«не иди за мной, там, где я – там боль, там озёра слёз, там поля тоски».
X
из лохматых оков
Кобра вводит в транс дудку, крыса ведёт крысолова к пропасти, Тянь влюбляется в Шаня, и никто не может помочь. Рыжий делает пару тяжёлых вдохов – до головокружения и тошноты. Зажимает в пальцах кошелёк с дебильными утятами. На всякий случай хмурится, чтобы никто даже не посмел посмотреть в его сторону. Вваливается в супермаркет, забывая про дыхание. С подломившимися коленями, с бешеным взглядом. Он тут же теряется. — Добро пожаловать! Миллионы продуктов смазываются в одну картонную линию. Коробки с молоком, рис, полуфабрикаты, цыплята-бройлеры, сахар, кислый мармелад в форме червячков. И Рыжий, кажется, готов блевать червями. Он делает шаг вперёд, несмело кусая себя за обратную сторону щеки. Это же просто мясо. Оно давно мертво, оно больше не цапнет. Рыжий шатается между прилавками. Кто-то наезжает ему тележкой на кроссовок, и он едва сдерживает шипение. Говорит: ага, да ничего страшного, ну. Скрывается за полкой с лапшой, рамёном и прочей дрянью, накидывая на яркую голову капюшон. — ...и ты что? — ...отказала, конечно. Я же требую много внимания. Он говорит, что я хуже тамагочи. Подслушивать получается чисто случайно. Рыжий шарится среди упаковок жидкого мыла, пытаясь отрыть что-нибудь с примесью манго, а девчонки говорят слишком громко. Хуже тамагочи только Лямбда, хмыкает он. Нужно и ей купить подарок. Мячик, например. Тянь обещал, что они сегодня втроём пойдут в парк: убийца, дикий бес и псина. Идеально. Когда Рыжий видит отдел с товарами для зверья, он мысленно орёт. Их очень, очень, сука, много. Теперь он понимает, почему Тяню так сложно в магазинах. — Так, это корм, это ошейник, а это хуйня, она не нужна, — приценивается Рыжий, не помня, сколько должен стоить обычный мяч для собаки. Рыжий бродит среди кучи хлама, медленно набирая свою корзину: мягчайшее одеялко с бурыми медвежатами, шампунь с мылом и кондиционером, порошок, пачка печенья из черёмухи, сок. Не сдерживается, бросая на дно наклейки с мультяшными лисами. Презент за отвагу. Компания девчонок вновь шатается рядом с ним. Как липучки, которые, в общем-то, не хотят липнуть к мусору, но так выходит. Они о чём-то спорят, переходя на шёпот: — ...ну да. — ...пизда! — ...а где он? — ...в пизде он! — ...да прекрати ты, Шизука! — ругается одна из них и кашляет в кулак. — Дура! Ну не беси. Куплю я тебе тоторо, куплю. Рыжий утекает сквозь коридор, чтобы не пересекаться с ними. Он замечает только невысокую эльфоподобную девчонку с игрушкой какого-то стрёмного животного, а потом переходит к кассе. Полная корзина жратвы досталась ему потом и кровью (он умудрился прикусить костяшку от волнения). Это странно, учитывая, что он спокойно ужинал в китайской забегаловке. Но в тот раз рядом был Тянь. Наверное, его аура неплохо скрашивает беспокойство. В икрах покалывают иголки. Рыжий думает о том, чтобы спереть что-нибудь, как в старые (не шибко добрые) времена, но Тянь дал достаточно денег. Всё равно от нервов получается подсчитывать конечную стоимость. Ненароком, случайно. Так его всегда учила Линг. Удивительно, что у Рыжего не выходит вспомнить её голос, но наставления и советы он готов рассказать на отточённый зубок. «Помни, на сколько денег у тебя выходит стоимость продуктов, и никогда не воруй. Просто возвращайся домой, я дам ещё». «Не сыпь сразу много соли. Лучше потом её досыпать, чем давиться едой и тянуться к стакану воды». «Не читай на ночь что-то жуткое или то, что может тебя сильно впечатлить. Не уснёшь же, солнышко, кто будет учиться за тебя?» И самое ценное, что он слышал от Джеки, его паршивого отца, это: «Если обижают – давай сдачи, но только за пределами школы. Сможешь замять всё». Он вываливает продукты. Наблюдает, как дорожка везёт их ближе к кассе. Ого. Он помнит свою последнюю покупку — банку кока-колы в жаркий день похищения. Тот супермаркет не блистал такими жуткими технологиями, и девушка на кассе считала всё в ручную. Чувство, будто Рыжий реально сдох на время, никак не покидает башку. Мерзость. — Пакет? — Да. И мальборо красный. — Паспорт. Ах ты сука, думает Рыжий, сжимая зубы, да я умнее тебя в хуеву тучу раз, я перерос всех, кто тут находится, я могу долбануть по стеклу и вытащить сигареты, а ты даже пикнуть не посмеешь. Девочка — коротышка, ну вот сколько ей, шестнадцать? — не впечатляется. Жаль, что она не слышит его мысли. — Тогда жвачку, — хрипит Рыжий. Бросает юани в выцветший кошелёк Линг, хватает пакет, переполненный йогуртами и бананами. Тащится на улицу. Он заваливается в автомобиль с лающим взглядом: лучше молчи. Тянь весь сияет: — Как дела? — Мне не продали сигареты. Хэ Тянь не сдерживается, смеётся (ёбаная гиена в солнцезащитных очках). Достаёт прозрачную зажигалку. Пару раз щёлкает колёсиком и языком: — У меня есть приятель, Бао, он поможет с паспортом. Хочешь новое имя? — Нет. — Да-а, наши имена хорошо сочетаются. Не меняй своё, Шань. Рыжий откидывается на сидение, ворчит под нос беззлобное: опять, господи; снова ты это делаешь. — Ладно, не будем собачиться. У меня есть сюрприз для тебя. Приличный. Он косится на Тяня с вспыхнувшим интересом. Рыжий редко получает подарки. Обычно он обменивает юани на что-нибудь бесполезное, но занимательное (маньхуа, кола со вкусом лука, открытки для своей стены). Если Тянь что-то дарит, то только за заслуги. А если вспомнить, что натворил Рыжий на этой неделе, возникает логичный вопрос — что поменялось? Не то чтобы Тянь жил по системе. Просто это как-то непривычно. Неправильно. — Пристегнись. — Ты тоже, — бубнит Рыжий. Как-то раз Тянь гнал как бешеный водила с буйным взглядом и отсутствием всякого чувства самосохранения. Рыжий списал это на злость из-за его побега. Сейчас же он понимает — Тянь реально водит словно ненормальный. Его просьба пристегнуться, видимо, не просто забота. Это дружеский совет, чтоб в случае чего не разлететься в фарш. — Куда мы едем? — Я не смогу постоянно быть с тобой, так что придётся тебе обзавестись связью. Рыжий окостеневает. — Вау. — Но ты мог бы догадаться. — Ага, — неторопливо тянет Рыжий, а под глоткой бьётся тревога. — Почему ты думаешь, что не сможешь быть со мной? — У меня есть проблема. Помнишь? Неизведанность пугает. Тянь говорит без эмоций, бездушно: констатация факта, а органы в желудке всё равно скручиваются. — Почему ты уверен, что не сможешь быть рядом? Неужели всё так плохо? — Я не знаю, — признаётся Тянь. — Хочешь мороженого? Я вот хочу. Давай