я помню себя ребёнком, я помню солнце безрогим, безропотным оленёнком. (оленье солнце) дарье, ты чудесна.
XI
и больше не вздумай плакать!
Всё так не вовремя. И слишком быстро – Тянь не успел. Десять секунд не показались вечностью, они стремительно иссякли. Единственное, на что хватило этих крошечных мгновений, вызывающих землетрясение меж рёбер: эй, не плачь. Только не надо плакать, Шань. Будет странно, если в финале очевидной трагедии (прикрытой ложью и измазанной в крови) никто не пострадает. Внезапно. И не шибко реалистично. И не правда. Хэ Тянь всегда хотел врезаться в память Шаня. Свернуться там кошачьим клубком, поселиться, впитаться. Острозубая пасть покусывала сердце мальчишки все долгие годы. И теперь Тянь понимает – нет. Не вспоминай, Шань, просто не вспоминай. А Тянь никогда не сможет забыть. Хватит зверских мучений. Но, увы, поздно, они продолжают вместе шагать по болоту, мысленно взявшись за руки. Так странно: Тянь прекрасно понимает, что такое вегетативное состояние, хотя ни разу не бывал в нём. Что-то подгнившее – как мозг мертвеца, – скребётся под сердцем. Нечто… ужасающее, скользкое, кошмарное, нереальное. Тёплые наручники скулят при каждом движении. Их скрип напоминает вой Шаня, до сих пор звенящий в раковине тяневского уха. Вернуться бы, расцеловать и сжать его в крепких руках. Остаться там, на солнечно-пыльном чердаке, среди кучи книг, вкладышей и слёз. Среди тех вещей, до которых теперь не дотянуться. Но будет неправильно, если Тянь вернётся, ведь всё кончено. Ему нет места под горячим боком Шаня. Ему нельзя навсегда поселиться в его раскрасневшемся брюхе. Влюблённость Тяня похожа на яблочную жвачку. Кислая-кислая. Проще выплюнуть и втоптать подошвой поглубже в глину. Если Хэ Тянь останется, то не даст Шаню продохнуть. Пожить. Не отпустит от себя. А это плохо, это чревато последствиями для одичавшего монстра, растущего в желудке Шаня. Если бы не ёбаный Ван… Но если бы не мастер Ван, Хэ Тянь и Шань никогда бы не встретились – и на одного нормального ребёнка было бы больше, и запертый на замок мир не пережевал бы детские косточки, и Линг обеспечила бы сыну дешёвое, но нужное ему будущее. Да. Если бы не ёбаный Хэ Ван. — Тянь, — мастер Ван щёлкает перед ним пальцами. — Не спи, это важно. Тянь ядовито отзывается: — Важно посадить меня правильно? — Да. Твоя задача – молчать, чтобы ничего не испортить, иначе… Если с ним что-то случится, я узнаю, едва не выплёвывает Тянь. Понимает, что таким образом нарисует на кадыке крест. Молча мажет взглядом по гладко выбритой, будто вылизанной щеке Вана. — Иначе ты сядешь на больший срок. — Меня блевать тянет от твоей заботы. По краям развалились Ин и Юки. Оба злые, как собаки, сочащиеся кровью. Можно даже разглядеть, как на них проецируются вмятины и корявые синяки. Тянь локтями упирается в колени, изучая рану в глотке Ин. Потом с каким-то тупым чувством гордости пялится на работу Шаня: откусанная мочка уха мокнет в вязком и красном, пачкая пальцы Ин. Будет неплохо, если оттуда польётся гной, а потом Ван закажет своему цепному псу гроб. Да, это будет неплохо. Бесспорно. — Сначала заедем в госпиталь. Я не хочу, чтобы ты подох от заражения крови. Потом Юки возьмёт тебя под стражу, и начнётся суд. Если будешь молчать, всё пройдёт спокойно и безболезненно, можешь даже никого не слушать. От тебя мне нужно только имя, — мастер Ван делает какой-то знак водителю. Тот лезет в бардачок, не отрываясь крысиным взглядом от дороги. Передаёт Вану телефон. — Спасибо. Я свяжусь с докторами. Сиди смирно, Тянь, когда тебя будут зашивать. Измотанный Тянь закатывает глаза: — Делай, что хочешь, а ко мне не лезь. На роже Ин разлагаются пластыри, кое-как придерживающие отваливающиеся куски мяса. Блеск ножей режет зрачки. И Тянь опускает веки, чтобы больше не видеть. С запёкшейся кровью в уголках бровей, с вздувшимися речками вен, с собачьей усталостью в ногах, он сидит, уперев ступни в кресло, и тонет в пустоте. Он был бы не прочь понять себя. Он был бы не прочь понять Шаня. Как быть? Как ему поступить рационально и более правильно? Всё кончено, и это правда. Даже если Тянь сумеет вернуться, он всё равно не сможет задержаться, побыть рядом подольше, чем пара выгнивающих минут. Но он обязан повторить трюк Шаня и сбежать на время. От этого зависит будущее ребёнка. Ребёнка, который чересчур рано повзрослел. Который утратил связь с чистым детством и похоронил собаку, который потерял звёздный блеск в своих глазёнках, который измучился под гнётом инородного желания. Зубы сводит от ненависти к тому, как всё сложилось. Неправильно. Не так, как надо. Или стоит благодарить мир за то, что Шань обрёл крылатую (одинокую) свободу? Весь этот ёбаный мир всегда против Тяня. Даже солнце паршиво обходится с ним, торопливо скрываясь за густеющей ночью. — Долго там? — Не спеши, Альбинос, — гнусно улыбается водитель, сверкает серебряным клыком. Выглядит довольно стильно, по-бандитски. Тянь мог бы даже расслабиться в такой очаровательной компании изощрённых убийц, копа и метателя ножей, если бы не оковы агнца на разодранных запястьях. — У меня сейчас лицо сползёт, гони давай. Надо было добить тебя. Бесполезные мысли, но почему-то, сука, приятные. До тошноты аж. Так больно представлять чувства Шаня. Он загнан в угол, пришпорен, как лошадь. Под его рёбрышко утыкается остриё – выдохни и умри, бесёныш. Блядь, нет, только не смей подыхать вслед за Чэном, Кейт и Лямбдой. Мучайся, но не лезь в могилу, тебе рано. Ты одинок, но ты жив. Это хорошо. Тянь сжимает кулак. Думает: это лучше, чем бесполезная смерть от револьвера Вана. Тянь уверен, что самый адекватный из Хэ крутанёт барабан, запихает дуло в рот и заставит отсосать у оружия, прежде чем пробить пулей череп. Это сейчас он строит из себя святого отца, завещающего Тяню прощение и божественную леваду. Дай волю – сгрызёт с потрохами. Но никому не нужны проблемы. Никому не хочется тянуть этот преступный след дольше, чем можно. Посадят на шесть лет, и ладненько. Ван всё-таки его дядя. Одна порода, одна кровь. А если отец был импульсивным мудаком, если сам Тянь порой готов вывернуть Шаня наизнанку, то страшно представить, на что способен ещё один из Хэ. Лучше Шань помучается, свыкнется и хотя бы попытается забыть, чем умрёт. Потому что самое ужасное – это похороны ребёнка. Своего ребёнка, выращенного жестокой лапой, в когтях которой застряли горячие