Кто из нас, зарыдав неумело, Ощутит наползающий лёд И, обняв неподвижное тело, Колыбельную брату споёт?
IX
пора просыпаться, тянь
Овчина стоит выделки. Страх переплетается со злобой, злоба — с рёбрами, а рёбра срастаются с паутиной. Тянь как паук, нажравшийся собственного яда. Птицеед-голиаф, чьи мультяшные крылья перекусила жертва. Сбежавшая, сука, жертва. Как-то в детстве непослушный Тянь привёл домой щенка. Тёплого, со склизким носом и сломанной лапой, больного. Пятнистого. Тогда всё семейство Хэ ещё было в живых, а Тянь не знал, как выглядит истребление почти целого рода. Он принёс зубастого пса наперекор всему: старшему Хэ (отцу), старшему брату, здравому смыслу. Знал ведь, что будут проблемы. Но прикусил язык, сознательно вмазался в неприятности, как двинутый подросток балуется героином, пока не подыхает. Тянь ещё не умел балансировать на грани жизни и смерти. В особняке неестественно брезгливо относились к грязи, поэтому горничные расцарапывали руки до мяса, отдраивая чьи-нибудь разлетевшиеся черепа с густой примесью крови. Отец ненавидел шерсть и собачатину, бегающую по улице. Отстреливал их в головы. В то утро маленький Тянь выкрал из холодильника бутыль с молоком и ломоть колбасы. Едва смог дотянуться до верхней полки. Слюнявый щенок прижимался к его животу, жалобно скулил, согреваясь и виляя хвостом. Ужаснейшие муки — зверёныш был адски голодным. Но все страдания когда-нибудь заканчиваются. Чэн тогда впервые вмазал Тяню. От души, с кулака, беспощадно. Забрал скулящего щенка, взял за шкирку брыкающегося брата и молча, с тускло выраженным раздражением потащил обоих на улицу. Тянь вытирал красные сопли об футболку, тянулся к сломанной когтистой лапе. Почти дотронулся до шерсти. Но ему не позволили. С гневным ударом по ладони в кожу Тяня, кажется, навсегда вросло ледяное бешенство Чэна. А его хриплый голос раньше часто звучал в самых болезненных кошмарах: «Отец заставит меня построить будку. Для тебя. Посадит на цепь, наденет намордник и будет кормить кишками и костями. Этого добиваешься, дурак?» В саду цвели персиковые деревья и гулял июльский горячий ветер. Тянь, брошенный около детского велосипеда, не плакал (он даже не думал реветь). Давил на розовые разбитые коленки. С безмолвным ужасом наблюдал, как Чэн перехватывает воющего щенка за шею. Как смотрит вдаль, за высокий забор на безлюдную улицу, где Тянь и подобрал дворняжку. Нет, он даже не задумывался о том, чтобы выпустить щенка. Проверял, не приехал ли отец с переговоров, где всё решают ножи. А потом утопил зверёныша на глазах младшего брата, но Тянь так и не заплакал. И это не значит, что ему не было больно. Он просто стал на несколько лет старше за одну минуту, пока псина барахталась в искусственном пруду и страшно скулила, задевая переломленной лапой азиатских карпов. При виде смерти Тянь не плакал. Вылитый представитель великих (ёбаных) Хэ. Чэн умер ровно двадцать два года назад. Младший брат давно перерос старшего. Тяню страшно. Ему, блядь, безумно жутко. Щенки не сразу начинают кусаться, а Шань уже рвёт слюнявой пастью, как ублюдок без тормозов. Он носится сначала по гаражу, потом по заиндевелому саду, ищет везде, абсолютно во всех местах, как пропавшее сокровище. Ценное, очень, очень дорогое. Трёт лицо и массирует виски, выдыхается, транжирит выгорающий кислород и нервы. В доме тихо. Электричество отрублено, Лямбда валяется брюхом кверху, а Шаня нет, его всё ещё нет. Тянь кричит. Во всю глотку. Его зов, полный расплавленного гнева и неверия, отбивается от стен и лупит в нос, растекается по воздуху четырьмя буквами проржавевшего имени: Ш-а-н-ь. Рыжик. Мне нравится. Рыжик. Я похороню тебя, Рыжий. Возвращайся домой, Шань. Он творит с Тянем, что пожелает, и не понимает этого. Бессердечно играет на его расколовшихся рёбрах, как на расстроенном пианино. Крадёт все струны души для эмоциональной (почерневшей из-за золы и пепла) арфы. Под корень срезает трахею, дышит в неё, словно во флейту. Дотрагивается до вен, натягивает их на тетиву из нервов, беспощадно извлекает хриплые крики. Сооружает смычок из лучевой кости и играет им на его же волосах, как на скрипке. Пока Тянь молчит. Пока стискивает зубы, кроша их в белоснежный порошок. Музыкант-убийца с отвратительным воспитанием. Из Хэ всегда выходят самые паршивые учителя, из Мо — хуёвые ученики. Тянь рыщет по саду лютым монстром. Пугающая ищейка по щелчку активируется, белки глаз краснеют. Он как чёрный паук, которого коллекционер приколол иглой к атласной подушечке. Чэн научил: либо приручай щенка без чужой помощи, либо сразу топи. Нужно было пару раз треснуть бесёныша головой по раковине. Окрасить воду красным, пихнуть лицом в неё же, пропитать керамику розовой слюной, текущей из кровоточащей глотки. Для профилактики. Колени Шаня почти всегда в синяках из-за драк с Тянем, и пара гематом на морде – не проблема. Шалтай-болтай сидел на стене… Он адски зол, и ему страшно. Звонок Хуа Би нахуй разбил его спокойствие. Тянь сохранил жизнь Шаня, но не спас. Спрятал мальчишку на время от всего мира, обучил, подарил свирепость и ум. Но не спас. Если Шань попадёт в лапы мастера Вана, а Тяня не будет рядом, рыжая душа будет плавать в межзвёздном веществе, пока тело тлеет в могиле. Сначала аутопсия, потом крепкий сон в глубинах тёплой земли. Перспективно - и не то, на что рассчитывал Тянь, когда похищал этого ребёнка. Подонок. Подлец. Ублюдок. Сволочь. Тварь, дрянь, щенок. Где же он? — Предатель... — тяжело дышит Тянь. На ругань не хватает сил. Тянь пережёван, переварен в чьём-то (шаневском) желудке и выблеван. Такого противного чувства на душе у него не было с гибели Кейт и Чэна. Где Тянь – там должен быть Шань, потому что где Тянь – там безопасность. На чердаке скребётся шиншилла и без спешки переливается лава-лампа. Тянь сносит с постели калимбу, которую уродует разлохмаченная наклейка кота, хватается за голову, свирепо сдавливает виски. В них меланхолично пульсирует взрыв. Болото. Гиблое, зыбкое, мёртвое болото вместо желудка — и Тяня тошнит. Ад рычит в черепе разношёрстными голосами: смехом Шаня, воплями Кейт, шёпотом дьявола, своим собственным кашлем. Тянь ломается пополам, садясь и упираясь коленями в пол. Запускает пальцы в волосы, кусает обратную сторону щеки. Не дышит совсем. А запах лачужки Шаня беспрепятственно проникает в мозг: его жизнь пахнет сожжённым сердцем и детскими, поистине наивными грёзами. Кто же знал, что такие, как Тянь, обязаны умереть трижды, прежде