отложим эту тему. У плохого парня плохой, сука, день. Рыжий всё время косится на Тяня, пока тот ходит за сладким льдом, прожёвывает его, докуривает последнюю сигарету. Когда он садится в тачку, Рыжий тут же встревает гвоздём: — Всё, время отложения прошло. — Ну Шань, — получается по-детски. — Я не хочу лгать тебе, я ни в чём не уверен. Ясно? Единственное, что я знаю: мне придётся платить за ту самую ложь. Про тебя. Рыжий смотрит не моргая, цепенея, когда Тянь рокочет с сожалением в голосе: — Пожалуйста, не плачь, когда я уйду. Мы оба знаем, что так и будет. Рыжий грубо сдавливает в пальцах ткань адидасовой олимпийки. Ждёт, пока Тянь остановит машину около магазина с самой уебанской эмблемой андроида. Молчит. Молчит, молчит, а потом не выдерживает: — Тогда мы уйдём вместе. Тянь щёлкает перед ним зажигалкой, но он не двигается, хотя пламя готово слизнуть рыжие лохмы. Тянь слабо улыбается: — Дурак. Добавляет серьёзно: — Забудь об этом. И выходит из машины. Рыжий следует за ним в розово-солнечное утро. Он был бы рад забыть, но уже не может. В магазине электроники «Таобао-Меконг» сегодня улётные скидки, в миске можно взять апельсиновые леденцы, а мобилы дают в кредит — и прочая вода, которую им заливает консультант. Тянь утаскивает его за руку в отдел пикающего барахла. Рыжий не в курсе всех нюансов при выборе телефона и опирается на сугубо личное восприятие. Те, что внизу, отстойные. Те, что в середине, какие-то девчачьи. По опыту Рыжий понимает, что раскладушку сломает быстро. Он останавливает выбор на простой коробочке. Тянь поддерживает, мягко (мягко, блядь) улыбаясь. — Хотите взять чехол? Наушники? Брелок? Тянь изгибает бровь: ну? Рыжий смотрит волком, он пока не может иначе. Десятки пластмассовых игрушек на верёвочках, ни одного грёбаного хеллоу китти. Он берёт маленького питбуля с мощными лапами. — Интересный выбор, — кивает продавец, поправляя развороченных искусственных крыс. — Наушники точно не хотите? — Хотим, — соглашается Тянь. Рыжий не видит смысла: он либо слушает музыку по радио, либо сам играет её. Но раз купил, что ж — ничего не поделать. В машине он цепляет брелок и клеит парочку смешных лисиц. Тянь закатывает глаза: — Неразумно портить его вот так сразу. — Пофиг. Мобильный. Свой. С брелком-питбулем и симкой, приобретённой в том же «Таобао-Меконге». Морды лисят сверкают в лучах солнца, и Тянь театрально вздыхает: — Ну что за ребёнок? Счастливый ребёнок. Рыжий не признает, но он действительно покорён неожиданной щедростью и добротой Тяня. И «спасибо» он тоже не скажет, хотя всё и так предельно очевидно. — Заедем за Лямбдой – и в лес. Или парк. Рыжий забрасывает ноги на сидение, без спроса открывает окно, вытягивает руку, хватая горячий ветер за хвост. Олимпийка быстро становится лишней. Жарко, душно. Ещё и взгляд Тяня изредка жжётся. — Матерь божья, сколько на тебе всё-таки веснушек. Блядь. Как сухой майский жук в коробке из-под спичек Тяня. Рыжий трёт лицо кулаком и чешет укусы на локте, покрывая веснушки царапинами. Знает: Тянь тоже хочет так сделать. Прикоснуться, поранить. Взгляд-скальпель мог бы разорвать на части – так сильно Тянь сдерживает порыв, не смея дотронуться, сжимая зубы (и руки на руле). Позволяет только щёлкнуть по подбородку Рыжего. Тот сразу встаёт на дыбы, быстро выпускает ржавые иголки, тычёт в бочину Таня и, отхаркнув усмешку, растекается по сидению. Хэ косится — словно сожрать хочет. Рыжий интересуется: — Ты знал, что крокодилы не умеют высовывать языки? — А ты знал, что бегемот без проблем может перекусить крокодила? Поговорили, и ладненько. Дома прохладно: окна и шторы закрыты, не пропускают калёное солнце. Рыжий быстро щёлкает на свой сотовый гостиную, сад, сосредоточенного Тяня, чердак и Ублюдка. Находит поводок, трёт карабин. Листает снимки. Из всего снятого идеальным — кто бы сомневался, — вышел только Тянь. С угольно-выточенными бровями, полусогнутый, завязывающий шнурки. Если он будет по локоть в крови, останется ли он таким же красивым? — А где Лямбда? Тянь резко поднимает голову. — Не знаю. Она разве не выбегала? Я слышал какой-то шум. — Это я чуть не грохнулся с лестницы, — с острой тревогой в голосе отвечает Рыжий. Делал снимок – чуть не навернулся. — Я поищу её на чердаке, может не заметил. — Не заметил? Её? Лямбду? Паршивое чувство съезжает по горлу, легко вскрывая его, и Рыжему становится не по себе. Лямбду невозможно не заметить. Она всегда сама выскакивает. Нахмурившись, Тянь идёт наверх, а Рыжий срывается к чердаку. Пусто, тихо. Ублюдок спит, одеяло с медвежатами наброшено на постель, в углу только ботинки, смятые футболки и литература. Рыжий смотрит под кроватью, судорожно сжимая кривое изголовье. Там лишь гладко вычищенные половицы; ни грязи, ни русой шерсти. Он носится по всему чердаку, перерывая книги и одежду. Хрипит тихо: Лямбда. Просит её выйти, или он сожрёт всё печенье, которое она так любит. Пока не поздно, Лямбда! — Шань, — глухо зовёт Тянь. И Рыжий не хочет идти. Он бежит зверем, звеня карабином, путая вдох с выдохом. Первое, что он видит во мраке спальни Тяня – напряжённую спину. За ней расползается мохнатое пятно. По виску словно с размаху прилетает арматура, смазывая картинку перед глазами. Рыжий стоит в ступоре. Смотрит на пятно и на пальцы, плавающие в нём. Это же Лямбда, спящая в руках Тяня. Он едва не пищит, когда спрашивает: — Она жива? — Она больше не дышит. — Так заставь, — молит Рыжий, подходя и изламываясь пополам, съезжая вниз по воздуху. — Она не может... Лямбда умерла в шкафу Тяня. Окружённая тьмой и запахом хозяина. В одиночестве. Скулёж Рыжего совсем безмолвный, неразличимый. Он склоняется над бездыханной тушей, зарывает пальцы в шерсть, в холодный бок. Глупая, глупая Лямбда. От неё даже ничего не останется. Рыжий не успел сделать ни одного жалкого снимка, ни одного ёбаного кадра. А фотографировать труп стрёмно. Лямбда была единственной связью с тем (прошлым) миром. Как проводник в недра памяти и древние воспоминания – собака-поводырь. Её внезапная — какая же, сука, неожиданная, — смерть режет по живому. Рыжий знает, что с ней ушла единственная добрая душа этого дома, ведь они с Тянем больше никогда не будут светлыми, не измазанными в крови и кишках. — Мы похороним её среди незабудок. — ...они не растут в саду, — выдавливает из глотки Рыжий. — Нельзя закапывать её здесь. Поверь. Рыжему плевать – он прислоняется щекой к шее спящей Лямбды и не двигается. Как будто подражает ей. Тянь осторожно берёт его за веснушчатую руку, без спешки ложится рядом, прижимаясь лбом к пасти собаки. Рыжий понятия не имеет, почему Тянь настолько сильно любил Лямбду, но он всегда относился к ней хорошо. Не так, как ко многим людям. По-человечески. Разрешал спать рядом, покупал лучшую еду, вычёсывал каждую пылинку. Они оба привязались к ней. Так они и лежат втроём: мёртвая псина, скулящий бесёныш, раздавленный убийца. И никто не хочет открывать глаза.***