ошмётки детской стойкости. Так что похуй на сумасшествие Вана, если честно. У седого, но не старого Ин сдают нервы от крови, текущей ото всюду. На заданиях его обычно не бьют. А тут попался Шань, и он едва не оказался разорван и сожран. Тянь апатично косится на него. Без улыбки представляет, как пихает кулак в дыру под кадыком и махом срывает кожу. Как убивает долго и мучительно. Стоит лишь протянуть руки, Тянь сможет прикончить его в таком состоянии, даже если будет перевязан дополнительной цепью. Настолько Ин сейчас уязвим. Но у Вана тоже есть рыженький туз в рукаве, так что Тянь не рискует. Расползается по сидению и не двигается, надолго опуская веки. Он столько лет закапывал Шаня в могилу. Наполнял лёгкие землёй, чтобы привить любовь к кислороду. Столько бесконечных лет безобразно подвергал опасности и шансу съехать с катушек от вида истерзанных тел. Сжигал вещи, бил об раковину, обнимал и заставлял смотреть, держал за решётками, целовал и изучал. Хватит, Тянь. Пора остановиться. Шань достаточно натерпелся, и теперь он сломанный, уставший, словно шарманка у скупого шарманщика. Пора бы им обоим отдохнуть. И шарманке, и постаревшему шарманщику. В госпитале царит покой. Доктора (что не удивительно) не скрывают лиц, и Тянь по шрамам от пуль понимает, что они тоже завербованы отрядом мастера Вана. Матерь божья, как много человек вообще в его власти? Ван хромает чуть впереди, и Тянь изгибает бровь: — Ты можешь подкупить весь Ханчжоу. Так зачем этот фарс со мной? — Правда хочешь знать? Тянь разводит руками, глухо гремя наручниками. От таких знаний хуже уж точно не станет. Он старается переносить вес на здоровое бедро, чтобы ни на секунду не меняться в лице. Стальная выдержка. Главное в таком деле – побольше молчать. — Настоящим копам, старым и до ужаса надоедливым, нужна кровь, а мне не нужна война. Ни здесь, ни в Токио. Пусть получат тебя и подавятся. Мы будем в расчёте. Карнавал. Блядский цирк. Пиликающие приборы вызывают в Тяне отвращение: что будет с его карьерой? Из-за судимости ему закроются десятки путей. Останется пара паршивеньких клиник, в которые помогут устроиться знакомые, но вряд ли Тянь задержится в Ханчжоу после того, как выйдет. Ладно, соглашается он, мне плевать, Шань должен жить нормально, вот что важно. Напоследок он обязан устроить будущее своего растерянного рыжего мальчика. — Туда, — стрекозоподобный доктор машет рукой в белой перчатке, скрипит резиной, указывая на дверь. — Инас сказал, что воткнул нож тебе в… — Кто? Доктор на секунду тормозит. — Ин, — отвечает с долей удивления. — О. Тянь отвык от их имён. В нём остался дух брата, вросший с корнем в позвоночник, а остальные мелочи стёрлись, смешались с пылью. Их испепелил Шань. — Я сам могу помочь себе, — намекает он, меланхолично опускаясь на кушетку и сжимая зубы от боли. Доктор говорит с наигранной досадой: — Не можешь, — достаёт аптечку с инструментами, звенит пузырьком разведённого спирта. — Не сомневаюсь, что ты великолепно справишься со своей работой, но позволь мне покопаться в твоей ноге. Выпей. Я наслышан о тебе, Хэ Тянь. Вольный зверь, верно? Тянь упирает кулак в скулу, смотрит на доктора со скукой. Будто спрашивает: ну, что расскажешь обо мне? Давай, не молчи, мне интересно. А у самого взгляд сдохшей рыбы, зарывшейся в густой ил. Спирт отвратительно горчит на языке. — Ван терпелив к своим родственникам. Его сын был бы мёртв, если бы не доброта мастера Вана, — доктор-стрекоза режет штаны Тяня вдоль адидасовой линии, добирается до бедра. — Он любил своего брата. Любил и тебя. По-своему. Поэтому ты жив. Тянь зло перебивает: — Поэтому я скоро окажусь в тюрьме. — Ты жив. У тебя было столько лет… покоя, я даже завидую немного. — Покоя? — задумывается он. — Пожалуй. Доктор изучает степень повреждения. Ещё один пёс на привязи, жизнь которого сдавливает ошейник. А ключ от замка спрятан меж пальцев мастера Вана. Семейство Хэ славится тремя вещами: заказными убийствами, покровительством и местью. Долг всегда будет погашен. Деньгами или кровью, но будет. Настал и черёд Тяня, так долго убегающего от конца, от смертельного триумфа. Сшивая плоть, доктор безмятежно щебечет на разные темы. Тяню плевать. Ему до того больно, что по зрачкам пробегают искры, лопаясь в покрасневших глазницах. Спирт усугубляет ситуацию. Он притупляет лишь физические мучения, выставляя на первый план моральные. Ужасные мысли о Шане обрушиваются на воспалённый мозг. И Тянь со страхом (наконец) осознаёт: это действительно конец. Финал, итог. Можно барахтаться сколько угодно, но исправить ничего не выйдет. Они оба загнаны в угол в круглой комнате. Единственное пятнышко солнца придётся оставить за спиной. Тянь кусает разодранную костяшку, жжёт кожу горячим выдохом. Говорит: — Введи в курс дела. Нихрена не понимаю, что натворил сын Хэ. Стрекозообразный доктор щёлкает ножницами, перерезая бинт. Шершавые полосы плотно облегают ногу Тяня, а его штаны безнадёжно испорчены. Впрочем, как и он сам. Доктор промывает руки до скрипящего блеска, терпеливо, как-то мирно рассказывая: — Его сын – один из свиты наркобарона. Наркобарона застрелили, свиту изловили, а тех, кто сбежал, надо же как-то найти. Ван предложил каждому пойманному дурачку хорошую сумму, если они не выдадут Тингжа, его сына. Но имя-то всё равно нужно. Тебе повезло, что от тебя польза от живого, а не мёртвого. Хотя мёртвые не разговаривают. Тянь раздражённо молчит и чешет бровь раздолбанным кулаком. Как же смертельно хочется спать. — Готовься: судебное разбирательство будет идти не одну неделю. Сами суды длятся по часу или по два, зависит от обстоятельств. В это время тебе придётся подыхать в тюремной камере. Молчи, парень. Всегда молчи, за тебя всё сделают. И почему все просят его молчать? Разве не очевидно, что ради безопасности Шаня он ни слова не скажет? Они ведь ничего о них не знают. И никто не знает. Кроме спящей Лямбды, старинных вещей, двух виновников и их посеревшей обители (дом Хэ и уже несуществующего Мо). — Прощай, Хэ Тянь, — весело машет доктор с лестницы, когда Тяня дружелюбно заталкивают в машину. Ин остаётся в больнице, ему накладывают ровные, отточённые швы. Юки, долговязый японец-коп, садится рядом. Мастер Ван на том же месте. Сидит, изящно отхлёбывая чернильную бурду из бумажного стаканчика, и вдохновлённо слушает радио. Копия отца, один в один. Младший брат перерос старшего – плавали, знаем. Именно