чем сдохнуть? Когда расстреляли Чэна и Кейт, Тянь умер впервые, но не единожды. Побег бесёнка стреляет в упор, рикошетит от грудной клетки, попадает в лоб. С пробитой головой Тянь мог бы насмерть завалиться на чердачную постель, зажав в пальцах древнюю олимпийку Шаня. Дождаться окончательной гибели — он пропал. Если бы не злость. Злоба подпитывает его жгучей кислотой, заставляет глаза оставаться открытыми и кровавыми. Если бы не страх за жизнь грёбаного Шаня. Мастер Ван возвращается в город, и у Тяня есть смутные подозрения, что дядя ищет именно своего сбежавшего племянника. Плюнувшего ему в лицо Тяня. Не слюной, конечно. Поступком. Молча похитил маленького рыжего смертника и не вернулся в Токио. Разорвал все связи, вычеркнул себя из семейства Хэ, потерял наследство и не встал на защиту, когда мастеру Вану понадобилась помощь. Он уже не уверен, что рядом с ним Шань будет в безопасности. Но… Но он ведь правда заслужил это? Всё то дерьмо, что заставляет его привычный мир рушиться, происходит из-за него. А Шань первый, кто должен был нанести удар. Последний из живых, отомстивший за всех жертв, нашедших печальный приют в доме Хэ. Нужно было солгать. Надо было безбожно и красочно лгать, не пугать, не загонять его в угол. Лгать. Ни Тянь, ни Шань не отличаются высоким уровнем терпения с рождения, но если мужчина воспитал его в себе, то Шань просто… подросток. Юноша с взрывным характером и трезвым ходом мыслей. Так почему Тянь, опытный убийца и взрослый человек, не смог справиться с буйным зверем в сердце Шаня? Они почти не похожи. Они росли в разных условиях и разными детьми, но Тянь, с детства захлёбывающийся своей и чужой кровью и несправедливостью, должен был покорить его без труда. Прогнуть, слегка испортить, выковать заново. И он справился с этим, почти дошёл до финала. Практически сберёг. Бао точит зуб на его бабло и готов принимать нового клиента даже в четыре утра, а Шань своим побегом всё испортил. Нужно было лгать. А теперь ему придётся убивать — топить или забивать кулаками? Он пока не решил, но если Шань попадётся ему сейчас, то молниеносно грохнется со свёрнутой шеей. Набор добропорядочного маньяка-убийцы: ласково-дьявольская улыбка, скотч (один для жертвы, другой алкогольный), машина с вычищенным багажником и верёвка. Вот только улыбка, даже самая ядовитая, не лезет на лицо. Скотча нет, вишнёвый ликёр выжран, автомобиль сломан, а из верёвки проще сделать петлю. Надо было просто лгать. Фальш — жизнь, усыпанная сахарной иллюзией. Кормишь бродячих псов, а они потом рвут тебя на кровавые ошмётки; Тянь слишком часто позволял Шаню собачиться с ним. Ложь – выход. Чувство тотального самосожжения. Когда ты находишь ответ, а уже, блядь, слишком поздно. Все мертвы, и ты заодно с ними. Вернись домой, Шань. Пожалуйста.***
Лиловая искрящаяся молния отражается в глазах Рыжего. Он задыхается, он тяжело дышит, но продолжает бежать. Боится остановиться. Стагнация (полное отмирание мозга) и бешеная сила в ногах создают головокружительный вихрь в его горле, а сердце стучит пружиной где-то в желудке. Сверхъестественный, зверский ужас гонит его вперёд — в неизведанное. Ужас из-за Тяня, который наверняка всё понял. Ужас из-за неверия в то, что он бежит, что он всё ещё живой. Ужас от самого себя. Густые сумерки сияют огнями улиц. Улиц. Одурманенный Рыжий глотает кислород с примесью уличной еды, уличной жизни и уличной свободы. Он не может перестать хрипеть. Чувствует запах подожжённых бенгальских палочек и можжевельника, слышит, как гудят деревья и как искрится молния над влажными спутанными волосами. Пропускает через пальцы ветер, мокрый и скребущий по коже — оттого невыносимо прекрасный. Рыжий не романтик. Он просто живой. Он до зубов вооружён адреналином — беглый счастливый пёс. Ртутно-рыбьи глаза Тяня преследуют его: клади башку под трамвай, тебе больше не суждено жить; сдетонируй за бомбу, умри до трагического финала, Шань, усыпи свою бдительность; умри. Что может быть страшнее его сердца? Он, наверное, изобьёт его, если найдёт. В мясо, в сопли, в кровь. До потери бешеного пульса. А, плевать (розовыми слюнями). Рыжему хочется задохнуться свежим кислородом с пряной примесью грозы. Или примесью Тяня. Он и паршивая погода пахнут одинаково горько, как батарейки за мгновение до взрыва в микроволновке. Рыжему нравится, но его тянет блевать. От господина Хэ никогда и нигде не укрыться. Желейные ступни скользят по дороге, вдавливают щебень в бетон. Холод не просачивается в кожу — Рыжий раскалён до предела, его сосуды широкие и горячие, а изо рта может повалить пар. Лёгкие лопнут, и сердце разорвётся в фарш. На скулах горит румянец, затапливающий веснушки рубиновым оттенком. Опьяняющий вкус улицы. Издевательские: брюхоногий моллюск и не все мои близкие мертвы, ты здесь – вертятся в извилинах, давят на кости. Рыжий искренне пытается не думать о Тяне. И думает только о нём. Не вспоминай его, не вспоминай, просто не вспоминай его… Но почему так сложно забыть хоть на миг? Рыжий переводит дух. Приваливается лбом к столбу, тяжело дышит, упирается щекой в выцветшие листки с рекламой. Выцветший. Тут же вспоминается забытый кошелёк Линг. Рыжий оставил в обители всё, что у него было и что он приобрёл: Лямбду, крупицу мамы, Ублюдка, душу. Хэ Тяня. Но жалеть он будет потом, пока что нужно убраться отсюда как можно дальше. Может, удастся обмануть Тяня? Может, удастся обмануть смерть? Утята с кошелька пляшут перед глазами. Рыжий нащупывает сотовый убитой девушки, на котором едва теплятся пятнадцать процентов, с лихорадочным интересом рассматривает листовки на столбе. И натыкается на знакомый взгляд. — О, — удивляется он. Плакат с пропавшей девочкой. Стрёмный, чёрно-белый. Круглое лицо, короткие патлы, в которых запуталась детская заколка, некрасивый крестик-рубец на лбу. — …это ж она. Та девочка с шиншиллой. Её звали Лин: так здесь написано. Точно, Лин-лысый-блин. Рыжий буквально чувствует вонь горящих волос и дерева: он вместе с Лин выжигал лупой на заборах отборнейшую ругань и лазил по деревьям, на которых они, свесив ноги, целовались. Она исчезла через пять лет после его хищения. Видимо, все дети из уличной компании попадают на скользкую дорожку – самовольно или насильно. Может, она умерла со шприцем в синей вене. Может, её тоже затащили в машину, может, сейчас она спит в мешке на дне высохшего колодца. Кто знает. Но точно не Рыжий, ему бы со своим будущим разобраться. Он аккуратно прислоняет ладонь к липкой