В лесу пахнет гнилью. Тянь долго смотрит на могилу, временами переводя взгляд на потухшего Шаня. Тот мрачный, будто псина над разорванными щенятами. Ну, почти так и есть. Он бы выплакал все слёзы. Но он разучился рыдать. Бедный рыжик. Там, по ту сторону сырой земли, Лямбда будет спать спокойно, и никто не посмеет нарушить её покой. А разлом в груди Шаня не получится зализать, зацеловать. Его детство ушло со зверем в могилу. Табличка – единственная метка на земле: «Осторожно, в саду есть собака. Не стучите по забору, ей самой очень страшно». Смерть Лямбды отрезвила и Тяня. Тянь потерял бдительность, выпустил из рук контроль. Увяз в Шане. Погряз в нём. Забыл, что должен хранить его жизнь, пока не пройдёт затишье, пока не начнётся шторм. До конца бури – и чуточку ещё. Зарыться в рыжие волосы, хорошенько прокричаться и отпустить на свободу. Будто лапа Лямбды заехала ему по скуле, и он пробудился от осознания, что Шань не в безопасности. Дело плохо. Но как же, сука, не хочется терять всё. Всё это. Шаня, очарованно и по-детски тискающего когда-то живую собаку. Чердак, в котором уюта всегда чуточку больше, чем во всём мире. Даже злющего Ублюдка. Размеренная жизнь постепенно сдаёт позиции: побег – как стальной намёк на желание освободиться от оков, возвращение мастера Вана в Ханчжоу – как ёбаная революция, постаревшая Лямбда под землёй – как знамение. — Иди сюда, Шань. Он слишком долго занимался растлением детства и убийством шаневской юности, подходит время выпускать бесёныша на волю. Срывать ошейники, распутывать проржавевшие цепи. И целовать на прощание. Сколько у них осталось недель, дней? Мгновений? Он прижимается подбородком к нагретой макушке Шаня, пока тот заваливается ему под ноги и обхватывает свои коленки руками. Не заботясь об одежде (олимпийка в земле и траве). Сидит, уткнувшись в запястье. Молчит, источает смертельную усталость с примесью скорби. Дрожит. — Знаешь, я не мог простить брата за то, что однажды он на моих глазах утопил щенка. Потом Чэн умер, и злость пропала. Зато я научился беречь то, что имею. Тебе повезло, что Лямбда умерла… спокойно. Тянь разглаживает лохматую прядь, а под сердцем люто кричит сожаление. — Я не прошу тебя привыкнуть к смерти, этому сложно научиться. Просто запомни, что она всегда здесь, и никуда от этого не деться. Не завтра, так через год умру и я. — Я не выдержу, — выдыхает Шань. — Выдержишь, малыш, — Тянь аккуратно целует его в пробор, — ты справишься. Ты сильный. Ты прекрасен своей душой, Мо Гуань Шань. Спасибо за то, что ты есть. Дома они украшают чердак гирляндой, найденной у той неизвестной девушки, и сооружают небольшой алтарь из вещей Лямбды: расчёска для шерсти, поводок, полностью изжёванная дорогая игрушка, новый мячик. Не то чтобы Тянь и Шань были религиозны (из-за Кейт их вера вовсе смешалась и перестала иметь цену), но для Лямбды они молча, не сговариваясь, делают исключение. Она заслуживает хотя бы этого. Тянь чиркает зажигалкой, поджигает палочку благовоний. Замечает: — Сюда бы кадильницу и фонарики какие-нибудь. Или гирлянду. — Я боялся, что ты повесишь меня на этой гирлянде, — медленно говорит Шань. — Ну, за мой побег. Тянь глухо, невесело смеётся: — Ещё чего. Я бы взял нейлоновый хомут и задушил. Знаешь, как пальцы тренируются от этого? Душить приходится долго, и это не всегда может сработать, поэтому... — Нет, — рыча, выплёвывает Шань. — И не хочу. Уж прости. Тянь изучает маленький алтарь Лямбды с одиноко горящей свечой. Шань царапает детскую наклейку в виде лисицы, сжимает сотовый. Заторможенно крутит брелок. И что у него на уме? Что в желейной башке? — Хочешь выпить? — Не смогу, — тянет Шань. — Звучит как вызов. Шань сначала дёргается: серьёзно? Потом кривит лицо, пожимает плечами. Ему ведь почти восемнадцать. Тянь скользит по его искусанным губам и, потянувшись от резко нахлынувшего эмоционального изнурения, вальяжно идёт к холодильнику. Ликёр на привычном месте, лекарства (паста с ядом скорпиона, какие-то тюбики и витамины), напиток с жжёным сахаром, суп из манго. Тянь пропускает мимо белое вино — кислое, Шань будет плеваться, — и вытаскивает фруктовое. Он редко позволяет себе вливать в желудок что-то крепче сидра. Чэн вовсе отказывался пить, отец — только после удачных сделок. А на полках Тяня всегда куча алкогольного дерьма. Для галочки. — Будем давиться этим, — Тянь плавно втекает в пространство тусклого Шаня. — Я не люблю закусывать, но на столе есть упаковка мармеладных медвежат, возьми. Шань шуршит пачкой скитлза и мармелада и возвращается обратно. Садится на пол, где любила валяться сонливая Лямбда. Тянь вздыхает. Изучает мрачное лицо, вновь вздыхает. Так странно. Шань впервые грустит не из-за него, а из-за внешних обстоятельств. Хотя называть Лямбду обстоятельством... неэтично. Тянь скрипит обёрткой, выкручивает пробку. — Только не привыкай к алкоголю, Шань, я прошу, — ненавязчиво говорит он. — Совет: не запивай каждое горе рисовой водкой, ни к чему лучшему, чем есть, не придёшь. — Это ты меня спаиваешь, — лениво (очень тихо) протестует Шань, пережёвывая жёлтого медведя. — Так это и не водка, — подмигивает Тянь. У Шаня получается улыбнуться. Славно. От его улыбки Тяню хочется разбиться в кровавую пыль. Сейчас, чёрт возьми, она важна — как никогда. Для них обоих. Не думать о гниющей туше Лямбды невозможно, и Тянь выкарабкивается лишь благодаря криво поднятым уголкам рта. Давай, пошути как-нибудь. — Знаешь, в чём плюс иметь детей? В том, что их можно иметь. Дебил, ёбаный дебил. Шань смотрит на удивление спокойно. — Не верю, что ты сказал это. — Не всё же мне умничать да травить занимательные байки. — О, — несмело скалится Шань, — изящно выкрутился. Умница, малыш. Просыпайся. — Я рос в семье, где алкоголь был чем-то обыденным. Его давали даже детям. Вот поэтому я и не спился – не было желания, ведь водка не была под запретом. Как ты знаешь, людей тянет к неприятностям и нелегальным вещам. — Я сегодня чуть огурец не стащил. — Ну, — хмыкает Тянь, делая глоток вина и кашляя в кулак, — ты не исключение. В этом и вся фишка: