтобы не начать вопить от злости и отчаяния. Двадцать процентов. Он сидит на стиральной машине, упираясь босой ступнёй в плитку, резко выдирает из розетки зарядное устройство. Безумный стук сердца сдавливает рёбра. Если Тянь проснётся — Рыжий покойник. Потому что сотовый незнакомки лежит у него в руках. Это розовый мобильник с двумя трещинами, обшарпанной крышкой и отстойным брелком от «хеллоу китти». Белый японский бобтейл со стрёмным бантом путается в пальцах. Рыжий едва не срывает этот брелок. Стискивает зубы. Не хочет (боже, как же он боится) облажаться. Он лихорадочно тыкает по светящимся кнопкам, листает меню, смотрит список контактов. Пустой. Ни одного номера, всё тщательно вычищено. Наверное, девушка хотела начать новую жизнь. Рыжий быстро пролистывает картинки, залипает на двигающегося мультяшного пса. Девятнадцать процентов. — Давай же, ну давай, не висни... Кому звонить? Рыжий знает только номер Тяня (случайно услышал, когда мужчина диктовал его кому-то с работы). Интернет не работает, да и связи сейчас нет. Это не просто сотовый убитой девушки. Это шанс на спасение. Его шанс вырваться, убежать, скрыться. Рыжий прижимается затылком к стене, ёрзает на стиралке, сжимает в руках телефон. Как же ему, сука, страшно. Страшно от одной мысли о побеге, страшно бросать всё и уходить от господина Хэ, от единственного (его же заслугами) друга. Но сегодня выходной. День, когда Тянь выпустит его в сад. День ёбаных шансов. Рыжий спрыгивает со стиральной машины, прячет сотовый в коробке из-под ботинок с неоновыми шнурками, думает: спасибо, что умерла за меня. И ещё: прости, что даже не знаю твоего имени. Кричащие мысли могли бы свернуть его мозг. Куда, куда ему бежать от господина Хэ? Куда — от Хэ Тяня? Где скрыться от ненормального, непредсказуемого, опасного Тяня, в паутине которого он запутался? Рыжий врос в него с корнем. Задохнулся в нём. Иногда ему кажется, что их мысли одновременно текут через их разумы, липнут друг к другу, превращаясь в один гниющий кусок мяса. Тянь найдёт его. Господин Хэ убьёт без колебаний. Хэ Тянь оплачет и похоронит. Рыжий сжёг бы все свои страхи. Сотовый в руке похож на гренку — или подорвись, или брось, пока не поздно. Чёрный провод зарядки опутывает ребро ладони. Рыжий крадётся вниз, запихивает зарядку обратно, но запах калёной розетки пугает до чёртиков. Он шустро оборачивается. Никого. В желудке дикая боль, и рёбра словно упираются в лёгкие. Рыжий невольно вгоняет в ужас самого себя. Остынь, придурок. Расслабься. Босиком Рыжий плетётся на кухню, чтобы доготовить цыплёнка-бройлера на ужин и успокоить сердце. Март на улице стонет плачущим ветром. Снег вперемешку с дождём смывает щебёнку с дороги, а в лесу наверняка грязное месиво. Следов их ночной поездки не останется. Рыжий чувствует: надо валить из обители Хэ. Пока не поздно и есть шанс вырваться из кровавого водоворота. Он ломается по мелочи; его не тошнит от вида распоротой грудной клетки, его не волнует, что своей рукой он не единожды добивал жертв, его не тревожит, что душу словно окунули в чан со спермой, слезами и кровью. Свалить — значит избавиться от гарроты на шее. Но не очиститься от крохотного презрения к себе. Голову пробивает мутное озарение: можно поговорить. Вымолить у Тяня разрешение на выход из дома без контроля. Тогда ему даже не придётся раздавливать ту грань, на которой держится их дружба. А если он не согласится, то запрёт Рыжего на все замки. Свяжет его руки цепью. Не иллюзорной — настоящей, ржавой. Станет бесконтрольным параноиком. Почему Рыжий колеблется? Сбежит, и всё. Рыжий случайно проливает молоко, когда Тянь внезапно говорит: — Ты не идёшь сегодня на улицу. Его брюхо окостеневает, глотку сдавливает