отсыревшей бумаге: — Спокойной ночи, Лин. Лоб – к распечатанному лбу. Своеобразная дань уважения за всё то хорошее, что она сделала для него. По лицу Лин течёт слеза. Дождевая, несолёная. Рыжий подставляет ладонь под грозно-лиловое небо, ловит несколько капель, стряхивает их. Он так надеялся на снег; холод начинает колоться промёрзлыми иголками. Рыжий, накинув жёлтый капюшон (маячок для убийцы), последний раз смотрит на хмурую Лин, засовывает руки в карманы и тащится подальше отсюда. В некоторых домах дико гудят генераторы, там горит свет. Ночь наливается свинцом. Рыжий достаёт сотовый и щурится от яркого экрана, срывает ёбаный брелок: — Нахрен хеллоу китти. И, сдавив его в пальцах, пихает сломанные части пластмассы обратно в карман. Это напоминает Рыжему о дне, когда он раскрошил свою школьную точилку и вынул из неё лезвие, которое должно было застрять в кадыке Тяня, а едва не стало его последней железной едой. Сколько раз он пытался убить Тяня? Действительно убить. Два? Пять? Ноль? Он сыпал мышьяк в яблочный сидр и специально разбивал бутылку, он целился ножом в вены на мускулистых запястьях, но промахивался и возвращался на кухню резать апельсины. Он дебил. Бесхребетный. Шалтай-болтай свалился во сне… Захлопывает крышку, прячет мобильник в джинсы. Вдруг слышит тонкое щебетание женских голосов. Тормозит — потому что впервые встречает людей своего возраста за последние семь лет. Он останавливается так резко, что привлекает ненужное внимание. Компания девочек в стильных куртках и с серёжками-вишнями хихикает; они курят дешёвые сигареты и бесстыдно глазеют на Рыжего. И Рыжий, блядь, смущается. — …какой необычный. — …сдурела? На гопника похож. — …приветики-приветики, парень. Кашлянув в кулак и проскользив глазами по своим кроссовкам, Рыжий спрашивает первое, что приходит в голову: — Какой телефон у полиции? Ему не до знакомств – Тянь убьёт их. Хотя девочка, надувающая жвачный пузырь и закручивающая волос в спираль, почему-то врезается в его память. Симпатичная, с железными скобами на зубах. Волнение распускается бутоном во рту. Это же его первые самостоятельные слова без надзора, без испепеляющего взгляда в давно выгоревшую спину. — Ты что, рыженький? Сними капюшон. — Один-один-ноль. — Хочешь сигарету с ягодной кнопкой? Рыжий хмурится. Зачем ему вообще номер полиции? Найти Линг? Едва поворачивает язык, разглядывая улыбающуюся девочку, жующую жвачку: — Помогите мне. — Это что за мудло тут? А, Ким? Задумавшийся Рыжий даже не сразу понимает, что это ему, пока в лопатку не врезается чьё-то жилистое плечо. Банда пацанов скалится. Рыжий напряжённо смотрит на мудака, что прикоснулся к нему. Не просто смотрит – смотрит. Исподлобья, по-волчьи. Перенял фишку от Тяня. Никто не смеет трогать его. Кроме… Парень с проколом в брови ухмыляется, подозрительно шатаясь: — Ну, урод? Поговорим? — Нет, — пожимает плечом Рыжий, получая в ответ мерзкий смех, плевок под подошву и дозу злости. — Сейчас я буду бить. Если выведешь меня – убивать. Врубаешься? Сила мудака — тупая и жёсткая, — ничто по сравнению со свирепостью Рыжего. Он понимает это сразу, другим же придётся в голову вдалбливать. Ему не нужны неприятности, но хочется (боже, как же хочется) разбить пару лиц и от души отыграться на тех, кто позволил себе плюнуть ему под кроссовки. Он заставит их слизывать слюни с дороги, если понадобится. Тянь подчинил себе его покорность и послушность. Но не гордость. Силу львиного духа он не трогал – и не смог бы. — Пошёл вон, ёбаное пугало. — Ты, бля, серьёзно думаешь задеть меня этим? Я понял, — рычит Шань, расстёгивая молнию и хрустя костяшками. — Тебя не учили доводить до ужаса одним видом. Приходится выкручиваться. Ты не умеешь драться, не знаешь, куда целиться, чтобы выбить из сознания одним ударом, не сможешь назвать каждую ёбаную кость своего тела, если я выверну его наизнанку. Когда я его выверну. Как коробка милых мёртвых котят перед ржавым питбулем. Рыжий говорит таким тоном, будто сидит на престоле: — Никчёмная тупая шавка. — Копай себе могилу, тварь. В нём много необузданной злости. Даже слишком много. Он знает, что не стоит вляпываться в проблемы, но осознанно ныряет в них, когда бьёт кулаком под челюсть одного из парней. Хороший приём, удачный. С Тянем такое не прокатывало. Рыжий рычит, наваливаясь на второго, на того, что с уродской татуировкой на щеке. Получает локоть под дыхалку, яростно лупит в «солнышко». По морде парня течёт что-то вязкое, кроваво-красное. Некрасивое. И – надо же, – капает сверху, из носа Рыжего. Бесёныш трёт крылья носа кулаком, сбивает с ног третьего. Прижимает бёдрами к остывшему бетону и царапает руки, когда проезжается по острому пирсингу и звенящим серьгам на роже задыхающегося мудака. Девочки вопят над ухом. А Рыжий всё бьёт по багровой роже, и в голове гниют мысли: я ненормальный, я больной ублюдок. По подбородку струится кровь из разбитого носа, окрашивает косточки на кулаках. Мясо. Вокруг сплошное мясо из раскиданных, стонущих, злющих тел подростков. Они могут лишь вертеть языками, а Рыжий долго и упорно тренировался со своим персональным маньяком-убийцей. Милые мёртвые котяры. — Животное! — кричит девочка со скобами на зубах и, пискляво оскорбив, прыгает на спину Рыжего. Рьяно дерёт за волосы, коряво колошматит кулаками, пока остальные девочки спокойно курят свои дешёвые сигареты, не вмешиваясь. — Дура, — хрипит он, сбрасывая её с плеча. — Ненормальный! — плачет она. — Мудло! — Заткнись, дура, — шипит Рыжий, слезая с отрубившегося куска плоти. Безымянный парень дышит, но медленно, рвано. — Ты слышишь? Не ной, блядь, мне в ухо. Рыжий, кажется, впервые видит столько обдолбанных подростков. Он был совсем ребёнком, когда перцы из его школы тусили в лесу, вкидываясь всякой дрянью под пушистым клёном. Детям халява не перепадала – перцы ценили своё дерьмо. Наверное, у них всё-таки было сердце, потому что они не продавали наркотики детям. Рыжий не представляет, что было бы, если бы он валялся с пеной во рту у какой-нибудь ели и не мог пошевелиться. Он бы давно умер. И те парни из школы наверняка уже все попередохли. Грязь. Не подростки. Страшное болото. Рыжий хватает девочку за руку, пялится в крохотные (кошачьи) зрачки, вытирает нос рукавом её куртки. Тянь учил: даже из самого плохого извлекай что-то полезное. Башка кружится. Рыжий упирается рукой в плечо плачущей перепуганной девочки и, пошуршав по её куртке, оставляет на ней розовые разводы с пальцев. Испачканная