Шань обычный. Когда Тянь понял это, то стал смотреть на него чуточку иначе. Шань не покрывается шерстью по ночам, он переживает из-за смертей, ему хочется и рыдать, и смеяться. Он обычный. Не вполне нормальный, но достаточно адекватный, чтобы выходить в свет и разгуливать по улицам. Тянь пихнул его головой в раковину с бурлящей кровью – и был откинут детской, но жестокой пацанской свирепостью. Окунул ещё раз, и ребёнок надломился. Что-то в нём откололось. Так и появился бесёнок без хвоста и закруглённых рогов. Но Шань всё ещё принадлежит ему. Не как предмет – как человек. — Ну как на вкус? — Гадость, — Шань слизывает каплю со стакана, морщась. — Хотя вообще пойдёт. — Расскажи мне, — медленно вяжет Тянь, плавно перебираясь на диван, прижимаясь затылком к спинке, — как ты представляешь своё будущее? Что видишь в нём? — Тебя, Хэ Тянь. Тянь поднимает башку. В виски бьёт хмель, и бьёт, видимо, не только ему. Шань сидит, сжав стакан с вином, перекрестив ноги, уперев босые ступни в алтарь Лямбды. Свеча, тлеющая на тумбе, сверкает на его скулах. Дрожит отблеском в волосах. Тянь молчит, не дышит даже. Не может словить шаневский взгляд. Если Шань заплачет, весь этот ёбаный мир будет плакать с бедным мальчиком. Ещё бы он разрыдался, ага; рот перегрызёт себе, а завыть больше не позволит. Тянь небрежно зачёсывает волосы назад. Стреляет глазами по вишнёвым ушам Шаня, расплывается в мягкой улыбке. Говорит рычаще, как гиена: — А я вижу опытного нейрохирурга с лицом-камнем и прекрасными руками. Ладонь, замурованная в веснушках, тут же сжимается в кулак. Вторая стискивает стакан – не лопнул бы. Шань запрокидывает голову назад. Долго изучает невозмутимого Тяня. Говорит: — Не понимаю, как ты это делаешь. — Подробнее. Может, я расскажу. — Бываешь таким разным. Не просто по настроению – по всему сразу. Даже лицом. Тянь опирается на локоть, хмурит брови. — Вот опять, — цокает Шань, выпивая свою долю вина. — Ты меняешься незаметно, но блядски быстро. Я не успеваю за тобой. — И кто я сейчас? — Господин Хэ, — хрипит Шань, с ломаной грацией забираясь на другую сторону дивана. Ждёт Лямбду, которая ляжет под бок и уткнётся в его рёбра. Вспоминает. Огорчается, закрывая веки. — Наверное, всё дело в вине. Ты становишься… ты хочешь… — Крови, — подсказывает Тянь. — Типа того, — соглашается Шань. — Не знал, что ты делишь меня на несколько Тяней. Как лабораторную крысу. Неожиданно – и блестяще со стороны Шаня. Практично. Кролик заводит охотника в капкан, палач падает вниз вместо висельника, Тянь не в состоянии контролировать Шаня; иронично и нихрена не смешно. Шаня уносит с одного жалкого стакана. Разумеется, если он выйдет на воздух, то пьяная дымка рассеется, но кто ему позволит? Тянь говорит медленно, смотря на раскрасневшийся из-за вина рот: — Я бы не хотел, чтобы ты боялся меня. Ты и сейчас боишься, Шань? — Немного, — дышит в кулак. — Иногда. — Почему? — Ты всё ещё господин Хэ. Уже не сейчас, но… мне так сложно. Ебать я придурок. — Остынь. Ты видишь меня каждый день и знаешь, что я не шибко хочу бить тебя. Тянь клонит голову вбок, и мир медленно наклоняется за ним, а впереди – мрачный Шань с опустошённым стаканом и такой же душой. Рыжий, в веснушках; на плече горят три неровные родинки. Немного не хватает до созвездия. Укусить, что ли? Из Шаня прямо-таки сочится лето, иначе почему Тянь слепнет? Они впервые наедине. Без мокрого носа Лямбды, случайных прохожих и лесного зверья. Одни здесь, в обители Хэ и Мо, одни и во всём мироздании. В груди аж барахлит. Из памяти вырезается тот момент, когда они начинают целоваться. Со злостью, как одичавшие. Шань болезненно дышит при каждом касании, как если бы его тело заминировали бомбами, а Тянь оказался худшим сапёром-смертником во вселенной. — Представь океан… — шипит Тянь в губы. Оттягивает нижнюю. — Ветер, холодный и приятный. Стаю летучих рыб, зов касатки, огромного кита, прорывающего сеть. — Никогда не видел океан. Шань забирается тёплыми руками под футболку Тяня, давит на живот, касается острых скатов рёбер. — Тогда море. — И море, — говорит-скулит в рот Тяня. — В цирке не был. И на работающих каруселях. Даже в зоопарк не ходил никогда. К чему ты это вообще? — Хочу, чтобы ты вспомнил обо мне, когда увидишь его. Жестоко. Ты ублюдок, Тянь. Зачем рвёшь ему душу, сволочь? Шань словно манок, имитирующий крик не утки, а умирающего разъярённого пса. Его аж трясёт, зубы скрипят и кровь ебашит. И во всём виноват голодный Тянь. Он – поганая дрянь. Он знает. Тянь давно замечает, что Шань делает то же, что делает он сам: целует-кусает, жмёт на запястье, чтобы перекрыть боль в паху, крепко стискивает челюсти, стараясь не выть в чужое ухо. Шань перенимает его привычки. Даже сосётся чересчур свирепо, намереваясь причинить страданий больше, чем Хэ Тянь. От осознания этого мурашки лезут по раскалённой коже. Террорист подрывается в одиночестве, убийца ломает себе шею, Тянь не в состоянии остановиться, а Шань даже не хочет ему помочь. Тянь дышит в его зубы, слизывая вино: — Ты будто сожрать меня хочешь. — Если так? — рыпается Шань, ёрзая по его бёдрам, выпирая стояком. — То что? — Я должен съесть тебя первым. Ломаные движения причиняют дискомфорт, но хмель и дикое желание насытить похоть затмевают боль. Перед глазами плещется мутная слизь. И свеча. Тянь хватается за рыжие патлы, дерёт их на себя под скулящий ор, бьющий в голову, получает кровавый укус в мочку уха. Плевать, укусы заживут или сгниют. Поиздеваться над Шанем – дело благородное. Тянь тащит его за лохмы ближе к лицу, намереваясь вбить в себя целиком, без остатка. Прижимается к розовеющему виску, целует под шипение. Разбить бы тебя об угол отцовского сейфа. Исцелить каждый сочно-жёлтый синяк. И добить до конца. — Да отпусти же волосы… — Заставь меня. Его живот пылает – в нём застряла ржавая бензопила, наспех склеенная из агрессии Шаня. В плоть летят режущие взгляды. Ну же, переставай лаять, заставь разжать хватку, бесёныш. У Шаня нихуя не выходит. Тысячи, тысячи немых криков, унижений и оскорблений сочатся из языка Шаня. Тянь мог бы вырвать его – но он просто злобно раскрывает пасть Шаня и целует в язык, скрещивая со своим, придавливая к нёбу, к дёснам, что мерцают кровоподтёками. Три скола во всём рту, Тянь сразу нащупывает каждый. В висках трясётся мир. Или вдох Шаня, не разобрать. Просто это… больно. Хрипы Шаня. Адский жар Шаня. Клыкастое зверство Шаня (он изорвал его сердце в пыль, в ошмётки, зато потом беспощадно искусал и