судорога. Рыжий неторопливо поднимает сначала пакет молока, а потом взгляд. Без футболки, заспанный, с щёткой в щеках, Тянь стоит, прижавшись виском к косяку, и пустым взглядом смотрит в окно. Рыжий лихорадочно думает: где? Ну где он успел облажаться? — Почему? Тянь тут же смотрит на него. Рыжий сразу понимает — это господин Хэ. Жестокий, но предсказуемый. Нужно лишь тщательно (до ужаса тщательно) подбирать слова, не материться, никогда не перечить. Господин Хэ очень, очень раздражителен, даже если Рыжий только начинает собачиться с ним. Жаль, что Рыжий такой же холерик. — Ты в окно смотрел? Петля на горле ослабляется — всё дело в погоде, в долбаной погоде. — Там вроде нормально. — Ты и так переморозился этой ночью, — рубит Тянь, сплёвывая пасту в раковину. На голой спине куча розовых полосок. — Но у тебя один выходной. Я так хочу на улицу, — осторожно просит Рыжий, пачкая губку в молоке. — Перекопаю сад, покрашу забор, что угодно, только на улице. — Прекрати песочить мне мозг, бесёныш. Рыжий кусает губу от злости. Пялится на оголённые лопатки и родинки на плече. И решается на безумный, отчаянный шаг: — Может, мне пора выходить без тебя? Тянь ржёт. Гиена, блядь. Гиена. Идеальное слово — его тотемный зверь. — Ты выйдешь, когда я скажу. Терпение. — Я тут заживо сгнию, пока ты «скажешь». Зря перебарщивает. Зря. Не выдерживает, добавляя тихое: — Я скоро умру здесь, Тянь. — Все умирают. — Но не все живут. Я не живу. Существую. Может, даже только в твоей башке. Сводит лопатки вместе, разводит. Очень медленно, как в желе. Рыжий наблюдает за этим с одеревеневшими коленями – его сейчас вырвет банановым йогуртом. Тянь ловит напуганный взгляд, рокочет (голос – дробовик, бах, бах, бах): — Ты знаешь, кто такая Иш Таб? Женщина-Петля. Богиня самоубийств у майя. Хочешь с ней встретиться, Шань? Если Тяня он боится за ненормальность, то господина Хэ — за железобетонную ауру власти. Тон искрит льдом: — Не зли меня. Пожалуйста. — Да пошёл ты. Вот же блядь. Вырвалось. Похоже, Рыжий и правда самоубийца. Тянь делает шаг вперёд, Рыжий скребёт по стене, прижимается к ней, шипя: — Не подходи, — и весь сочится страхом. В груди кошмарно барахлит сердце. — Опусти руки, Шань, или оторву их зубами. — Челюсть сверну. Рыжий сканирует обстановку в считанные секунды: свою лютую циркуляцию, злость Тяня (страшную, ни на что не похожую) и отрубившееся электричество. Значит, нет связи. Значит, почти нет света. Значит, есть шанс скрыться хотя бы на время. Стакан для молока холодный. Рыжий бездумно хватает его. Замахивается, ловко бросает прямо в лицо Тяня. Слушает, как стекло бьётся о быстро вскинутый локоть, хватает кружку, совершает (самоубийство) ещё один бросок. Кружка разлетается со скулящим звоном, и осколок рассекает бровь Тяня, делая маленькую засечку. Что он творит? Зачем копает могилу? Он не сразу понимает, что наделал. Он не знает, что делает. А предплечье Тяня кровоточит. Наверняка останется страшный синяк – Рыжий кидал, вкладывая всю свою свирепую мощь. Тянь заторможенно касается брови, растирает в пальцах кровь. Его взгляд с размаху бьёт под дыхалку. Механический. Могильный. — Лучше беги, дрянь. Рыжий тут же срывается. Лающие собаки кусают, как суки, но Тяня даже не слышно. У него что-то вроде чуйки опытного маньяка-убийцы. Он несётся за Рыжим бесшумно. Или просто у Рыжего в черепе вместо мозга — вата, подожжённая взрывоопасным ужасом. Он абсолютно ничего не слышит. Только безумный пульс покойника. Свой пульс. Мокрый загривок рывком тянут назад. Он не добегает даже до лестницы: Тянь перехватывает его у кухонной арки, заезжает локтем под рёбра, вбивает в стену. Спокойно (невыносимо) шипит в ухо: — Я дал тебе шанс сбежать. В