из-за дичайшей схожести с отцом Тянь настолько сильно не переваривает мастера Вана. Даже от зеркала он не отшатывается так, как от его умиротворённо-хищной морды. Это как увидеть кошмар, захороненный, казалось бы, на дне детства. Сейчас отцовская рука сорвётся, и кофе брызнет в лицо сына, оплавит, а потом вторая тяжёлая лапа пробьёт грудину до задыхающегося всхлипа. И ядовитый оскал дорежет его внутренности. «Не туда – тоже дорога». Печально, что все пути расходятся. — Юки, рассчитываю на тебя, — спокойно говорит Ван. Крошечное отличие от отца: наигранная аккуратность. Второй Хэ никогда не жалел голоса и кулака, вечно срываясь на запугивание. — Тянь. Заикнёшься о нашем уговоре – ты не жилец. И твой друг тоже. На заметку. Сука. Тянь не отвечает, сохраняя крупицы гордости, мнимого достоинства. Вместо слёз скоро будут литься реки чьей-нибудь крови. Тянь видит картину яснее: Шань на мушке. Первый, кого они станут терроризировать, если что-то пойдёт не так. Хуёво. Шаню нужно бежать как можно скорее отсюда, из умирающего Ханчжоу. А для этого Тяню придётся рискнуть всем. «Не туда – тоже дорога». Так какая разница? Его следующие дни тянутся беспросветной лентой-гадюкой, по кусочку выжирающей тлеющий мозг и тело. Тюремная камера как консервная банка, еда пластилиновая, а суды – чёрно-белые мультики без звука. Повсюду пахнет чаем и крысами, как в отцовском подвале. Тянь стойко переносит жажду убивать. И люди впервые не бесят его. Как могут раздражать те, кого не видишь, хотя они сидят рядом и указывают на тебя «справедливой» рукой? Тянь просто существует. И это страшно. Он помнит касания Шаня. Помнит поцелуи, укусы, слова, всё до единого. Ромашковое мыло, апрель, тёплая вылизанная кошка. Шань. Даже его имя искрится в глазах, скребётся около памяти, не давая провалиться, уснуть, забыть. Имя, бродящее по языку, сворачивающееся в гортани. Вековое, родное. Шань. Его неродное дитя. Когда Тянь вспоминает липкость его кожи и жар нагретых волос, ему мучительно хочется прислониться лбом ко лбу Шаня, пободаться, попросить прощения и навсегда уйти. Уткнуться в шею, уснуть на коленях. Сказать: сегодня не наш день, может, даже не наша жизнь. Так уж выпало. Ты как? В порядке? Вижу же, что нет. Эфемерная тень с проблеском ржавчины пробуждает Тяня и доводит его пульс до невероятно низкой скорости. Опасно. Он без труда может залечь на дно воспоминаний и по крупицам впитаться в камеру. Провалиться в вечный сон. Прожить иную жизнь, сыграть чужую роль. Скулы заостряются, скаты рёбер схожи с лезвиями бритв. Лоснящиеся волосы постепенно тускнеют. Тянь как сдохшая рыба с отслаивающейся чешуёй. Это так… ненужно. Проще разорвать пулей рот, чем сидеть и не знать, что творится с Шанем. Тянь часами и целыми днями прыгает с верхней койки двухъярусной кровати. С волчьим упорством тренирует ноги, чтобы икры не сводило при столкновении. Бедро каждый раз пробивает судорога. Тянь жуёт губу и обратную сторону щеки, перекрывая боль. Помогает плохо. Зато хотя бы отвлекает. Есть не хочется, аппетит валяется дохлой тушей в глотке, но Тянь съедает всё до последней чёрствой крошки, до кислой – как его любовь, – тошноты. Ему нужна энергия, ему нужна истерия, он остро нуждается в безумии и адреналине. Всё когда-нибудь получится. Новые детали и соучастники добавляют в судебное разбирательство всё больше хлопот. Итог оттягивается. Тянь апатично наблюдает за вечно красным судьёй, что похож на выпотрошенного толстого зайца, и растирает свободные запястья. В этот раз на Тяне нет цепей. Мастер Ван позаботился об этом, хотя никто не просил. Сердце не стучит почти. Шанс на миллион, пора хватать удачу за хвост. Сразу несколько мелочей играют на руку: новые люди – новые прелестные женские мордашки; паршивая охрана, львиная доля которой поехала на ограбление; и тяжёлые ботинки, выданные Тяню вчера. Бегать в них легче из-за испорченной погоды. Вдох, сука, выдох. Когда заседание подходит к концу и народ с облегчением рассыпается, бросаясь на воздух, Тянь спрашивает охранника: — Можно сделать звонок? — Тебе? — хмурится, смотря по сторонам, пока на него глазеет юная девушка-овечка. Тянь бы прикончил такую. — Ты ж никогда раньше не звонил. — Это важно, — добавляет: — Пожалуйста. Поцарапанный телефон стоит в библиотеке рядом с залом заседания. Второй этаж. Не критично. Охранник машет рукой: вперёд. Одна арка отделяет библиотеку от зала, и Тянь без спешки садится на стул, снимает трубку и пиликает кнопками. Охранник близко, но его отвлекает девушка-овечка. Как кстати. Её вопросы и ласковый голос, полный неожиданной искренности, очаровывают парня в форме. Тянь мечется искромётным взглядом по мужской спине. Осторожно кладёт трубку рядом с аппаратом, бесшумно поднимается, скользит к распахнутому окну. Давай, Тянь, ты тренировался, просто не выверни колено, всё складывается удачно. Тебе даже не придётся никого убивать. Он упирается ботинками в стену и ставит колени по краям окна. В воздухе летает пух вперемешку с майскими жуками. Шум от ветра скользит в рот из-за раздутых крылышек носа. Давай, ну же, беги. Не проеби торжественный момент. Придавив язык к нёбу, Тянь спрыгивает. Как-то раз, почти восемь лет назад, Тянь едва не скинул маленького Шаня с подоконника. Он схватил его за щиколотки, придавил к кирпичу, держал вниз головой. Отпустил бы – и рыжая башка разлетелась бы в щепки. Некрасивый поступок, безрассудный. Если бы Тянь держал его за кисти рук, то ради интереса (вероятно) он бы и разжал хватку. Посмотрел бы на стойкость детского тела, ведь восемь лет назад у него не было такого колоссального опыта. А ноги всегда можно вылечить, когда у тебя есть время и хороший доктор под боком. У Тяня горят все сроки вместе с лёгкими. Адский жар прошибает ступни, ладони впиваются в нагретую траву. Из гортани едва не течёт. Живот пробивает эхо удара, и в ушах стрекочут цикады. Беги. Как скоро они заметят? Беги, Тянь. Тянь срывается, оставляя глубокие следы от ботинок. Побег Шаня меркнет на фоне того, что он вытворяет. Пасмурным днём, рядом с молодым охранником, на ватных (или сломанных) ногах, Тянь судорожно дышит холодным кислородом и бежит обратно домой. Тянь не позволяет себе даже отдохнуть. Он успевает стащить свитер с желтоватыми утятами с бельевой верёвки и натянуть его поверх тюремной формы. Тянь случайно рассекает бровь об бутылочный осколок, когда валится на землю