вылизал). Шань, Шань, Шань. У Тяня – кто б в этом сомневался, – опять сносит крышу. Отрывает начисто. У кого-то другого, нормального и не бесстрашного, за мозжечком заскрёбся бы лютый ужас, ведь на Тяня страшно смотреть. Но Шань пялится не мигая. Он выглядит так же ужасно. И – ёбаный господь, – он действительно прекрасен в гневе. — Коснись, — просит Шань. — Тише… — Коснись меня, — молит Шань. — Дурак, — выцеживает, пережёвывая, в поблёскивающую пасть Шаня. Хватает за горячее плечо, на котором родимое пятно и три родинки. — Коснусь ведь. Звучит как: подрочи мне, пока я не сдох. Или: ты завёл меня сюда – так протяни же теперь чудесную руку помощи. И ещё: я твой, ты мой, Хэ, нахрен, Тянь. Шань медленно погибает горячей улиткой, пока Тянь целует его в шею и скользит под штаны из-под адидасового костюма. Зубы аж сводит от жара, от липкости чужой кожи, от запаха черёмухи и вина. Нужно побыть спокойным, пока приближается смерть. Преимущество Шаня – это его возраст, его неопытность. Он кончает тогда, когда Тянь просто сжимает его член в кулаке. Просто. Сжимает. А что делать с Тянем, который кончает от того, что трётся стояком об бедро Шаня? Просто. Трётся. Как псина или мальчишка без многолетнего разношёрстного опыта; эти годы можно перечеркнуть, смешать со спермой и выбросить. Шань с жуткой хрипотцой дышит ему в ухо, съезжая вниз по гудящей груди. Тяню на миг кажется, что его кости переломаны, как если бы их поцеловала гусеничная лента танка. Или Шань – разницы нет. — Всё хорошо, — говорит Тянь. — Всё хорошо, — повторяет мантру Шань. Ложь. Ничего хорошего не было и не будет. Колени вывернуты, мозг – наизнанку, грудь тоже на распашку. Придавленное чужим весом, тело Тяня немеет. Пряное вино понемногу источается. Хочется курить и кричать, пока связки не полезут через кровоточащее горло, пока пустые стаканы не разлетятся вдребезги. Шань медленно прижимается лбом к «солнышку» Тяня и не двигается лет пятьсот. Высеки искру – подорвётся. Обнимая его за шею, Тянь бормочет: — Продолжай лежать на мне. У тебя такие тёплые волосы. Остаётся только молчать, смотреть и слушать, как Шань дышит в изгиб его шеи. Тянь думает: ты так не вовремя родился, хотел бы я встретиться с тобой при иных обстоятельствах; ребёнком, к примеру. — Представь, мы бы учились с тобой в одной школе, — слабо улыбается Тянь в рыжую макушку. — Нам было бы по пятнадцать, мы бы познакомились так, как это делают обычные люди. Маленький Шань непременно бы спас маленького Тяня – и это было бы самое чудесное, что случалось с ним в жизни. Лучше, чем Кейт Хемингуэй. Лучше, чем смерть отца в перестрелке. Шань говорит глухо: — Без драк и затаскиваний в машину? — Именно. — Звучит… нормально. Дай мне выйти. Тянь распутывает пальцы, сцепленные на выгоревших растрёпанных волосах. — Куда ты? Шань передразнивает фразу, брошенную Тянем пару дней назад: — Пойду проблююсь. — Правда тошнит? — Да. Нет… не знаю, — лениво выбираясь из-под рук, тянет Шань. — Поищи томатный сок, который ты купил сегодня. Поможет, ты ведь немного выпил. Шань цокает: ага, йо. Мать честна́я. Вся его шея в оранжевых крапинках. От природы и солнца, с самого рождения он в веснушках. И переносица, которую Тянь целовал, – тоже. Ходячая злобная карикатура. Новый мобильник, обклеенный лисятами и защищённый питбулем, утыкается в лопатку. Тянь тихо ругается. Достаёт его из недр дивана, подключает интернет. Не зря же он купил наушники. Тянь быстро тыкает по кнопкам, меланхолично прослушивает ужаснейший жанр «хиллбилли», переходит к фолку и инди-року. Качает чуть ли не каждое знакомое название. Исходя из того, как Шань реагировал на музыку в салоне, Тянь понял, что у них идентичный вкус. Почти идентичный. Тянь терпеть не может хеви металл. Однажды старший Хэ обмотал его глотку петлёй, привязал её к цепи, а цепь к будке. Тянь не может вспомнить, что натворил в тот день, но его отец был холериком. Это только казалось, что он дохуя спокоен – в своём сознании он убивал Тяня по сорок раз в день изощрённейшими способами. Импульсивное мудло. Отец любил тишину. Боготворил её. А Тянь в детстве слишком часто шумел. Бегал по особняку, лаял на кошек, пересказывал главы из антиутопии «Атлант расправил плечи». Доигрался – и оказался на привязи с орущим динамиком в будке. Чэн просил отца хотя бы сделать потише, но старший Хэ только улыбался. О, Тянь прекрасно помнит эту снисходительную усмешку, в которую ему хотелось плюнуть, а слюны не хватало. Маленький Тянь слишком долго валялся под августовской жарой. С того дня у него выработался триггер на излишне громкую музыку. За последнее десятилетие ужас перед металлом утих, но он всегда готов вернуться. Тянь чувствует. — Выглядишь паршиво, — бросая взгляд на вернувшегося Шаня, он кладёт ноги на деревянный столик и включает скачавшегося Вангелиса. — Помнишь, как я учил тебя играть «морскую малышку»? — То есть когда ты бил по запястьям? — То есть когда я учил. — Как тут забыть. Шань хмыкает, заваливается на другую половину, требующе вытягивает ладонь. Тянь смотрит с крошечной насмешкой. Сдержанно передаёт сотовый, аккуратно касаясь ребра его веснушчатой ладони. — Ну и хлама тут теперь. — Да как ты смеешь унижать композиции Дебюсси и Чайковского? — картинно оскорбляется Тянь, получая слабый пинок в щиколотку. — Спой песенку про волков, раз умный такой. Помнишь её хоть? Шань косится на него: ты дурак? Тянь прищуривается: самый настоящий. И заливается смехом, когда поёт: Точи, точи зубища, клычища точи, Гляди – идет добыча, хватай и тащи! Кому кушать сено, кому травку щипать, А наше волчье дело – тащить и хватать! Шань закатывает глаза: — Это не та. Ты же помнишь. — Так спой мне ту, — жмёт плечом Тянь. Скрестив ноги и уперев кулак в щёку, Шань наклоняет голову вбок. От него пахнет ромашковым мылом. Теперь понятно, что он делал в ванной – отмывался как мог. Когда Тянь совсем теряет надежду, Шань хмуро стреляет по нему взглядом и напевает: В ласковую зиму весть рассвирепела, Болью и когтём в сердце ворвалась: Один из злых зверей искупит преступление, На рассвете солнца ждёт волчонка казнь. Да, та самая песенка. Тянь закрывает веки, запрокидывая руки за голову, тихо напевая с голосом Шаня. История о красноглазом детёныше волчары, что был убит за грехи своих отцов. Шань как-то спел её в качестве извинений за разбитую бутылку виски, давно, лет в четырнадцать. Сказал, что написал её с Линг для школьного выступления. Так и не выступил, кстати. И волчок в конце всё-таки умирает. Вместо сказки у них