пасть стреляет зубодробительная боль от удара об косяк. Рыжий рычит, царапает костяшки, скользя кулаками по железной хватке на своей глотке. Тянь не душит его, нет. Хватается по-удобнее. И без жалости бьёт башкой об арку. Лицо кафельное, белое. Как манекен — ты знаешь, что это фальшивка, но не можешь оторвать взгляд. Если бы лоб Рыжего не кровоточил и ресницы не липли друг к другу, быть может, он бы и не закрыл глаза. В «солнышко» будто вшита бензопила. Вместо органов — кровавое месиво. Глотка разодрана, вспорота, рассечена. Ни вдохнуть, ни закричать. Но Тянь почему-то замирает. Напряжённый кулак, готовый выбить мозг и переломать кости, держится на уровне переносицы. И опускается. С губ Тяня стекает пунцовая слюна, капает на пол. Рыжий, прижатый к стене, лихорадочно думает крупицами звериного разума: что случилось? Взгляд падает на кухонную арку. На ней капли его разбрызганной крови, впитанной в дерево, и одинокий рубец. Как на брови Тяня. Грёбаная засечка, возвращающая Тяня в сознание и адекватное состояние. Когда-то Тянь рассёк арку, измеряя рост Рыжего; давно, может, тысячелетие назад? Тогда здесь была убита Шан Фэн. Неужели беспощадного убийцу останавливает эта кривая линия? Неужели она что-то значит для него? Засечка роста на память, которая спасает жизнь. Тянь сказал, что убьёт любого, кто причинит Рыжему боль. И что суицидники — мусор. А если он прикончит Рыжего, ему придётся грохнуть себя: вскрыть вены, застрелиться, влезть в могилу бесёныша. Теоретически. Ещё он сказал, что даже если они падают вниз, это тоже считается за полёт. Рыжий едва не блюёт кровью, говоря сквозь зубы: — Хочешь встретиться с Иш Таб, Тянь? Господин Хэ смотрит с вечной печалью. А Тянь, бешеный и опасный, обнимает его так, будто не знает, чего хочет: извиниться или сломать рёбра. Обнимает так, словно они видятся в последний раз. Чувствует, что грядёт нечто мерзкое. Если Рыжий действительно сбежит, то Тянь хотя бы успеет насладиться запахом его волос. Вдоволь, до тошноты, до головокружения. Хотя разве можно успеть надышаться по-настоящему? Рыжий прижимается к Тяню в ответ. Упирает подбородок в изгиб шеи. Напряжение разряжается в кислороде, как если бы в кибер-Тяне сели батарейки. — Ты так вырос, Шань. — Мне почти восемнадцать. — Прости. Молчи. Ты... прости. У Тяня горячие губы, липкие от крови. Они никогда не целуются просто так. Типа: о, Тянь, ты на работу? А поцелуй на прощание? Или: пойдём посидим перед телевизором и пососёмся. Начинать всегда неловко. Нереально тупо. Рыжий сдавленно дышит ему в рот, дышит хрипло и учащённо. Скрипит телом, целует отчаянно, смело. В шею, в язык, в скулы, в клыки. Оба кусаются — оба как ёбаные гиены. — Тише, тише... — молит Тянь с хрипотцой в голосе. — Ты меня с ума сведёшь. Хэ Тянь. Сбегать от него будет неприятно. Словно от друга. Лёгкие лопнут от зыбкого жара, и сердце разорвётся цветами, если Рыжий продолжит так рьяно отвечать. Ярость сквозь зубы, злость через укусы. Больно, как же им обоим больно. До онемения. До жажды большего. В ноги лезет постаревшая Лямбда. Тяню приходится разжать руку на его затылке, отпустить, сделать шаг назад. Он смотрит за окно, где успокаивается погода, смотрит на Рыжего, сердце которого дико лютует. Слизывает с губы розовую слюну Рыжего. И слабо (кроваво) улыбается: — Иди одевайся, Шань. Брюхо будто вспарывают бритвой: от шеи к паху. На желейных ногах Рыжий тащится на чердак, напяливает тёплый свитер и джинсы, накидывает жёлтую олимпийку. Обувается. Пальцы едва справляются с неоновыми шнурками. Шанс освободиться носится вокруг жирным котом: лови за хвост, не реви, беги, не оборачивайся. Он вынимает розовый мобильник из коробки, пихает его в джинсы. Ругается, перекладывает