из-за пружинистой судороги вдоль бедра. Скрипит зубами и рычит, поднимается. За это ему накинут срок. Да и похуй. Зато Шань останется в живых. Не прибить бы кого-либо по дороге домой. Оставайся там, Шань. Сколько дней прошло? Если Шаня не окажется дома, Тянь поймёт, что потерял его навсегда. Тот уйдёт к Линг. Не расскажет ей ничего: просто обнимет и попросит налить горячий какао с сиропом. Закруглённый рог солнца едва виден: тучи съезжаются, топя свет в всепоглощающем мраке. Дороги пусты. Тянь бежит по ним бездумно, ничего не запоминая. Один раз налетает на бродячего кота, обгоняет стаю бездомных собак. Китайские флажки и фонарики выглядят тусклыми и почему-то безобразно восхитительными. Улицы, по котором катался на велосипеде мелкий рыжий мальчишка, кажутся Тяню родными. Жаль, меня здесь с Шанем не будет. Кровоточащий, недолеченный, исхудавший и уставший, Тянь без передышки несётся вперёд. Туда, где умерла Лямбда, туда, где он найдёт покой на ближайшие минуты. А небо такое печальное, что чуточку хочется выть и плакать с пыльным ветром. Побудь со мной, не уходи, малыш. Тянь вбегает внутрь, с размаху открывая незапертую дверь. Грудь вздымается, словно у вепря, и немного больно дышать. Тишина. Пустая, одинокая, могильная. Ничто не бросает в дрожь так же, как она. Тянь сглатывает подступающий ужас. Без спешки шагает вперёд. Трогает перила, когда-то вычищенные до блеска от крови, натёкшей из женского черепа. Вмятина на ступени так и сияет в том же месте, косые царапины от ногтей скрывает лак. Тянь совершенно бесшумно доходит до кухни, прикасается к засечке на арке. Гладит её. Она такая ценная сейчас. В место меж его лопаток что-то утыкается. Нечто тёплое, дрожащее, родное. Моё. — Ты так вовремя. Я думал, ты уже ушёл. — Ненавижу тебя, — бормочет Шань в его взмокшую спину. — Всего тебя. — Лжёшь. — Нет. — Мне достаточно просто озвучить твои мысли, малыш, — невесело ухмыляется он, поворачиваясь к искажённому лицу. — Ты путаешь ненависть с испугом. Боялся, что я не приду. Но ты по-прежнему не можешь нормально ненавидеть меня. И это делает больно обоим одновременно. Шань в выцветшей футболке и спортивных штанах, закатанных до колен, с бесконечно тоскливыми (и одновременно свирепыми) глазами. Или… глазёнками. Они всё ещё с примесью детства. Это так красиво, боже. Невыносимо. Чем он питался? Ел вообще? Тянь хоть как-то контролировал его здоровье и рацион, а сейчас Шань худощавый, не хуже морского конька. Или самого Тяня. Оба угловатые, острые, голодные, с яркой лихорадкой в радужке и по-кошачьи тонкими зрачками. Как по луне в глазу. — Помнишь, я говорил про выбор? — Тянь не мигает, не в силах моргнуть. Шань проезжается виском по его груди, безмолвно говоря, что помнит. Касания доводят до кипения. Омерзительно терять то, что жило и дышало рядом с тобой все эти клейкие годы. — Спрашиваю один раз: ты хочешь меня когда-нибудь увидеть снова или нет? Он цокает со злобой: — Тупой вопрос. Очень, блядь, тупой, и твоя кровь из брови щас заляпает меня. Его мальчик. Завернуть бы Шаня в одеяло и спрятать под кипарисами или ёлками, чтоб мир даже не посмел проглотить его. — Тогда запоминай. Китайская маленькая усадьба, бамбуковая подвеска, скрытые в траве декоративные кролики, бродящие рядом подозрительные люди. Повсюду разбросаны шланги. Зовётся это место «мятными крышами». Там и живёт Бао. Там разлагается Бао. — Ты не пойдёшь со мной? — Не могу, малыш. — Я не в безопасности, когда ты рядом? Тянь убирает рыжую пружину за ухо Шаня, берёт за подбородок, тихонько целует его. В дрожащее веко, в сухую нижнюю губу, под челюстью, прямо в шею. Осторожно, трепетно. С лаской. Так, как заслуживают люди перед прощанием. — Бери Ублюдка и беги, когда я уйду. — Дай залеплю чем-нибудь царапину. Шань отчаянно не хочет слышать то, о чём говорит Хэ Тянь. Это, пожалуй, мило. Шань встаёт на носки, чтобы дотянуться до его засечки, промыть её и приклеить обычный лейкопластырь. Тянь аккуратно берёт его за локоть, трогая кожу. Та с головокружительным запахом. А волосы опять такие тёплые, густые. Как шерсть маленького монстра. Тянь не в силах отвести взгляд. Шань – тоже. — Я так долго не замечал, что на тебе очень много веснушек. Их не было, верно? Я ведь редко выпускал тебя на солнце. А сколько у тебя родинок… Родинок не сосчитать: кривые созвездия на загорелой коже. Если его не проглотит мир, это когда-нибудь сделает Тянь. Шань смотрит на него зверем, печальным и скорбящим волчонком. Цепляется за его рот, тихо пищит от боли в прокушенной блестящей губе. Тянь слегка отстраняется, и Шань тут же заводится (как шарманка): — Нормально всё, я потерплю. — Конечно, ты потерпишь. Тебя смешают с грязью. Меня убьют. И это будет одна из лучших альтернатив нашего будущего, потому что она безболезненна. Но мы сможем постоять друг за друга и за самих себя. Тянь заваливает его на диван, безнадёжно целуя, задирая футболку. Стягивает свитер с дебильными утками, бросает к камину, где обычно скулила Лямбда. Пропитаться дыханием Шаня, напиться очистительного средства и проблеваться кровью, сдыхая. Такой итог был бы лояльнее. Понятнее. А это всё буря перед апокалипсисом. Им не дождаться совместной осени для сбора ещё горячих улиток, не запечь яблоки, что выращены своими руками. Не порубиться в приставку. Чего уж там – Тянь не может даже перестать целовать, потому что ему не хватает. Почему к одной части Шаня его тянет, а вот другую он готов разорвать зубами, чтобы она никому не досталась? Тянь – паршивый ублюдок, поганая дрянь, сволочь, он прекрасно знает. И он впервые готов отречься от себя, лишь бы Шань жил дальше. А шесть лет за все убийства – это, пожалуй, наилучшая плата. Не то чтобы он хотел когда-нибудь сгнить в тюрьме. Так вышло, и с этим теперь не поспоришь. Шань хрипловато дышит, обнимая Тяня за шею. Сопит, как пёс. Тянь валится на него, придавливает к пружинистому дивану. Прижимается ртом к ленточке вены у горла. Почему ему так нравится, как пахнет вся его одежда? Шань теперь так хорош в злых поцелуях, подумать только. Тянь говорит: — Всегда улыбайся шире, если больно. — Рожа расколется, — язвит Шань, получая укус и в ответ впиваясь кулаком под рёбра Тяня. — Послушай. Мне, типа, страшно. — Не драматизируй, — резко рубит Тянь, прикасаясь поцелуем к виску: — Серьёзно? — Вдруг мы расстаёмся навсегда сегодня? — Тебе не должно быть плохо из-за этого, малыш, — вздыхает