вышла печальная история о суровости жизни – Линг немало повидала. Когда Шань замолкает, становится очень тихо. Даже ветер перестаёт царапаться в открытые окна. Тянь бы с удовольствием похоронил себя в густой тишине. Здесь, в их общем доме. Рядом с алтарём Лямбды. — Не верю, что она умерла, — с трудом для себя выдавливает Шань. Как будто мысли читает. Сидит на другой стороне дивана, скребёт локти, пылает тлеющим маячком. — Всё меняется, малыш. — Я не привык. Иногда мне кажется, что я не смогу жить дальше. Хэ Тянь, никогда не оставляй меня наедине с мыслями. Тянь вздыхает. Тянется, чтобы прикоснуться, чтобы погладить по позвоночнику. И Шань подаётся вперёд, приближаясь. Полудохлый котяра. Какой там волк? Только бы насладиться им чуть подольше, всласть надышаться его кожей, увидеть ещё несколько искренних кривых улыбок. Касаться и целовать до изнеможения. Жаль, не суждено. Нет времени. Судьба – падальщик. Профессиональная чуйка маньяка-убийцы срабатывает раньше: лапа хватает полную бутылку вина, замахивается, бросает. Шань успевает нагнуть башку (его прекрасный мальчик), и стёкла с треском разлетаются. Пятно сочится персиковым сгустком. — Чё за... — Беги. — Да чё... Страшно шипит: — Давай! Беги! Тянь хватает стакан, крепко зажимая его меж пальцев. С размаху бросает в тёмный угол. Берёт второй, лихорадочно сканирует гостиную. Сухой ветер, тёкший по воздуху, показался Тяню другим. Смешанным с кровью, с лезвиями. Со смрадом ещё тёплых трупов. Мотыльки в его животе подыхают один за одним, вместо них могут оказаться чистые ножи-бабочки. Тянь лопает стакан, вооружаясь грязным осколком. По ладони течёт остаток вина, которое не допил Шань. — Выходи... — шепчет он едва слышно, дотягивается до горлышка от бутылки. Дыхание становится вязким, желейным, а в черепе полная пустыня. Хорошо. — Да чё происходит? Тянь медленно поворачивает голову, будто его шея механическая, сломанная, готовая заплевать комнату снопами искр. Он рычит: — Почему ты ещё здесь? — Дело – дрянь, но мы прорвёмся, да? Да, Тянь? Тянь? Пора устроить этим сукам кромешный ад. Кровавую бойню. Тянь пихает Шаня назад, ближе к лестнице, расправляет плечи. Смотрит. Вдох. Смотрит. Выдох. Смотрит. Вдох-выдох. И бросается вперёд, сжимая осколок по технике Хэ Чэна. Хорошо, что он не ел ничего – не стошнит, если чужая кровь польётся в его рот. Они (сколько их?) пролезли через окна. Как глупо – дверь открыта (сколько у них оружия?). Перед порогом нет вывернутой наизнанку лисицы – любимое запугивание мастера Вана, – и это неплохой знак. Ага, неплохой (какой у них приказ?). Тянь рысью крадётся обратно, надеясь, что ему показалось. Но где-то в глубине его гниющего мозга слышно, как на лестнице шипит загнанный Шань. И крышу Тяня срывает конкретно. Почему бесёнка, почему так быстро? Тянь несётся, как критский бык, буквально сносит одного из вановских людей. Как ёбаный минотавр. Тянь вгоняет стекло в чей-то локоть, чтобы не получить кулаком по лицу в первую секунду. Придавливает к перилам, вертит осколок в чужой руке. Кровь брызжет на футболку. Шань – разъярённый, окровавленный, с подвёрнутой щиколоткой, – держится за башку бандита и намеревается открутить её. Костяшки уже разбиты. — Я ему пасть разорву. — Не надо. Это не Ван. Наверх. — Ты со мной? — Не сейчас. Найди бритву, вытащи лезвие. Человек мастера Вана проявляет железную стойкость и не роняет ни одного болезненного крика, когда Тянь вгоняет осколок глубже. Шань бежит наверх. Тянь думает: спасибо, что послушался, это важно. Потому что дальше начинается то, что ему не стоит видеть. Зверьё цепляется друг за друга клыками и кулаками. Преимущество Тяня – скорость и сила. Уязвимость Тяня – ёбаный Шань. Мысли о нём и только о нём. Выбритый парень (совсем зелёный на вид, ясно, что пушечное мясо) бьёт ровно в лоб. Тянь прозывает его черепушкой и вгоняет напряжённый кулак под «солнышко», чуть-чуть промахиваясь. Маска парня сползает, но всё ещё держится в районе рта. На каждый удар Хэ Тяня приходится глухое слово черепушки: — Я… отбываю… наказание… Тянь хватает его за ворот куртки, тянет на себя, красное око – в разбитое око: — Мне. Сейчас. Плевать. Черепушка плюётся розовой слюной и заваливается на пол. Иллюзорная музыка Вангелиса и хриплое дыхание умирающего, что может быть лучше? Тянь, кажется, пробил черепушке грудь и разнёс нос. Он стягивает с него маску. Думает: красивый был. И безжалостно лупит ботинком по виску. Щадить такую падаль себе дороже. Скорее всего, черепушка работал на Вана, вот и нарвался на неприятности – сам виноват. Тянь едва выкарабкался из ядовитой паутины семейства Хэ, а другие люди самовольно перевязывают себе глотки, ломая шеи. Щадить падаль нельзя. Тянь перебьёт их всех, но не позволит добраться до Шаня. Потому что чудище влюбилось в ягнёнка, которого ему принесли в жертву, привязав к расколотому алтарю. Тянь стряхивает с ладони кровь, мажет ею по ступенькам, когда идёт наверх. Шань, ты держись, держись постоянно или сколько сможешь, из последних сил. Но не уставай. Тянь замирает с яростью в глазах, когда слышит весёлое: — И куда ты собрался? Голос Вана обычный – от этого же хочется скрипеть зубами. Хэ Тянь разворачивается, блестит треснувшим горлышком. Крылья носа раздуты, в горле клокочет ненависть. — Какая любовь, такие и розы? Тянь грациозно спускается со ступеней, не пачкается в луже чужой крови. Душа горит, но снаружи он спокоен, он не подаёт вид. Два бандита постарше, почти как сам Тянь, но они оба проигрывают ему в силе. Видно, что даже Шань сможет уложить кого-то из них. Тянь скрипит голосом, которым недавно пел песенку про волков: — По-хорошему: пошли вон из моего дома. Лживые собаки гонятся за ним, и Тянь угрожает без каких-либо эмоций, отчего его ненависть слышится отчётливо: — Я присоединюсь к каждой помойной псине, которая решит обглодать тебя, Ин. Ин – тот, что ведёт себя так, будто король. Тянь помнит его ещё юным. Альбинос или Ин, называй, как хочешь. Прозвище дали ему ребята Чэна за рано поседевшие волосы. Ин расхаживает по гостиной, берёт начатую бутылку малинового ликёра и щёлкает пальцами: — Юки, давай. Я посмотрю. Тянь напрягается. Юки, долговязый парень в маске бульдога, хрустит костяшками. И Тянь зловеще, без доли насмешки рокочет: — Я же убью его. Ты знаешь это. — Будешь бить лежачего? — Буду убивать лежачего. У Ин омерзительно сахарный голос и такой же противный смех. Он запомнился Тяню парнем, которого все хотели трахнуть и который постоянно валялся в загнивающих