из кармана в место под животом. Втягивает брюхо, выдыхает. Сбежит же, как последняя мразь. После поцелуев как никогда хочется затаиться и сдохнуть где-нибудь за обителью Хэ. В ванной комнате он трёт разбитое лицо мылом и сухими салфетками. Думает: я в тупике, в грёбаной заднице. Бросает взгляд в зеркало. Лихорадка в глазах, чахотка на коже. Мертвец. Или это свет так падает? Рыжий пару раз бьётся лбом об полку, чтобы собрать вытекающие мысли в нахрен раздолбанный череп. Есть ли у него причина сбегать? После всего, что Тянь сделал для него. После всего, что беспощадно забрал. У Рыжего есть крыша над башкой, еда (пластиковая, но съедобная), собственная постель, Лямбда с бешеным Ублюдком. У него даже есть друг. Настоящий. Живой. Не те пацаны с улицы, которые променяют дружбу на жвачку или порножурнал, не та девчонка с бёдрами, как у мальчишки, тёплыми губами и выбритой головой. Тянь был бы, наверное, идеальным другом, если бы не зверь внутри его грудной клетки. Но Рыжий похищен. Похищен, блядь. У него, вроде как, нет выбора. Ведь он нормальный. Не поехавший, как Тянь, который может сначала ударить головой об раковину, а потом попросить поцеловать. Он поставит на кон всё, чтобы проиграть, но проиграть свободным. На кухне переодетый Тянь собирает осколки. Сам. Рыжий аж застывает на секунду, наблюдая, как с грацией уставшей русалки Тянь хрустит стеклом. Он всегда (без исключения) спихивает домашние дела на Рыжего. Любые, особенно самые мерзопакостные: счищать кровь, стирать, убирать за Лямбдой, перемывать каждую вещь, статуэтку и грамоту с работы. Даже гардероб Рыжий перестирывает раз в неделю. Тянь вопросительно изгибает бровь: — Что? Рыжий протягивает салфетки. Тянь берёт упаковку, на миг задерживая пальцы на его руке. Протирает висок, вымокший в собственной крови. Рыжий лениво крутится на барном стуле, дёргая молнию олимпийки и стуча ботинками по половицам. В обуви, даже идеально вылизанной, по дому ходить нельзя, но Тяню всегда было плевать на общепринятые китайские нормы. И Кейт Хемингуэй всегда ходила в туфлях по своей спальне. Но Рыжий всё равно каждый раз выковыривает из подошвы каждый кусок грязи — дышать глиной ему не в радость. — У меня сдохла машина. Поищи лампу, на улице ничего не видно. — Хорошо. В гараже бардак. Удивительно, как Тянь, со строгостью относящийся к внешнему виду и чистоте ногтей, плюёт не только на обувь, но и на свой гараж. Стрёмно как-то, думает Рыжий. Если бы не он, этот дом зарос бы смердящей гнилью, а холодильник можно было бы смело выбросить на свалку за ненадобностью. Погода — шлюха. То ли ближе к зиме, то ли к пасмурной весне. Успевает и здесь, и там. Пряный запах темноты жжёт нос. Весь день Рыжий и Тянь дрыхли, как убитые, поэтому время для них перемешалось. Рыжий зажигает керосиновую лампу и забирается с ногами на потёртое кресло. Сотовый незнакомки колет кожу. Если не сегодня — то когда? Если не сейчас — то когда? Тянь царапает по глотке, чешет шею под горловиной водолазки. Разминает руки, прежде чем начинает искать проблему в своём безопасном (неподходящем его имиджу) «Вольво». Как намагниченный. Не оторваться от каждого грёбаного изгиба грёбаного лица. Даже глаза, обычно сверкающие металлом, сейчас прозрачные. Чуть-чуть — в прозелень. Он напевает спокойное: я задыхался от бега, теперь отчаянно борюсь за каждый вздох, если ты смотришь, то не найдёшь меня. кто же враг? Рыжий мурлычет под нос, подхватывая: свет пробивается сквозь тьму, что под ногами. я знаю правду, но тебе до неё не добраться, ты забрал всё, ты отнял всё… Они иногда поют вместе. Тихо, не повышая голоса, чтобы не скрипеть и не избивать барабанные перепонки друг друга. Рыжий неторопливо дышит