Тянь, зарываясь рукой в тёплые волосы на макушке. — Знаешь, мне нравится твоя честность. Не бойся, и я когда-нибудь вернусь. Обещаю не умирать. Шань закидывает ногу на его туловище, вжимается в раскалённую грудь. А кости Тяня разъезжаются (словно нитки) от этих движений. С ним ему так спокойно. С ним существует что-то большее, чем время. С ним он жив. И он сам не может перестать драматизировать. Желудок будто из шерсти – зудит, колется, чешется каждый раз, когда Шань вдыхает и выдыхает. Пульс Тяня пробуждается. Засыпая, Тянь шепчет: — Хочу к морю. Или в лес. В горы, да куда угодно. Подальше отсюда. — Могу тебя только нахуй послать. Хочешь леденец? — Нет. Просто целуй меня. Странный сегодня день — когда обычное «целуй меня» отражается иллюзорными льющимися слезами. Хэ Тянь, наверное, никогда не поймёт, почему его так сильно штормит от каждого полудохлого вздоха Шаня. Им не хватает времени на шутливые драки. Они могут только лежать, грея друг друга руками, отчаянно целуясь и закрывая раскрасневшиеся веки. Тянь вспоминает, говорит с надрывом: — Выгреби юани из банки, там лежит ключ от студии в Пекине. Дубликат у того парня без глаза, помнишь его? Будешь жить там. Найди работу, заведи друзей. Адрес скажет Бао, он помнит. — Найди меня потом, — просит Шань, цепко впиваясь ногтями в его плечи. — Попробуй только бросить меня там навсегда. Захочешь ли ты видеть меня через шесть лет, когда всё осознаешь? Когда Шань увидит другой мир, взрослый, полный разношёрстных событий, решений и людей, сможет ли он продолжать дружбу с Тянем? Он столько потерял. А Тянь так много всего отнял. Их влюблённость выйдет им боком. — Я рад, что ты хотя бы смирился, — без особого восторга улыбается Тянь. Лютая тревога рубит сердце в мясо, и Тянь крепче сжимает Шаня в руках. — Думаю… — Прекрати. — …нам пора прощаться. Прости, но меня не будет рядом. Шань кутается в его объятиях, как в том одеялке с бурыми медвежатами. Тихонько, но безостановочно тлеет. Невзначай касается губами тяневской ямочки около скулы, с истощённым изнурением смотрит на его оскалившийся рот. Понимает вдруг с удивлением: — Я никогда раньше не прощался. — Я тоже, — лениво соглашается Тянь. — Не успевал. Чует: они близко. По окнам мажет красно-синий градиент мигалок. Они не должны войти в дом, и ничего из этого никогда не будет принадлежать им. Значит, пришла пора сдаваться. Шань вздрагивает, когда Тянь утыкается в его макушку и серьёзно шепчет: — Постарайся простить меня. Увидимся. И даже не вздумай больше плакать. — Нет, Тянь, пожалуйста, не оставляй меня, давай вместе подождём до завтра… Его прекрасный мальчик. Лучший ребёнок без детства, с вечным апрелем в венах и струящимися невидимыми слезами. Он не позволяет себе выть и рыдать. Тянь крепко прижимает его к себе, шепчет в вишнёвую раковину уха: — Придётся представить, что «завтра» уже давно наступило. Эй, не спи. — Поцелуй в дрожащие ресницы. — Собирай вещи, беги, как только я уйду. — В тусклые веснушки, рассыпавшиеся над бровями, в некрасиво искривлённые губы, в измятую душонку, в кисть окостеневшей руки. В сердце. — Не спи, я тоже так хочу. И никогда не навещай меня, понял? Забудь об этом. Ты знаешь причину. — Протяни мне руку, я её тебе сломаю. От утечки эмоций голос Шаня становится инопланетно-равнодушный. Шань цепляется за его пальцы, бесконечно долго (секунд пять) смотрит в глаза, потом отпускает. В нём столько покоя и желчи, которую ему не на кого выплеснуть. Тянь немного съёживается: это он натворил, он проделал такое с Шанем. Не хочу сыпать тебе соль на рану, она ведь ещё болит. Зверским усилием – будто выбирается из капкана, теряя последние капли крови, – он в последний раз касается выпирающей утиной косточки на запястье Шаня. Гладит её. Запоминает каждый рельеф руки, тепло кожи. Наверное, я больше никогда не увижу тебя таким юным и печальным. Это… неплохо. Тянь так боялся его потерять. И сейчас он долго смотрит на исхудавшего, измученного (словно молодой преданный пёс) мальчишку. Думает лишь о том, как Мо Гуань Шань воскреснет на свободе. Одна броня на двух падших рыцарей. Тянь мысленно снимает доспехи, замуровывает Шаня. Смотрит – и прощается. И уносится подальше, лишь бы не видеть, только бы больше не смотреть. Свитер забывает у камина, и на улице его встречает одичавший ветер. Хмурый Тянь скрещивает руки на груди. Гремит тяжёлой подошвой ботинок, когда идёт навстречу разъярённому Юки и спокойному жирному копу-незнакомцу. Тянь дьявольски скалит зубы, чувствует, как течёт рубиновая змея из-под дешёвого лейкопластыря. Весело – самому нихрена не смешно, но надо улыбаться, – разводит лапы в стороны: — Просто решил выпить кофе. Ярость кипит в воздухе, как на огне. Юки валит его на землю, снова заковывает в наручники, грубо бьёт о капот служебной тачки. Шипит в ухо: — Мастеру Вану не понравится это. Ты не должен был привлекать внимание, дебил. Кажется, Тянь впервые слышит его голос: едкий, неожиданно властный, кусачий. — И что? Он убьёт меня теперь? — Не испытывай терпение тех, кто тебе не по зубам, ублюдок. Юки хватает его за края одежды, тащит на себя, к когда-то разъёбанному лицу, жжёт с нежностью ядовитой змеи: — Ты один, и никто даже не попытается помочь тебе выйти раньше. Побег увеличит срок. Уж я-то теперь постараюсь. Тянь удивлён тем, что Юки так рассвирепел и рассердился. Корень проблемы щёлкает в башке. Ясно вырисовывается. Тянь расплывается в красной улыбке: — Постарайся нанять себе охрану, если не можешь уследить за одним человеком, ёбаный калека. И кем же ты работаешь в полиции? Убираешь дерьмо в туалетах или моешь заблёванные столы? Или… Кулак Юки разбивает скулу с отчётливым хрустом. Тянь мог бы положить их обоих и угнать машину, но мастер Ван найдёт его и прикончит. Нужно с гордостью принять уготовленную ему судьбу. Тянь скользит по дверце машины. Коварно ликует: попал в яблочко, в сочную сердцевину. С работой или калекой – неважно. Он воинствующе отплёвывается розовой слюной. Не в лицо Юки, хотя до безумия хочется. А потом ещё добить ногами. Кем же он стал? В кого превратился? Не будь в его жизни Шаня, он бы сражался до последнего. И лучше бы Шаню никогда не узнать, что он хуже удавки. Юки стряхивает с костяшек кровь, устало трёт переносицу, обращаясь к напарнику: — Он сопротивлялся, я принял меры. — Да я понял уже. Хочу выпить граппа. Тянь отпирается от хватки, хрустит своим