гематомах, потому что никому не позволял трогать себя ниже пояса. Лишь эта сила духа заставляла Тяня не относиться к нему, как к вшивому псу. Лучше бы он грохнул Ин ещё в детстве. Ин заваливается на диван, присасываясь к бутылке; Тянь механически переключается на второго. Юки. Снаружи опасно, поэтому ему нужно перебить всех, чтобы у Шаня появился шанс выползти из этого болота. Придётся экономить силы для поединка с Ин. Тянь помнит игру-мордобой на нинтендо, в которую выигрывал чаще Шаня. Дело в опыте – в жизни Тянь так ни разу и не завалил своего брата, зато знаний у него скопилось достаточно. — Мы ведь росли в одной среде, Хэ Тянь, помнишь? — мелодично растягивает Ин, прищуривая глаз, которым плохо видит. Наигранно вздыхает: — Тебе повезло: мы не трогали тебя столько лет из-за проблем в Токио. Но всё наладилось. Почти. Тянь осторожно кладёт горлышко на ступень. Проезжается взглядом по Юки, который едва не лопается от жажды крови и свежего мяса. И дерётся под сахарную беседу Альбиноса. — Ты ведь один из главной линии Хэ, так почему ты повёл себя, как скотина, и ушёл? Не понимаю. Я бы всё отдал, чтобы иметь твой титул Хэ. Удар в челюсть решит всё разом, но Тянь не может попасть: Юки искромётно наносит ему синяки по всему предплечью, пытаясь завернуть руку за спину. Сломать. Тянь рычит ему в ухо, заезжает локтем под дыхалку. Сдавливает шею, щупая кадык. — Мастер Ван не любит предателей. Но ты его родственник. Интересно, убьёт он тебя или заставит копошиться в грязных делах. Тянь долбит Юки об стену, пока Ин сосёт вино. Розовый развод и вылетевший из-под маски зуб – итог схватки. Тянь зол. Он очень, очень, сука, зол. Он порвёт их всех, если понадобится. — Так быстро? — наигранно удивляется Ин, роняя бутылку на ковёр. — Ясно. Юки валится вслед за черепушкой, и Тянь понимает: Ван намеренно пытается изнурить его. Что ж, ладно. Он отпинывает хрипящего Юки со всей свирепостью, метит в печень, сыпет крепкими ударами по морде. Пока может, пока на ногах. Держись, Шань, ты только держись. — Говорю же – ясно. Моя очередь. Хватит бить его, Хэ Тянь. — Забудь моё имя, — шипит Тянь. — И моя фамилия никогда не станет твоей. Поднимает кулаки: ободранные, ноющие, яростно жаждущие набить морду. Колено, кажется, готово вывернуться. Мелочь. Он глотает накалившийся кислород и принимает новый поединок. Надо закончить за минуту. Кровь из носа, кишки из желудка, но нужно. Ин практически слеп на один глаз – Тянь знает это благодаря Чэну. Пожалуй, стоит сказать мёртвому брату «спасибо». — Ты не заслуживаешь эту семью, — вяжет сахарным голосом Ин, обходя тело Юки, поднимая сжатые ладони. — Ты бродяга. Прогнивший побег, вылезший не там, где нужно. Старший Хэ ненавидел тебя. Старается поранить речью об его отце. Наивный. Тяню наплевать на всех, кроме Шаня. Ты только держись, бесёныш, ничего не бойся. — Где он? — спрашивает Тянь, делая шаг назад. На периферии блестит горлышко от винной бутылки, которое полуслепой Ин не видит. Вот и ладненько. Но где грёбаный Ван? — Ужинает, — просто отвечает Ин. Тяню надоедает трепаться. Он позволяет Ин завалить его на лестницу, получает жёсткий удар по челюсти, брызжет сгустком крови, хватает горлышко и чётко вгоняет остриё в чужой кадык. Всекает по животу, сваливая тело с себя. Хромает наверх. — …ёбаный ублюдок. — Убийца и хирург, — выблёвывает улыбку Тянь, мельком косится на Ин, который давится кровищей и судорожно пытается вытащить горлышко. — Убью, если пойдёшь за мной. Умрёшь, если вытащишь его. Тянь не добивает их по простой причине: если Ван потеряет людей и успеет с ним встретиться (лицом к избитому лицу), Шань может не уйти. Алый пунктир похож на след умирающего зверя, но Тянь просто не позволит считать его таким. Кажется, он забывает умереть. Добирается до чердака. Стучит гудящими косточками на кулаке. — Я. Открывай. Замок щёлкает, и Тянь вваливается внутрь, держась за бедро. Надо же, успел же кто-то из них достать перочинный нож. Тянь не заметил, а это опасно. Рана, которую вовремя не залатать, может отнять жизнь. Господи, как же глубоко вошло лезвие… — Ты… всё нормально? Тянь, стоящий весь в крови, синяках, алых слюнях и пёстрых пятнах, говорит: — Да. Дай мне что-нибудь. Шань понимает сразу: бесшумно несётся за одеялом с медвежатами, перерезает кусок лезвием, дорывает нитки руками, помогает обмотать вокруг штанов. Морда медведя глядит с его бедра, а при каждом шаге из нарисованных глаз сочится кровь. Забавно. — Шань, я не выйду отсюда. Слушай сюда. — Выйдешь, — хрипит он. — Послушай. Шань, блядь! Смотри на меня и слушай: бросай всё и беги, когда они поднимутся, — Тянь хватает его за волосы (какие, нахрен, тёплые…) и шипит в побелевшее лицо: — Ты уходишь. Сегодня. Скоро, без меня. Найди Бао и назови моё имя. Он всё поймёт. — Не говори так, Тянь, не надо. — Всё закончилось, бесёнок. Лямбда вырвалась из лохматых оков тела, пора бы и хозяину выйти на волю. — Нет, бля, нет, — сквозь зубы бормочет Шань, впиваясь ногтями в кожу Тяня. — Пожалуйста, Шань, пожалуйста… — Тянь ласково треплет его по скулам. — Не ной и запоминай, куда бежать. Ему становится холодно, по ноге иногда ужом проходится судорога. Дело дрянь, и он не прорвётся. И он действительно не успевает. Шаня вдруг оттаскивает уродливая рука, хватает за шкирку, тянет по полу. Шиншилла орёт в клетке, надрываясь. Тянь выбрасывает руку вперёд. Хватает пустоту, шипит от боли и отчаяния, сжимает челюсти, опирается на стену. Ин, голодный и лютый, зажимает пальцем глотку и прислоняет кривое горлышко к вене извивающегося Шаня. — Хэ Тянь… — скрипит Ин. — Тебя… нельзя, а мальчишку я… заберу. Тяня лупит по стене восставший Юки. Слишком много крови. Тянь слепнет. Юки – с развороченной пастью, – давит его, прижимая к стене, пока Ин тащит Шаня в конец чердака. Впервые за долгое время Тянь видит Шаня таким… маленьким. По-настоящему испуганным. Шань не под его сердцем. Он – в желудке, и Тянь, перед этим тщательно пережевав, переваривал и переваривал его, чтобы в итоге просто выплюнуть. Чтобы дойти до того дня, когда шаневской кровью будут красить стену, а он не сможет помочь. Он смертельно устал. Даже крышу больше не сносит, она лопнула. И Хэ Тяню впервые за всю жизнь хочется разрыдаться, когда Ин вдалбливает Шаня лбом в зеркало. Он ничего не может сделать. А его ребёнок кричит сквозь сжатые клыки, обливается густой кровью, лихорадочно захлёбывается кислородом. Зеркало разлетается. Подыхающий Тянь видит, как полудохлый Шань смотрит на него через