кожа будет противно зудеть. Рыжий встаёт и замирает, пока в глазах пылают искры. После неприятной заварушки – приятная боль. Он шатается, пока бредёт подальше от места-мордобоя; на душе скрипит мерзкое презрение к себе. Потому что ему понравилось. Понравилось нападать, понравилось получать под рёбра. Не успел он скрыться от серьёзной проблемы, как нашёл иную, от которой уже избавился. Жизнь, оказывается, тот ещё водоворот. А он и не знал. Рыжий запускает пальцы в мокрые патлы и отхаркивается пунцовой слюной. Жуёт прикушенную костяшку. Думает о том, чтоб вернуться и до смерти запинать мудаков, которые, в общем-то, ничего ему не сделали. Если, к примеру, Тянь намекал на настоящий суровый махач, Рыжий вставал в штыки и дрался до последнего. Кусался, рвал. Он привык давать отпор при первом признаке агрессии, так его воспитал Тянь. Да. Да, да, да – он ёбнулся, сошёл с ума, он на полной скорости слетел с катушек из-за такого же поехавшего Хэ Тяня. Да. Он признаёт. Он, блядь, сейчас готов даже исповедоваться перед богом и дьяволом, покаяться в грехах, заплакать. Рыжий не хочет просыпаться. И он не спит, а это самое страшное. Распахнутый от брюха и до самого черепа, он продолжает путь по глубокой вечной ночи. Наконец появляются люди. Ну те, живые, нормальные. Прогуливаются перед сном или спешат на закрытые вечеринки. Алый лёд стынет на пузырящихся губах Рыжего, желудок стонет, под ложечкой сосёт, а он бесконечно счастлив. Он без понятия, что происходит и как ему быть. Просто дышит. Дышит и дышит улицами. Света нет, и на витринах зажигаются свечи. Рыжий скользит взглядом по магазинам и натыкается на изящное потрёпанное пианино. Дома – то есть у Тяня, – он играл только на электронном фортепиано. А тут такой чудно́й зверь. Рыжий колеблется, прежде чем зайти в глубины книжного магазина. Кажется, ему говорят что-то дружелюбное, но он не слышит: сразу садится за зверя и греется каждым тягучим звуком пианино. Он играет морскую малышку и маленький вишнёвый реквием, ошибается, разминает гудящую ладонь. Костяшки просто в мясо, но Рыжий не обращает внимания на боль. Когда он застывает, то раздаются жаркие аплодисменты. Рыжий знает, что Тянь бы зло рассмеялся: «Ты ёбаный шут, Шань». Но ему плевать. Он, кажется, улыбается. Пропеллер электрического вентилятора не жужжит над ухом, вместо этого его сердце скачет пружиной. Рыжий исчезает так же быстро, как и появляется. Как же, сука, хорошо. Уперев колено в подбородок и свесив ногу с дерева, Рыжий тыкает в сотовый. Ищет клавиатуру, вводит лаконичное: один-один-ноль. Хочется есть. Он давит на живот, смотрит на набранный номер. Что будет, если он сдаст Тяня? Думает: сможет ли он когда-нибудь испортить жизнь Тяня так же, как однажды Тянь украл его судьбу? Семь процентов ужасают. Когда батарея сядет, Рыжий останется один. В парке тихо. Побегать бы здесь наперегонки с ещё юной Лямбдой. Рыжий буквально видит её золотистую тушу и маленького себя. Светлого, горячего, гиперактивного. Как рыженькая девочка, которая сейчас копается в земле. Года два, не больше. Рыжий лениво наблюдает за ней, упираясь затылком в ствол дерева и представляя жизнь без Тяня. Школьные будни с тестами, нелепой влюблённостью, яркими рюкзаками и игрой в баскетбол. Размеренная и весёлая, где самое страшное – это разбитые окна или случайно (хотя кто знает?) подожжённая машина. Где существует Шань, выросший на порнофильмах с ровесниками и в правильной обстановке. Где есть Линг со здоровым материнским сердцем и сыном, с которым она бы отпраздновала его восемнадцатилетие. Где есть колледж, выгоревшие брови, спортивные секции, загорелая кожа и адекватность. Рыжий видит Линг. Постаревшую, мягкую, с проседью и счастливой улыбкой. Нет, правда видит – она поднимает на руки ту рыженькую девочку и закидывает её к себе на плечи. Рыжий резко поворачивает голову. Почти сваливается вниз, но всё же успевает ухватиться за ветвь. А по глотке словно проезжаются бритвой. Напиться чистящего средства, плеваться кровью и мучительно умирать. Это всё, о чём он мечтает. Он смотрит с бесконечной печалью. Вся королевская конница… Он не узнаёт парк, но помнит, что когда-то был тут и точно так же копался в грязи. И Линг не раз брала его на руки. Она всё детство любила гулять с ним в хуй пойми во сколько. Рыжий был всегда так близко, но за семь лет его так и не нашли. Или даже не искали. Кто знает? Выцветшие дебильные утята режут глаза, скачут бесенятами. Рыжий не моргает. Не смеет моргнуть. Рука пробита дрожью – вытяни, позови по имени. Линг отзовётся. Она обязательно откликнется на плач исчезнувшего сына, выросшего не на её выплаканных глазах. Ему больно. Чертовски больно. Так, будто в грудь запихали бензопилу и не убирали её, пока от Рыжего ничего не осталось. Линг красивая. Её глаза выглядят мягче, чем когда-либо, а на запястье вьётся алая нитка. Рыжий знает, что это значит. Когда-то девочка-анорексичка подарила ему целый набор разноцветных пластырей. Она тоже носила такую нить, а потом умерла без единой крупицы еды в желудке. Горло поджимает острый плотный ком – он не может ни вдохнуть, ни заплакать. Выходит, у него есть некровная сестрёнка? Что-то внутри с хрустом ломается. Может ли судьба так часто и жестоко насмехаться над беззащитным Рыжим? Рыжий смотрит. Просто наблюдает за тем, как Линг трётся носом о раскрасневшуюся щёку дочери (дочери, блядь) и неспешной походкой уходит из парка. Не оборачиваясь. Совершено не чувствуя материнским инстинктом сына, мысленно похороненного семь лет назад. Потеря. Ощущение потери и боли, гудящей где-то под мозжечком. Рыжий сваливается с дерева. Больше не поднимается, кутается в рукава олимпийки, греясь свитером Тяня и огнём, который разгорается в теле. Он разбивается с глухим «динь» в голосе. Тяжко дышит – как умирающая бродячая псина. Один. Без единого шанса получить чудесную руку помощи, даже самую окровавленную и жёсткую (как лапа Тяня). Рыжий не осмеливается позвать Линг, потому что ему не хочется гробить её жизнь. Он же разбойник. Испорченный, убивающий. Он хочет, чтобы Линг была счастлива без такого урода в семье. Даже если больше никогда её не увидит. Даже если пришлось пожертвовать собой. Даже если он не почувствует её объятий. Несмело обнимая себя и весь ужаснейший мир, Рыжий лежит на заиндевелой траве, горько рыдает и выплёвывает в пустоту: — …я люблю тебя, мам. Он остался совсем один. Джеки мёртв, а Линг расцвела без него. Он рыдает так, как не позволил бы себе в