свежим воздухом с примесью грозы. Тянь бренчит руганью и, пожевав губу, хмурится. — Откуда ты столько знаешь? Про всяких Иш Табов, Банди и Дамеров? — Я из семейства Хэ, где все обо всём знают, но не видят собственных проблем. — А ты тоже не видишь? — А ты забыл мою фамилию? Рыжий ворчит: понял. Сворачивается эмбрионом на кресле, подминая под себя плед и страшные подушки. Его, кажется, вывернет от холода мобильника под колючим свитером. Если вывалится, следом выпадут кишки из распоротого живота. Если завибрирует, то Рыжий никогда не избавится от нервного тика, который обязательно появится. Как же, сука, страшно. И хочется спать. — Я понял. Кажется, изоляция электрода повредилась. Принеси торцевые ключи, они в саду, под навесом. Рыжий лениво поднимается с нагретого места; приказ есть приказ. Хрустит позвоночником, стучит ботинком об ботинок, тащится к выходу из гаража. И в этот момент у Тяня звонит телефон, а у Рыжего замирает душа. Тянь не смотрит на него, поэтому не замечает, как тот запинается на ровном месте и дышит немного быстрее, чем нужно. Вынимает мобильник, прикладывает к уху, рычит в динамик: — У меня один выходной, Би. Отвлекается. Тянь оборачивается наполовину, машет ему: иди уже за ключами. Достаёт из-за уха сигарету. Тянь слушает абонента — Шань же не слышит нихрена. Крадётся назад загнанной в угол рысью. Господи, он палится, как же палится. Думает: прости меня, прости, прости. — ...а Бао может идти нахуй! Так и передай. Нет, ладно, сделаю это лично. Что? Асфиксия — дело тонкое, ювелирное. Что-то душит Рыжего изнутри, скребёт по коже, заползает под корень языка. Тянь придавливает сотовый плечом, устало тащится к креслу. Лениво заваливается в него. Трёт гладкую переносицу, которую тут же хочется прокусить и расцеловать. Закрывает глаза, щёлкает своей розовой зажигалкой. Он спокойный и измотанный. Засыпающий, с бледной мордой, кругами под веками и желанием сожрать чью-либо невинную душу. Красивый — и невероятно сексуальный. Ему будет больно, когда он узнает. Когда всё поймёт. Таким Рыжий и запоминает Хэ Тяня, когда добегает до конца сада, сносит уродский кустарник, вдавливает подошву в грязь и перескакивает через забор. Раньше, давно в детстве, он и не через такое дерьмо прыгал. Тогда он мог сломать шею. Сейчас же вполне может оказаться пробитым жёстким кулаком одного знакомого убийцы. Прости меня, Тянь. Униженный тонной токсичного сарказма, оскорблённый всевозможной руганью за последние семь лет, Рыжий несётся по мокрому асфальту. Ожидает железную хватку на вспотевшем загривке, которая выдрала бы волосы с корнем. Или подсечку в ноги, или удар под колено, или пулю в лопатку. Но ничего не происходит. Рыжий как зверь. И почему же ему так страшно? Прости меня. Как пёс, сорвавшийся с цепи. Бешеный, с кровью в белках глаз и пеной в пасти. Несоображающий. Он не верит, что бежит дольше пяти секунд, как делал это в саду: от можжевельника — до крыжовника. Он всё бежит, бежит и бежит. От господина Хэ, от прошлого и будущего, от самого себя. Губы зудят: укусы Тяня не прошли за час. Они не сползут с его рта, наверное, вечность. Будут напоминать о вкусе его кожи, калёном аромате волос и хватке разгневанного берсерка. Прости. Горло дерёт кашель, лёгкие горят, колени жужжат в суставах. Он несётся навстречу молнии и концу. Пришло время украсть с прилавка вишнёвое мороженое, выпить море (или бутылку воды) и застрелиться. Прости, Тянь, но он выбирает свободу хотя бы на паршивые сутки. И если он упадёт и разобьётся в мясо, если кости не сумеют выдержать натиска уличной свободы — ты просто прости его. Подожжённый зажигалкой Хэ Тяня, Рыжий готов заплакать. Но если он выживет, весь мир будет рыдать вместе с ним.