позвоночником, заваливается на сидение. Злой Юки рядом, второй – за руль. Радио барахлит, как грудь Тяня, и с трудом настраивается на волну без шипений. Это действительно конец. Не шибко унизительный, как и не триумфальный. Он просто настаёт. Почти достал Тяня. Ещё чуть-чуть, и судья вынесет приговор, и решётки станут мозолить взгляд долгие месяцы. Это не страшно. Ужас в том, что Тянь будет отрезан от мира и Шаня, он никогда не сможет помочь ему. Полюбить иных он точно не в состоянии, ему больше не хватит сил, он исчерпал лимит чувств. Ему и не нужна помощь. Но оберегать Шаня он тоже не сумеет. Подбодрить, дать совет или оздоровительную пощёчину – ничего. Из своей мрачной норы, в которой придётся тонуть, ему не выкарабкаться. Но всё позади. Тянь позволяет себе – чуть-чуть, – расслабленно улыбнуться. Он молча смотрит на расплывчатое пятно потерянного дома. Лишь бы его любовь не вскрылась на кухне, как консервная банка, вспоротая бритвой. Оставайся таким же, Мо Гуань Шань. Даже не думай жалеть для других поцелуев. Лучше бы тебе никогда не быть моим.***
В своей голове Рыжий представляет, что они и впрямь расстаются навсегда. Что их здесь не будет. Но никто этого не заметит. Жмурится, сжимает руку в кулак, давит на пульсирующее «солнышко». Так хуёво. Как если бы ему въехали бензопилой в рёбра, и он захлебнулся криками. Но Рыжий не кричит. «Заведи друзей». «Меня не будет рядом». «Шань». «Шань». «Шань». Рыжий кутается в плед, утыкается носом в свитер, в котором прибежал Тянь. Мягкий, с тонкой кровавой струёй и дебильными утятами, будто слинявшими с кошелька Линг. Скребущий шорох ветра вызывает мурашки на локтях. За окном рассеивается красно-синий цвет мигалок, и Рыжий, натянув украденный свитер, долго лежит болезненным эмбрионом, подтянув ноги к животу, прислонившись лбом к коленям. Он отдан на растерзание тому, что рычит за пределами безопасной обители. Здесь, в приюте, ему стоило волноваться только за свою жизнь, и он всегда готов был драться с единственным опасным пауком. Он был готов сражаться с Тянем. Кусаться, бить, зализывать разбитые раны и синяки, чтобы в следующий раз сломать что-нибудь сильнее. Сгрызть и поцеловать. Рыжий половину жизни потратил на драки с Тянем. Он прекрасно знал все награды за победы и проигрыши, знал, куда бежать и как ему действовать, чтобы не остаться без еды. Сейчас он лежит. Молча сжигает прошлое, зарываясь в рукава постиранного свитера. Потом тащится наверх. Спортивные штаны годятся для бега как нельзя лучше. Рыжий щёлкает по клетке Ублюдка, извиняясь: — Ты пойми, я не со зла забывал кормить тебя. И Лямбда не вернётся, кстати. Блестящие глаза шиншиллы прожигают его насквозь. Рыжий пихает вещи в рюкзак одной из девушек, убитой пару лет назад, искусывает губу, рвёт растущую панику. Ему дико хочется отпинать забор, разбить парочку лиц. Целоваться в самом тёмном углу чердака, набраться смелости, утащить Тяня из неизведанного. Он боится позабыть его лицо. Сотовый, что небрежно торчит из кармана рюкзака, светит мордами лисят. Рыжий аккуратно вытаскивает его, листает галерею, ища смазанную фотографию Тяня. Нечёткая, но какая есть. Единственный снимок с Тянем, на котором видны лишь челюсть, ворох чернильных волос, ботинки и руки, запутанные в шнурках. Рыжий тихонько складывает мобильный обратно. Пихает одежду, щётку, упаковку мыла, пачку печенья с орехами и черёмухой. Меланхолично оглядывает свой чердак, несмело заваливаясь на половицы. Вернётся ли он сюда? Вернутся ли они когда-нибудь сюда снова? Разноцветная гирлянда остыла, кипы книг убраны под стол, лава-лампа в шкафу. Булавки, снимки и открытки красуются на стене вместе с уебанскими постерами и какими-то дешёвыми плакатами. Рыжий всё ещё здесь, на чердаке, но уже скучает. Десять дней он просто существовал. Ел то, что не успела сожрать плесень, а молоко сворачивалось в кружке с кофе. Скисло. И лицо Рыжего так же просто изменилось: скисло, сгнило, не переболело. Блядь, он готов признать – он боялся. Разве лживые крокодилы во главе с аллигатором не должны были обмануть Тяня и прибить Рыжего в первый же день? Почему он жив? Тянь так легко доверился. У него не было выбора, но Рыжему показалось, что он действительно отдал им всего себя. Передал в жестокие лапы, а вместе с тем подарил и сердце Рыжего. Но ничего не произошло. Сегодня, завтра и вчера – ничего. Тотальное затишье. Ещё и Хэ, нахуй, Тянь осторожно выбил ему колени своим: «просто целуй меня». Бессердечный ублюдок. Рыжий прижимается затылком к шкафу, накрывает глаза рукавом свитера, молча проклинает Тяня. А глотку сводит судорога, тело дрожит, и ему так больно. Кожа на его запястьях пахнет грозой. Сколько раз Тянь обхватывал его руки, столько раз и душил этими порывами безумия. Рыжий свирепо давит на глазницы. Что угодно, лишь бы не плакать. Всё, что угодно. Где угодно. В колодец, под поезд, с коробкой таблеток в желудке, но только без слёз. Ты же не придурок, Шань. Не разревись. Он стаскивает с камина банку, выгребает юани, нащупывает ключ. Ублюдок злобно таращится на его ладонь. Рыжий бродит по дому, пихая ключ в кармашек рюкзака и рассеянно рассматривая каждую комнату. Стол, на котором он рисовал и где не раз проливал молоко. Место около камина, где дрыхла Лямбда, валялись цветные мелки и грелся маленький Шань после холодного душа. Постель Тяня, письменный стол Тяня и сломанный ноутбук Тяня. Рыжий почему-то не смеет прикоснуться к его вещам. Он просто смотрит. — Лан, зверёныш, пошли, — бормочет он, забирая клетку. — Нам тут не место. «Больше». Больше не место. Напоследок Рыжий набирает немного еды для дороги (жёлтый банан, спрайт, два сваренных яйца, мясо в контейнере). Не сблевать бы всё это. Он находит одеялко с мишками и заталкивает его в рюкзак. Напрасно ждёт чего-то, крутит колёсико одной из многочисленных зажигалок. Он плотно закрывает дверь, щёлкает дом на мобильный и медленно скрывается за поворотом, гремя клеткой с напуганным Ублюдком. Всё хорошо. Тучи сгущаются, Ублюдок прячется в углу клетки, Рыжий смертельно устаёт. Столько звуков и запахов – всё смешивается в его лёгких плотным джемом. Уличная еда пахнет до отвратительного вкусно. Рыжий не сдерживается и за пять юаней покупает коробку шариков из кальмаров. Жуёт на месте, чтобы хорошенько насытиться и не подавиться. Продавец – маленький старик с морщинами из-за солнца и улыбок, – указывает на ёмкости с соусами, но