обители Хэ – искренне, отчаянно. Воет так, как никогда в жизни: бешено, безнадёжно, беспомощно, с хриплым воем. А его душа, плавающая в ополаскивателе, очищается, и слёзы безостановочно льются сами. Где-то там, в параллельном – радужном, – мире, бок о бок живут счастливые Линг и Шань, и никому из них не суждено умереть. Там, наверное, хорошо. Умереть бы в этот момент, пока мир гниёт, плавится в жгучем пожаре и стекает по его щекам в форме взрывоопасных слёз. Он захлёбывается. Лихорадочно глотает воздух, вдавливая лоб в промёрзлую траву. Тихий вой – скулёж псины. Желейная рука стучит по кнопкам розового мобильника: один-один-ноль, один-один-ноль… Гудки звенят оглушительным рёвом. Господи, ну помоги же ему, грёбаная рука помощи. Трубку снимают быстро. — Хэ Тянь, — сипит Рыжий. Рисует на горле крест, затягивает петлю; открытая мишень, которой некуда идти. Правда больно скребёт мозг: кому он нужен, кроме Тяня? Действительно – кому? Линг, что обрела послушную дочь и нашла наконец свой дом? Отцу в гробу? Людям, что не смогли разыскать его в нескольких километрах от обители Хэ? Тянь разрушил его жизнь, это бесспорно. Но Тянь теперь единственный, кто действительно нуждается в Шане. Грубая истина, обидная. Так глупо. А нужно было лишь вырваться на свободу, чтобы смириться с этим. — Я так устал… — дышит в сотовый. — Тянь, забери меня отсюда, пожалуйста. Я в роще. Я её вспомнил. Звонок сбрасывается, и мобильник мигом разряжается. Рыжий утыкается носом в экран, искажает лицо, искривляет губы. Больше не плачет. Он бы с удовольствием закопался в землю и заснул, но сил хватает лишь на то, чтобы дотащиться до дороги, выбросить поцарапанную раскладушку и забиться в углу можжевельника. Разбитые костяшки саднят. И Рыжий кусает их до крови, отчаянно стискивая зубы, чтобы не закричать. Брюхоногий моллюск без панциря. Хэ Тянь. Имя-буря, имя-ужас, имя-надежда. Рыжий сжимает челюсть на косточках. Он знает, с каким звуком ломаются фаланги, с каким трещит шейка бедра, а с каким трескается позвоночник. Он много знает. И не может жить без намордника. Как убого это звучит. Но Рыжий должен был попытаться стянуть цепь с глотки. Он проиграл самому себе. Машины иногда пролетают мимо, но не останавливаются. Вторая, третья, двадцатая, стрекозоподобный велосипед, рычащий байк. Рыжий не двигается, и никто его не трогает. Вокруг него крутятся лица (как сгнившие иконы), но Рыжий бесконечно одинок. Он затягивает детскую песенку про волков, пока мышцы не содрогаются от холода. Или от натянутых нервов. Он выглядит так, будто у него сейчас вылезут клыки, а кожа покроется густой звериной шерстью. Глаза на миг слепнут. Рыжий поднимает руку, разжимает кровавый кулак, щурится. Чужая тачка, роскошная. Это не Тянь. О, нет. Железная аура выворачивает живот наизнанку. Тянь. Он припёрся в адидасе, с ножом-бабочкой в ботинке. Рыжий чуть ли не чувствует, как тёплый металл льнёт к щиколотке Тяня. Рыбий взгляд врезается в его лицо, которое пестрит кровоподтёками: удары в нос и рот не прошли для Рыжего бесследно. В скулу прилетает с размаху, от души, прям кулаком. Тянь хватает его за туловище и молча тащит в чужую машину. Его касания стали жёстче. Лицо – старше. Надо же, а они не виделись всего-то одну ночь. В салоне мешанина из меланхолии, жвачки и сигарет. Превосходство Тяня над Рыжим липнет к глотке: не задохнуться бы. Кожа кресла неприятная, дух злобы скручивает органы в узел. Рыжий молчит, Тянь – тоже. Рулит, смотря на дорогу, на брелок в виде игральных костей над зеркалом, на руки, только не на бесёныша. Сдерживает себя. Рыжий чувствует непреодолимое желание обнять его, уткнуться в место меж лопаток и подождать, пока не остановится пульс. Тишина гораздо страшнее диких криков и рычания разъярённых волков. Гнев Тяня ужасен в любом проявлении. Даже от молчания хочется удавиться. Когда Тянь резко останавливает машину, Рыжий с тревогой спрашивает: — Куда ты? — Пойду проблююсь. Конечно, он не блюёт кровью. Они оба не ели ничего с того часа, как Рыжий сбежал. За окном блестит зажигалка. Вряд ли Тянь когда-нибудь спросит, почему он позвонил ему. Он возвращается в салон таким же полудохлым и раздражённым, и Рыжий неторопливо спрашивает: — Как ты? — Дышу, вроде. Тянь ведёт тачку безумно быстро – словно ставит все карты на мгновенную смерть. И Рыжий обеими разбитыми руками «за». Он пережёвывает губу, на которой печётся зудящая рана, и максимально вжимается в кресло. Ждёт. Знает, что не совершил ошибку, когда вместо полиции набрал номер Тяня. Нужно смотреть правде в глаза: без цепи Тяня он сорвётся и попадёт под рельсы. Или грохнется со скалы, или утонет. Нельзя валяться в притоне и идти на биржу труда с такими восхитительными знаниями. Без должной квалификации он никто. А если он умрёт безликим псом, его загрызёт собственная ненависть. Рассвет пульсирует на горизонте. Рыжий не дышит, пока Тянь заезжает в гараж, пока вынимает ключ зажигания. Трёт угольную бровь. Сжимает-разжимает руку. Устало поворачивается и щёлкает пальцами: — Ближе. Рыжий отрывается от сидения. — Ещё ближе. Ладонь, оставившая на скуле алый синяк, плавно обхватывает Рыжего за челюсть. Сдавливает её, тянет вперёд. Сжимает до бледно-розовых полумесяцев на щеках. Тянь свирепо выдыхает в губы: — Хочу избить тебя. — Знаю, — тихо отвечает Рыжий. — Но я не сдамся тебе. — До смерти. — Я знаю, Тянь. Тянь изламывает бровь, морщась, как от боли, почти целует: — Хочу тебя. Просто. Хочу. Тебя. — До смерти? — До самой могилы. Укус в губы – жаркий и зыбкий. Тянь давит на подбородок Рыжего, прижимаясь к его рту, стучась об зубы, по привычке кусаясь. Калёная злоба может потечь сквозь клыки Тяня. На языке сплетается привкус ада и лиловой грозы. Взгляд Тяня плавный. Карамельный. И очень, очень уставший. Он смотрит, пока целует, смотрит, пока вбивается в его рот зубами. Пока Рыжий живой. Всё портится. Хотя… ничего и не налаживалось. Ребро ладони Рыжего обжигает нагретый предмет. Он дёргается и в ужасе смотрит на пистолет в своих пальцах. Дьявольский шёпот стучит по башке: — Давай, малыш. Добей меня. Машет ржавыми патлами, смотря на Тяня растерянным мальчишкой. И он-то питбуль около коробки разодранных котят? Тогда Тянь похлеще огнедышащего дракона. — Просто сделай это, — шипит с жутчайшей хрипотцой. Обхватывает ладони, упирает дуло в переносицу, закрывает веки. — Ну же, не будь трусом. Будь победителем. Ты убьёшь меня и спасёшь мир. Всё честно. Я бросил жребий, а ты можешь вытянуть счастливую