осколок, на котором сияют три красные капли. Смотрит так, будто сквозь раны и слёзы сочится сожаление. Тянь правда плачет: его слёзы текут сами, смешиваясь с рубиновыми речками. Слёзы – топливо. Шань срывается. Он орёт (как зверёныш) в оскалившийся рот Ин, ведёт щекой по сломанному зеркалу, позволяя его коже ободраться, покрыться сеткой страшных царапин. Это даёт шанс повернуться так, чтобы вырваться из железной хватки Ин. Тянь едва дышит, когда смотрит. Шань без колебаний вгрызается в мочку чужого уха, выдирает её, плюётся в глаз. Напрыгивает и обхватывает ногами и руками, пытаясь свернуть кровоточащую шею. Игнорирует все удары. Что они наделали? Во что превратили его бедного Шаня? Даже псины так не собачатся. Стонущий, разодранный, кусающийся, болезненно-белый, лихорадочный, Шань разбивается в мясо, пока дерётся. — Прекратите. Ин замирает мгновенно, и Шань валит его на свою постель, измазывая её в крови. Тянь морщится, прикусывает обратную сторону щеки. — Эй, малыш, ты тоже. Пора бы сорвать пластырь на воспаленной ране, Тянь. Крокодилы не умеют высовывать языки: те атрофируются и прирастают к челюсти. Мастер Ван – аллигатор. Он стоит, прижавшись плечом к дверному косяку, молча изучает Тяня. Как же он похож на отца, вот только взгляд более спокоен. Наверное, поэтому он плохо уживается с остальными Хэ. Из всего семейства (надо признать) мастер Ван самый адекватный. Хоть бы не узнал в избитом Шане маленького смертника из семьи Мо. — Успокойся, Мо Гуань Шань. Блядь, ну блядь. Насыщенный жар волос мокрый и пропитанный кровью, по лицу ползут кошмарные гематомы, а Ван всё равно умудрился вспомнить его. — Я сказал: подержите их до того, как я приду. Что непонятного? — Простите, мастер Ван… Ван скрещивает руки на груди, смотря на Тяня и только на него. Цепко, но спокойно. — Привет, Тянь. — Пошёл ты. — Всё та же дружелюбность, — усмехается мастер Ван, хромая до кровати Шаня. — Я сожалею, что тебе не удалось повторить свой трюк и сбежать снова. Шань по одну сторону чердака, Тянь – по другую, а Ван в самой сердцевине. Планы рухнули. Теперь нужно выкарабкиваться иным способом. Ван садится рядом с изуродованным Ин, выбирая место почище. Изгибает бровь: — Эта скрипящая кровать, которая сейчас треснет под нами и развалится, прекрасна, Тянь. Едва не перепутал её с королевской периной. Тянь на последнем издыхании, ему хочется взорвать весь грёбаный мир. — Ты всегда был одиночкой. Это глупо. — Я не одинок, — плюётся Тянь. — Я вижу. Ван косится на напряжённого Шаня, и Тянь едва не срывается: не смотри, он – мой. — Ты заслуживаешь смерти, Тянь. Но ты мой племянник, как-никак. Когда умер мой брат, ты остался совсем один, и я хотел, я искренне желал дать тебе нормальную жизнь. Хотел, чтобы ты обеспечил себя тем, чем умеешь. Убийствами. А Тянь принялся убивать бесплатно, ха-ха, чудно́. — Я готов простить тебя. — Засунь… — Засунь свою гордость в зад и дослушай меня, — рубит мастер Ван. — Я терпелив, и ты знаешь это, но я могу обезглавить его и заставить тебя смотреть. Ты облажался. Я без сомнений могу казнить вас обоих. Так как? Дослушаешь, или мне достать нож? Тянь не в состоянии мыслить трезво, и он знает, что Шань впервые видит его таким… нелогичным, необузданным. Он копает им могилу своей злостью. Поэтому он молча прислоняется к стене, вычищает лицо от всех эмоций и кивает: слушаю. — Мой сын кое-что натворил здесь, в Ханчжоу. Как ты помнишь, наша фамилия не в приоритете, и копам нужен кто-нибудь из Хэ. Жертвой станешь ты. — В каком смысле? Тянь смотрит, как Шань яростно пялится на Вана. Боже, как же хочется обнять его, укрыть боль в плед и спрятать её глубоко в скрипучем шкафу. Там, где умерла Лямбда. — Ты сядешь на шесть лет. На миг Тянь окостеневает. Слышит, как у Шаня сжимаются раздолбанные кулаки, как разгоняется собственный пульс. Хотя бы не как у покойника. Уже лучше. — А если я не верю тебе? — Придётся, — цокает Ван, спокойно глядя серыми глазами. — Мы оба из Хэ. Убивать племянника, что поможет дяде в трудную минуту, неправильно. Верно? Тянь понимает, что Юки коп. На его бедре глухо качаются наручники. Что за полиция такая, если даже серийный убийца разнёс потенциального защитника города? Кажется, выбора совсем нет. Ему придётся поверить, потому что они умрут, если Тянь откажется. — Если всё пойдёт не по плану? — План, милый друг, можешь испортить только ты, — снисходительно поясняет Ван, качая головой. Как отец. — Об остальном я позабочусь. — И оставишь его. Никогда не тронешь. — Он был бы хорошим бойцом, но он мне сильно не нужен. Не трону. Тянь невесело улыбается Шаню. Думает: я бы хотел стоять с тобой под грозой, греть друг другу ладони и целоваться. Хотел бы отвезти тебя на море и в дендрарий. Я бы хотел переписать на тебя весь мир, Шань, и подарить сухой горячий август с горящими улитками, если бы не заточил тебя здесь. Придётся тебя попросить полюбить кого-либо другого. Прости. Полюби иных. Он вытягивает руки. На запястьях сразу же защёлкиваются (как пасти) оковы. Вот и всё. — Я поговорю? — Тянь мечется взглядом по растерянному лицу Шаня. — Десять секунд, — просто кивает Ван. Тянь подходит вплотную, дыша волосами, кожей и всем Шанем. По сути, он отдаёт его на растерзание реальности. И как же он не желает этого. Шань упирает разбитый лоб в его грудь, отчаянно цепляясь за шею. — Оставайся здесь и не смей приходить ко мне. Жди неделю. Если не вернусь – иди в полицию, ищи Линг. Не плачь. Время на исходе. Нахуй время. Есть только Шань, виснущий на его шее. Он больше не падает вниз, будто висельник, и реальность не разлетается на ошмётки. Он просто есть. Спасибо, что ты существуешь, Шань. Даже если ты галлюцинация в моей голове. Ягнёнок не боится спать под боком волка, крыса выливает яд в людскую чашку, Тянь никак не может надышаться ромашковым мылом, от которого раньше тошнило. Коп крепко хватает его за плечо. Уводит с чердака. Тянь бы всё отдал, чтобы побыть там чуточку дольше. Умер бы, только бы остаться там навсегда и похоронить себя заживо в тонне солнечной пыли и плаче Шаня, что похож на звон самых дешёвых серёжек мира. Хотел бы Тянь прожить эти семь лет снова, исключив из будней кровь и наполнив их разноцветными хлопьями и шоколадным молоком. Хотел бы никогда не влюбляться и не быть любимым. Хэ Тянь перемотал бы время обратно и не позволил себе испортить Шаня. Потому что тот не вырос. Потому что Шань – солнце, и теперь он один наедине с мыслями. Потому что Шань обнимал Тяня нежно. Обнимал как… ребёнок.