Рыжий отказывается. Не хочет, чтоб его вырвало из-за кисло-сладкой хуйни. Продавец предпринимает ещё несколько попыток заговорить. Рыжий мельком проезжается по нему хмурым взглядом, и настойчивость старика быстро иссякает. — Не пойму, сколько тебе лет, — говорит он, когда Рыжий дерёт неудобную лямку рюкзака и делает шаг к дороге. — Лицо вроде молодое, а смотришь так… — Моим отцом был маньяк-убийца. Старик глупо моргает, а Рыжий несётся от него подальше. Не хватало ещё с каждым встречным цапаться. Ублюдок тоскливо грызёт металл клетки. Рыжему было бы спокойнее, если б рядом с ним шагала нажравшаяся юная Лямбда. Дети на велосипедах гонятся за ним и, обогнав, бросаются любопытными взглядами. Так много людей, хотя погода становится морозной и лютой, а ветер готов сорвать кожу. Рыжий наблюдает за огнями фонарей, что сверкают вдали. Жаль, что огни не приведут его домой. Пару раз Рыжий набирается смелости и подходит к прохожим, чтобы спросить, в какой стороне «мятные крыши». Некоторые пожимают плечами. Другие даже не отвлекаются на бродягу с злобным зверьком в клетке. Юный торчок (Рыжий понимает это по язвам на лице и стеклянным глазам) удивляется: — А тебе не рано? Рыжий растерянно переспрашивает: — Чё? Чего не рано? — Ну, в «мятные крыши», — тянет торчок, забирая сигарету из-за уха. — Там ж притон, в котором наркоманы тусуются. Есть жиг-жиг, чел? Рыжий, пытаясь не удивляться, медленно достаёт зажигалку Тяня, крутит колёсико, поджигает конец, пока парень всасывается в мягкий фильтр. — С-спасибо, выручил. Я потерял спички. — А тебе тогда сколько? — Двадцать семь, — заторможенно говорит торчок. — Слушай, есть чё сладкое? Я даже заплачу. — Дорогу скажи, — перебивает Рыжий. — Садишься вон на то-о-от автобус, он довезёт твою побитую тушку до остановки, где висит постер девчонки с большими, вот такими сиськами, — торчок, облизываясь и зажимая сигарету, показывает на себе. — А потом прёшься около часа дворами до домов с мятненькими крышами. Если потеряешь ориентир, то наверху есть храм, ты увидишь его отовсюду. Заберись туда, помолись какому-нибудь боженьке и найди мятную пагоду. Только не богохульничай там. Ну? — Ага, — он собирает в разлохмаченную коробку печенье с черёмухой и сладкие леденцы. — Спасибо. Торчок тушит сигарету о краешек коробки, жутковато лыбится: — Тоже хочу такую чипушилу. — Это шиншилла. Рыжий неловко говорит напоследок: йо, и парень весело отвечает: йо-о-оу. В автобусе он вновь листает галерею, задерживаясь на фотографиях Тяня и алтаря Лямбды. Улыбается. Слабо, без радости. Скорее... чтобы просто не разрыдаться. В храме благоухает покой. Рыжий спит, прижавшись спиной к зданию, а башкой – к скрученным мордам бурых медвежат. Одеялко у затылка, чтобы не отморозить голову. На печень пока похуй. Иногда мимо пробегают лисицы, словно выбравшиеся с наклеек ради полной луны. Смотрят на Рыжего, остаются довольны его «шерстью», переминаются с лапки на лапку и ныряют в можжевельник. Рыжий просыпается, когда позвоночник скрипит и ноет от однообразного положения. Полностью кутается в одеяло. Так, что мишки льнут к его заострённому лицу. Шипит на Ублюдка, достаёт спрайт. Есть не хочется, идти куда-то – тоже. Колокольчики тихо поют из-за ветра, грея внутренности Рыжего. Здесь спокойно. — Пью за Вас, господин Ублюдок. Рыжий глотает спрайт, и его губы пахнут сладкой газировкой. Просто целуй меня. Лениво чокаясь с луной, Рыжий допивает всю банку, аккуратно складывает обратно на дно рюкзака. Тот парень запретил ему богохульничать. Мусорить, видимо, тоже. Рыжему почему-то опять приснилось, как он целовался. Теперь хочется целоваться наяву, а единственный кандидат – убийца, гремящий наручниками далеко отсюда. Временами ему казалось, что они с Тянем одни на целой земле. Они всё ещё одни, но теперь по разные стороны. Пагоды, отливающие мятным оттенком, тонут в холодном свете луны. Рыжий без спешки любуется этим видом, дожирает остывшее мясо. Свежий ночной воздух безостановочно льётся в лёгкие, вычищая душу от смрада прошлой жизни. Необычные ощущения. Будто он спит на руках Линг, просыпается на коленях Тяня и перерождается, словно огнеопасный феникс. Рыжий решает не тянуть, ровно складывая тёплое одеяло и убирая мясные косточки. Долго спускается по скользким ступенькам. Вокруг разносится запах мокрого бетона, и это возвращает Рыжего в детство. Отрывки воспоминаний клокочут звуками: смех папы, молния, эхо грозы, перепуганный собачий лай. Пора перестать думать о прошлом. Территорию, заполненную шлангами и кроликами, Рыжий находит быстро. У Тяня, видимо, неплохое доверие к хозяину дома, раз он без колебаний отправил Рыжего сюда. По периметру шатаются – в прямом смысле, – люди и растут засохшие тутовые кустарники. Стрёмное место. Вроде даже симпатичное, но запущенное, как кладовка с плесенью и мертвечиной. Рыжий привык к чистоте. Любовь к ней вбита колом. — Эй, — хрипит женский голосок, – рыжик, у тебя есть что-нибудь вкусненькое? Очень хочу сладостей. Рыжий отдаёт полуголой женщине пачку с леденцами и спрашивает: — Здесь живёт Бао? — А? — она хрустит конфетой. — Всё верно, малыш, он там. Не бери у него «мяу-мяу». Так, крошечный совет. — Что не брать? — Ме… ме-фе-дро… ми… в пизду, «мяу-мяу» это. Делай, что хочешь. И убери эту крысу! Рыжего передёргивает от отвращения. Он лавирует между жирными кроликами, ищет звонок, находит лишь раздолбанную кнопку. Ругается, стучит кулаком. Ребро его ладони липнет в чём-то сладком. — Мерзость, блядь. — …да слышу я, мать вашу! Слышу! Рыжий отступает на шаг, и дверь с треском открывается. Первое, что бросается в глаза, это запятнанный в крови халат. Потом – старая бейсболка и тапки-котятки. Бао продирает заспанные глаза, пялится на напряжённого Рыжего, скребёт по засохшим пятнам на халате. Кажется, это просто вишнёвый джем. Или кровь, натёкшая из носа, хуй разберёшь. — Матерь божья, что с лицом? Ты же весь в синяках. Надеюсь, дрался не здесь? А полиция не проезжала? Поблизости просто ходят уроды с абстинентным синдромом, внимание привлекают, суки. Рыжий повторяет выученную речь: — Я за… — Тише ты, болван! Заползай. Бао тянется к нему, чтоб схватить и затащить внутрь, но Рыжий с неожиданно вспыхнувшей яростью отбивает его руку. Заходит сам. Как спичка: быстро зажглась и мгновенно потухла. — Понял-принял, не касаюсь. Что желаешь на ночь глядя? Метадон, героин, кетамин? Кетамин только в