спичку. Не могут шалтая-болтая собрать. Выстрел – и мозг разлетится в кровавые хлопья. Одним нажатием. Рыжий сильно стучит концом пистолета по брови Тяня: — Я не смогу убить тебя. Ты знаешь. — Не сможешь, — соглашается он. — Тогда теперь моя очередь. Грациозное русалочье движение, и оружие выскальзывает из руки Рыжего. Тянь не моргает. Лениво убирает ржавую пружинку со лба, мягко проходится дулом вдоль щеки. С силой надавливает на глазницу окостеневшего Рыжего. Скребёт по веку. Бесёныш не пугается, не успевает даже – морально он был готов к наихудшему. Погибнуть рядом с другом не так страшно. Неважно, что друг и есть тот счастливчик, который спустит чёртов курок. Это всего лишь пуля, что разорвёт пасть. Тянь подмигивает ему и без колебаний стреляет незаряженным пистолетом. — Бах, — невесело цокает, задевая мокрый висок Рыжего. — Ты убит. Испугался? — Нет. — Правильно. Не нужно бояться смерти, Шань. Бойся лишь меня. — Ты и есть смерть. — О, вот как. Я забыл. И я, наверное, не боюсь тебя так сильно, как раньше. Может быть. Тянь бросает пистолет в бардачок, хлопает крышкой, устало массирует переносицу. И не моргая изучает каждую царапину Шаня. Вытягивает руку (чистую, хотя Рыжий прекрасно знает, что она по локоть в крови). Медленно проводит по изгибу рта, вычерчивая кривой контур. Запихивает пальцы внутрь, водит, растягивая пасть Рыжего и шоркая по языку. Делает улыбку на хмуром лице. Рокочет едва слышно: — Я поцелую тебя ещё раз. И целует же, целует, целует: смазанно, как ненормальный. Скользит по бёдрам Рыжего, которыми тот прижимал к земле подростка с пирсингом. Сдавливает кулак, которым Рыжий выбивал весь галлюциногенный дух. Касается кошмарно-рубиновых костяшек, впивается в шею, на которой гремит иллюзорный ошейник. Оставляет засосы. Впивается в багровые участки кожи, трогает языком мочку вишнёвого уха. Осыпается искрами. Как гроза. Как сломанная розетка. Незаряженный пистолет. Разряженный мобильный. Заряженный Тянь. Заведённый Шань. Взрывоопасное сочетание, дурман эмоций. Шань не был рождён под крылом ласки и нежности – он был рождён за тем, чтобы однажды попасть в лапы Тяня. И теперь Хэ Тяню хочется кусаться. Кто-то кромсает им то ли сердца, то ли души. — Никогда не сдавайся, Шань, — шепчет куда-то в шею Тянь, имея в виду всё на этом долбаном свете. — Не сдамся, — обещает он, скрещивая пальцы за спиной. Они похожи. Различия совсем незаметны, если не приглядываться. Хэ Тянь – трефы, Рыжий – крести. Похуй, что синонимы. В этом и есть смысл. Если Рыжий попробует эл-эс-дэ, он скажет: «Ненавижу смотреть блядские мультяшки». Если Хэ Тянь, то: «А, охуенные мультики, это нормально?» Тянь вальяжно втекает в его пространство, просачивается через кожу. Ему конкретно сносит башню. Он крепко обхватывает голову Рыжего, прижимается к виску, путает пальцы в его лохмах. Волосы Шаня пахнут тёплой вылизанной кошкой, и Тянь, кажется, хочет сгореть в их насыщенном жаре. Горло прокалывает писк невылупившегося цыплёнка. Адски громко. У Тяня жёсткая хватка: живот Рыжего сверкает кривыми царапинами, а на шее остаются багровые полосы. Тянь – монстр. Но даже если его грим и тушь сотрутся, а лицо потечёт, будто воск, Рыжий вряд ли перестанет тянуться к нему. Он с детства приручен Тянем. Он с детства обрёк Хэ на страдания. — Хочу тебя… — Тянь сбивается, целуется мокро, с языком. Так забавно. Человек, вытворяющий омерзительные вещи с женщинами, не в силах сказать «трахнуть» тому, кого он боится потерять. Хэ – волчара, Мо – ягнёнок. Тянь – агнец, а Шань – пёс. Эрекция упирается в ширинку. Каким-то невидимым оком (третьим глазом) Рыжий чувствует, что у Тяня тоже стояк. Боль на губах страшная, горячая. Рыжий утягивает Тяня за собой назад, на заднее сидение, видит, как напрягается его челюсть, злобно прикусывает кожу под подбородком. В брюхе плещется кислота. Ночь-водоворот: Рыжий успел сбежать, влезть в драку, встретить Линг, сыграть морскую малышку и вернуться под подбитое крыло убийцы. Ему любопытно, какого это – встречать утро сексом в автомобиле? Он слышит, как гудят вены Тяня. Молит: — Скажи, что я тебе нравлюсь. — Ты сам прекрасно всё знаешь. То, как Хэ Тянь прижимает его к кожаной обивке, как прикасается к внутренним сторонам бёдер, как упирается рукой в его грудь, оттягивая резинку адидасовых штанов. Это сводит с ума. Берёт арматуру и лупит по затылку. Рыжий хочет всласть (до тотального удовлетворения) надышаться запахом его кожи, но лёгкие перегорают, разбиваются лампочками. Когда они вместе, мир ненавидит их. Рыжий неровно сипит: — У тебя зрачки широкие. — Знаешь, почему они расширяются? Лапа Тяня (грёбаная рука помощи) горячая и звериная; она липнет в предэякуляте Рыжего, когда Тянь лезет под джинсы. — Когда смотришь на то, что нравится. — Здесь просто темно. «Но ты мне нравишься». То, как скользит губами по шее, стараясь не перекусить её. Как задыхается сверху, придавливая своим весом. Как смотрит на раскрасневшегося Рыжего, пока дрочит. Так… грязно, так некрасиво и пошло; и сперма, капающая на живот, выглядит невыносимо похабно, испорчено. А Рыжему нравится. В гробу он видал всю эту блядскую нежность. — Ты испортил мне весь выходной. — Ты испортил мне детство. — Я не мог поступить иначе. — Я тоже. Я должен был попытаться. — Один-один, — кивает Тянь. Рыжий сосётся с ним так долго, что губы опухают. Он не знает, что их ждёт, ему не разглядеть их будущего, но посадить беса на цепь больше не получится – сожрёт её и не подавится. Пока дьявол и бес целуются, мир умирает трижды. — Всё хорошо, — хрипит Рыжий. — Всё хорошо, — повторяет Тянь. Так странно. Наверное, ни одна девушка не была в такой безопасности, в которой находится Рыжий, утыкающийся в его кадык. Даже если Тянь хотел зарезать Шаня, даже если он хочет зарезать. Прямо сейчас. Прямо здесь, в машине, которую надо вернуть. Не то чтобы Тянь профи в вскрывании глоток, но садануть может так, что ты захлебнёшься кровью и не испачкаешь ни крупицы салона. Тьма – это не плохо. Только во тьме можно увидеть свет. Рыжий засыпает под боком зверя, который смотрит на него так, будто на его морде выжжена разгадка всего блядского мироздания. Дремлет на руках, объятый чудовищем, его другом. Тянем. Вряд ли они когда-нибудь соскочат с уровня поцелуев и мастурбации. Рыжий не знает, насколько он поломан изнутри, но позволить кому-то владеть им полностью, без ёбаного исключения, он не сможет. Должно же быть у него что-то личное. Что-то своё, духовное. Чудно́е и никому не нужное, но своё. Тело. Гордость, сердце. Душа. В ухо пробивается голос, и Рыжий кожей чувствует его улыбку: — Я голоден. Пойдём поедим? — …я не доготовил ужин, — сквозь сон бурчит Рыжий, разлагаясь в запахе грозы и искрящейся розетки. — Ладно, спи. Становится холодно. Рыжему мерещатся жирные коты, дочь Линг с раскрашенной мордашкой, отстойная поп-музыка и своя смерть. Ему столько раз снилось, как он умирает, что не сосчитать. Под колёсами, от медведя, в озере, высоко над землёй. Но ему почти восемнадцать. Ему пора жить, а не существовать. Тянь вытягивает его из салона, особенно не заботясь о нежности. Рыжий бьётся об дверцу и дерёт кулаками глаза, шипя и ругаясь сквозь зубы. Скулы и так пестрят кровоподтёками – не хватало ещё одной метки на лбу. Рыжий замолкает резко (к удовольствию сияющего Тяня). — Это что? — Ресторан. Он всегда знал, что Тянь не оставит его навек под своим окровавленным крылом. Потому что Шань не игрушка. Шань – его наследие. Но приводить полудохлого и дикого мальчишку в место, на которое облизывался Джеки и даже не смотрела Линг, – зачем? Красивый ресторан, сразу видно. Роскошный, открыт даже перед рассветом. — Я не пойду туда, — машет башкой Рыжий, рысью крадясь обратно к машине. — Буду выглядеть, как придурок. Ты-то прилично… Он осекается. Плотно зашнурованные ботинки, спортивные штаны, куртка, накинутая на мятую футболку. Так необычно видеть Тяня где-то, кроме дома, леса и парка с каруселями. Паршиво одетого Тяня. Лучше без одежды. Рыжего хватают за шкирку: — Я страшно голоден, Шань. — Пойдём в место… полегче. — Как? — из-за улыбки у Тяня на глазах расползаются морщинистые паутинки. — Ты сказал «полегче»? — Ну. Полегче. Для меня. Тянь задумывается, разжимая хватку на его капюшоне. Кивает (самому себе), лезет в карман за сигаретами. Чиркает розовой зажигалкой. Рыжий не двигается, наблюдая, как Тянь приваливается спиной к тачке и медленно курит. Максимально медленно. В пурпурном рассвете отсыревшей ночи Тянь выглядит идеально: высокий, задумчивый, взрослый, с зажигалкой, ловко зажатой между пальцами. Человечность определённо ему к лицу. Рыжий хмурится, а сердце проходит через мясорубку, когда он спрашивает: — Мы сможем жить нормально? Тянь бросает на него уставший взгляд, вдруг замечает: — Тебе так холодно? Весь дрожишь. — Я всю ночь брожу по улицам. Зажимая сигарету в зубах, Тянь снимает куртку и бросает её точно в руки Рыжего. Облачиться в шкуру живого друга – что может быть трагичнее? Он тонет в ней и в её запахе. Безвозвратно. — Никогда особо не верил, что мы дойдём с тобой до конца и выживем, — невесело ухмыляется Тянь. Нефтяная рыба, бесспорно: ему совершенно не холодно в одной футболке. — Знаешь, на что похож детский разум? На стекло. Маленькое стёклышко, неиспачканное ни в чём мерзком, кроме обид на родителей за некупленный набор пазлов. Или конфет, я не знаю, чего хотят нормальные дети. Оно крохотное и чистейшее, и я всю жизнь мечтал пролить на него кровь. Ребёнку предстоял выбор: платить кровью моих жертв или своей собственной. Тянь прислоняется затылком к машине. — Мне попался ты. А я всё ещё не узнал, о чём мечтают нормальные дети, потому что ты изначально был разбитым. Пришлось лечить, чтобы потом сдавить в руках. Но сдавить я не могу, Шань. Не могу. Хочу этого, но ты заслуживаешь большего, бесёнок. Поэтому ты до сих пор жив. Он давит окурок, и искры мрут под подошвой ботинка. Рыжий гремит тихим: — Спасибо за честность. Он хочет, чтобы Тянь держал его за руку, а не за ребёнка. Но ребёнок всегда внемлет взрослому идиоту, даже если ему почти что восемнадцать. Рыжий верит Тяню, Тянь верит в Шаня. — Идём тогда в забегаловку, там готовят отличные гамбургеры по-американски. Хотя я не пробовал ничего лучше, чем любую еду от Кейт. Жаль, ты не жил тогда. К слову, это странный факт. Тебя не существовало даже в моей голове. Забавно. — Ага. Когда Рыжего ещё не было, Тянь пережил расстрел десятка детей вкупе с Чэном и Кейт. Забавно, действительно. Внутри пусто и вкусно пахнет жратвой во фритюре. На чайных столиках, вычищенных от пятен, стоят потухшие свечи, по китайской забегаловке хаотично разбросаны цветы в горшках и пепельницы. На скотч прилеплены гирлянды из цветов. Маленькое помещение оказывается неожиданно уютным. У Тяня длинные, сука, ноги: их колени постоянно сталкиваются, соприкасаясь. Рыжий сидит напротив пузатого телевизора, с интересом оглядывается по сторонам. Жесть – он семь грёбаных лет не завтракал за пределами дома. А тут ещё и приятная компания проголодавшегося маньяка-убийцы. Забавно. Они вместе, они рядом. И почему Рыжий не счастлив? Он не может понять. — Приятного аппетита, Шань. — И ты не подавись. Наваристый бульон с тофу, лапшой и большим яйцом. От гамбургера Рыжий отказался сразу – горло и так сухое, его нужно немного размягчить. Спермой, пошутил Тянь и получил кулак в бок. И Рыжий понимает всё, когда смотрит на мягко улыбающегося Тяня. Осознаёт, почему во рту привкус тревоги и грусти. Потому что всё скоро поменяется. Рыжий не привык к изменениям: он едва смог адаптироваться к условиям господина Хэ и выжить, а теперь его закинут в новый мир, как слепого котёнка. Чудесная рука помощи, сжимающая чашку чая, вряд ли сможет стереть это чувство. Чувство липкого, вязкого ужаса. Семь лет с калимбой в ладони, Лямбдой в ногах и зверем под боком. Семь лет, наполненных кровавой речкой, выбитыми женскими зубами и наукой о медицине. Бесконечная цепочка месяцев, погружённая в пучины ада с редкими, но ярчайшими просветами. Весь тот океан материала, которому обучаются в университете, Рыжему пришлось усваивать быстрее обычного студента, да ещё и практиковаться на свежих подопытных. Два слова: обитель Хэ. Его пристанище, его приют. Его дом. — Каким ты был в семнадцать? — Одиноким. Быстрый и уверенный ответ сбивает с толка. Рыжий изгибает бровь. — Мне было шестнадцать лет, когда Чэна с Кейт грохнули. Представь: мой старший брат давно младше меня. — Звучит дерьмово. Но я так мало о тебе знаю. Конкретно о тебе. Это, типа, плохо? — Ты знаешь достаточно. Просто подумай немного обо мне, и ты вспомнишь. Рыжий устал поражаться способности Тяня вселять в сердце спокойствие. Казалось бы — изощрённейший убийца, слетающий с катушек всякий раз, когда перенасыщается ароматом волос Рыжего. Господин Хэ без тени сочувствия в глазах. А Тянь (Хэ Тянь) словно панацея. Как амрита в руках беса. Хэ Тянь любит синий и чёрный цвета, пьёт вишневый ликёр, курит дорогие сигареты, поджигая их самой дешёвой зажигалкой в мире. Он всегда покупает только жёлтые леденцы. Он смотрит диски на ди-ви-ди и никогда – сам телевизор. Совершенно не умеет готовить и самостоятельно покупать продукты, Рыжему приходится тщательно расписывать стикер. Тянь обожает заваливать Лямбду и держать её за пасть, пока она не начинает кусаться и царапать его лапами. Ненавидит шум от Ублюдка, волосы или шерсть на одежде, грязный пол и летнюю августовскую жару. Тянь смотрит поверх чашки, слабо улыбаясь уголком губ: — Ты сейчас пахнешь черёмухой. — А ты жареным кунжутом. — Держи в курсе, — беззлобно язвит он. Рыжий устаёт думать. Просто всасывает в себя лапшу, пытаясь не замечать, как на него пялится Тянь. А он смотрит цепко, внимательно, упирая кулак в скулу. Рыжий готов утечь куда-нибудь по межзвёздному веществу, чтобы прекратить это. — Ты красивый, Мо Гуань Шань. Тёплый бульон брызжет из его рта. Две удивительные вещи в одной ёбаной фразе: полное имя и издевательское: красивый. На щеки наползает бледный румянец. Палево, но Рыжему плевать. Красивый? Ага, красивый. Кра-си-вый. — Не говори так больше. — Почему? — с полуулыбкой удивляется Хэ Тянь. — Просто факт, вот и всё. Тянь касался его везде, где только можно, целовал по всей коже, сдавливал его член в своей ладони. Но стоит ему сказать «ты красивый», как Рыжий робеет. Смущается, окостеневает. Как ёбаная Лолита. Рыжий ёрничает: — Может, потому что я мальчик? — Поэтому я не могу говорить этого? — Не можешь. Тянь дьявольски лыбится, смеётся (он всё ещё гиена). Наклоняется к малиновому уху Рыжего, упираясь локтями в чайный стол: — А целовать тебя? Можешь. Должен. Просто, сука, обязан. Тянь заваливается обратно, упираясь макушкой в стену. Опять пялится сквозь полузакрытые веки, пока Рыжий, сгорая от его слов, судорожно хлебает чай. Висок, кажется, проломит смущение. Рыжий слышит, как гудит под рёбрами, и давит на колени в самые сочные, багрово-жёлтые синяки. Даже когда Тянь придавливал его к сидению в автомобиле, ему не было так неловко. До онемения в глотке. — Откуда тачка? — спрашивает Рыжий для того, чтобы избавиться от смятения. Тема нейтральная и очень-очень важная, просто нереально интересная, ага. — Позаимствовал. Моя, если ты помнишь, сломана. Да, да, помнит, хорошо помнит. Отвлекись, придурок, ну, давай же... — Не пялься так, — просит Рыжий, прячась в шуршащей куртке. Затаиться, переждать, только не подставлять душу, измазанную в густом розовом смущении. — Не буду, — отчуждённо кивает Тянь. И продолжает смотреть. Ублюдок. Можно смело отнимать титул шиншиллы и дарить его неморгающему Тяню. — Что будет дальше? — тихо, боясь этих слов, спрашивает Рыжий. Тянь моргает. Вздыхает, трёт воспалённые веки, снова вздыхает: — Не знаю. У меня есть проблема, которая тянется за мной седьмой год. Рыжий осторожно спрашивает: — Я? — Ты причина, — бросает Тянь, растирая в пальцах кусок салфетки. — Когда Джеки связался с моей семьёй, ты автоматически стал жертвой. Ты и Линг. Я видел тебя в тюрьме, мне тогда пришлось зайти к Хуа Би. Джеки избежал кары мастера Вана снаружи, но его всё равно достали внутри, прямо в камере. Это был не я, если что. Би – возможно, я не знаю. Я схватил тебя на улице, затащил к себе и заявил, что не нашёл маленького Шаня. Ван поверил мне. Но у него дебильная память, он помнит каждое лицо. И я всегда боялся, что если он увидит тебя, то отправит к твоему отцу одной пулей. А Линг жива. Всё ещё жива. Но я не хочу проверять на тебе сочувствие мастера Вана – он может застрелить нас обоих из-за моей лжи. Их колени вновь соприкасаются, а Рыжий больше не дёргается в попытке избежать этого. — Мастер Ван в городе, здесь, в Ханчжоу, и мне нужно будет разобраться с ним. После этого можно задумываться о будущем. Я дам тебе выбор. Но не сейчас. Рыжий кивает, стараясь (очень, сука, стараясь) не завыть от тоски. О будущем. Об их будущем, до которого кто-то из них может не дожить. Перед которым они оба могут без напряга словить по пуле. — Теперь мой вопрос: с чьего телефона ты позвонил мне? — Ой. Рыжий успел бы солгать, если б не глупое: ой-ой, вытаскивающее истину наружу. Он медленно поднимает плечи: — Прости. — Нашёл у той, чьё имя мы не знаем? — Да, — признаётся Рыжий. У Тяня резко напрягается кулак. Зверская выдержка. Он давно мог бы вломить под челюсть Рыжего и бросить его в подвал, связав выдранными сухожилиями, но вместо этого один лишь раз всёк по скуле и отвёл в китайскую забегаловку. — А чего ты хотел? — воинственно говорит Рыжий, понижая голос до шёпота. — В первые три года я думал о побеге каждый день. Я составлял планы, боясь записать их куда-нибудь – вдруг ты найдёшь? Я держал в башке десятки мелочей. Изучал график твоей работы и перемены настроения. Если ты не ешь вечером, значит, ты адски зол, и у меня нет ни единого шанса сбежать. Если ты кажешься расслабленным и уязвимым, ты наблюдаешь. Опять без шансов. И только когда ты уставший и отвлечённый, шанс появляется. Я ждал. И я надеялся, что однажды ты просто не придёшь домой. Тянь слушает с непроницаемой маской вместо морды. Разжатая рука чешет щёку. — Потом я свыкся. Стал забывать. И ты вроде как успокоился, перестал изучать каждое моё движение. — Перестал. — И я сбежал. Вот так просто. — Но ты снова здесь. Никакого: почему ты вернулся, зачем же ты вяжешь на глотке петлю? — Поехали домой, — предлагает Тянь. Теперь можно разглядеть смертельную измотанность в каждом его движении: ломаная грация рук, желейные ноги, лёгкое раздражение из-за лая собак. Рыжий садится спереди. Впервые. Лениво заматывается в куртку Тяня и ловит себя на мысли, что они сейчас будто сходили на свидание. Рыжий рад. Просто рад тому, что не умер. Болезненный переход в новый этап жизни только начинается. Свирепость в теле рано выросшего ребёнка просится наружу. Он как церковный мышонок, покрытый пинтой крови и стружкой ржавого железа. Если топнешь – вгрызётся в ботинок и проест кость насквозь. — Когда-нибудь к нам придут, — говорит Тянь, доставая ручки для окон. — Обещаю: если всё будет плохо, я устрою этим сукам кромешный ад. — Я с тобой. Он рядом. Шань верит в Тяня, а Тянь верит Шаню. — Ты искал меня? — Да. И если бы ты попался мне... — Ты бы всё равно поцеловал меня после удара, Тянь. Они включают телевизор, убавляют звук и засыпают на диване. Прямо так, в пыльной одежде, прислонившись друг к другу и скрестив ободранные руки на груди. Уставшие от всех, Тянь и Шань наконец-то вернулись домой.