таблетках. Выглядишь свежо. На колёсах сидишь? — Я от Хэ Тяня. Бао перестаёт дышать на миг. Стягивает с русых волос бейсболку, тихо спрашивает: — Почему ты один? — Я не один. — И где он? Рыжий поднимает клетку с Ублюдком. Бао сглатывает слюну: — Нихрена не смешно. Где Хэ Тянь? — Ушёл. Лет на шесть, наверное. Бао натягивает бейсболку обратно. Чешет щетину, щупает халат в поиске сигарет или таблеток. Он никогда не употребляет то, что продаёт: для «волшебной провизии» у него был доктор Хэ Тянь. Но долг есть долг. К тому же, они друзья. Хуёвые, но друзья. — Он говорил, куда тебя отправить? — В Пекин. — У тебя есть паспорт? — Нет. Замок запирается. Бао изучает его лицо, щурится, рассматривая жёлтые синяки и багровые гематомы. — Значит так. Тебе нужен паспорт, диплом об окончании школы и альбом с фотками, всякими грамотами и этими… бумажными медальками. Кхм-кхм. Придётся пожить тут месяц. Крысу тоже можешь оставить. — Это шиншилла. Его зовут Ублюдок. — Милое имя. — Это кличка. Бао ведёт его вниз, в подвал. Включает свет, рыщет в шкафчиках, достаёт огромный ящик из-под медикаментов, доверху наполненный косметикой. Сажает заинтересованного Рыжего на кресло. Кусает ногти, странно искажает лицо, задумываясь. Щёлкает пальцами: — Я всё замажу, у меня отличная тоналка. — Я не пидор. — Ты идиот, подравшийся так не вовремя. У меня в запасе много обидных эпитетов, но я не против узнать твоё имя. Он закуривает сигарету прямо в закрытой комнате. Рыжий прижимается к спинке стула, когда перед ним маячит кисть, густо смазанная тональным кремом. Говорит: — Меня зовут Шань. — О, как гора. Тянь-Шань. Клёво. Ты же не собираешься менять имя? — Нет. — Славненько. Пепел срывается с сигареты, когда Бао заканчивает наносить слои, закрашивая синяки и обожаемые Тянем веснушки. Рыжий чувствует себя грязным. — Теперь сделаем пару фотографий. Та-ак, не двигайся. А ты хорошо смотришься в камере. Я бы сказал... великолепно. Если бы не припухшие губы. Хотя нет, они даже возбуждают. Сосался, что ли, с кем-то? Или ты отсосал кому-то? — Пасть сверну, если продолжишь. — Охотно верю! Всё, не кипишуй. Такой же сердитый, как Хэ Тянь. Подвал, оборудованный под студию, набит аппаратурой, коробками и бутылками с алкогольной дрянью. Больше всего здесь стеклянных бутылкок-медведей из России. Выглядит зловеще. И пахнет так же. — Ко мне тут недавно приходил один «от Хэ Тяня». Белобрысый такой, без глаза. Весь мой суп выхлебал, пока я помогал ему с документами и билетом. А ты спокойный. Хотя он тоже молчаливым был, но бесил до ужаса. Огромный такой, страшный. Он вернулся в Ханчжоу вчера, чтобы забрать своё бабло. Спит сейчас наверху, урод... Рыжий перебивает: — Он мне нужен. Бао перестаёт просматривать снимки. Хмурит выгоревшие брови, удивлённо спрашивает: — Зачем? — Нужен. Срочно. Или не срочно, я пока не понял до конца. Если Мо Гуань Шаню нельзя идти, значит, это должен сделать кто-то другой. Тот, кого знают в тех кругах. Кто не вызовет шибко сильного подозрения. — Я боюсь будить этого кабана. До утра жди, рыжик. Займёмся твоей жизнью. Где хочешь фотки? В Лас-Вегасе или Москве? Рыжий, кажется, нравится Бао, потому что он тратит всю ночь на «его жизнь», когда сам Шань спит, привалившись к стене и зарывшись в своё тёплое одеяло. Он находит фотографии рыжих мальчиков разного возраста: одно телосложение, лица толком не видно, волосы не вьются. Потом осматривает морду спящего Рыжего, выискивая заметные родинки и родимые пятна. Хрустит пальцами, включает кофемашину, втыкает наушники с классикой и принимается творить. Рано утром, когда Рыжий просыпается, первым делом он видит отрубившегося Бао. Стол усыпан смятыми банками энергетиков. — Спи, Ублюдок. — Сам ты ублюдок... — через дремоту ругается Бао. — Да я не тебе это. Шиншилла мрачно скалит зубы. Рыжий шатается по дому. Все окна плотно закрыты шторами, чтобы баовские клиенты не видели, кто внутри. По углам валяются целые пачки презервативов, и Рыжий не решается заходить в комнаты. Наткнуться на нечто ужасное и противное желания нет. Вместо этого он вслушивается в шум телевизора и идёт на звук. Несмело заходит на кухню, заполненную людьми. Думает: вот ведь жизнь у человека, а я был заперт всё это время. — Привет, рыжик! Передай мне виски, будь так добр. — Кто-нибудь видел мой ингалятор? — Где мой шприц? Старый я уже выбросил: какая-то американка недавно стащила его, чтоб сделать себе «золотой укол» прямо в толчке торгового центра... Рыжий передаёт откупоренную бутылку виски женщине в жёлтом парике. Бесшумно разворачивается, чтобы уйти отсюда, – он чувствует себя неуютно в компании неестественно весёлых людей. И натыкается на взгляд, внимательно изучающий его последние секунд двадцать. Хуа Би. — Не ожидал увидеть тебя, — спокойно замечает Хуа Би, делая глоток кофе. Рыжий тут же говорит: — Тянь в тюрьме, поэтому ты мне нужен. — Успокойся, — второй вязкий глоток. — Если я покажусь, меня убьют. Я не успел отдать Тяню, — (свою душу?) — послание о том, где меня искать. Я должен быть в Пекине, но если меня там не окажется... — Угомонись, — повторяет Хуа Би. — Я не нанимался в помощники, парень. — Квартира в Пекине – моя. Ты ведь щас там живёшь? Би щурится целым глазом. В яблочко. — Выгонишь меня? — Нет, если ты поможешь мне. — Я вернулся сюда за дочерью. Ей три, она капризная. Она будет жить с нами, пока я не накоплю... — Да, — да, да, да, он на всё согласен. С охотничьим ружьём во рту Хуа Би, может быть, заговорил бы по-другому. Хотя это мало чему бы помогло. Сейчас у него есть дочь и гроб жены, так что он соглашается охотнее. Жёлтая трубка до неприятного холодная и протёртая. Кто-то скрёб её ногтями, долго царапал. От волнения или горя. Хуа берёт трубку без эмоций, прикладывает к уху и слышит на другом конце колючее: — Мы опять по разным сторонам, Би. — Только теперь ты в тюрьме. Не я. Неужели он выглядел таким же мрачным и тусклым, когда Тянь единственный раз навестил его в тюрьме? У Тяня не просто уставший вид – какой-то измученный, что ли. Под глазами чёрные синяки, зрачки расширены, искривлённый в улыбке угол рта кровоточит. — Почему ты здесь? — Я всегда рядом, когда хоронят кого-либо из Хэ. — Это не лучшая твоя сторона. И я, вроде как, не умираю. — Помнишь похороны Чэна? Никто тогда ни одного хорошего слова не сказал о нём. Потому что он не был таким. И почему же все его так любили? — Завязывай, а. Ты тут из-за Шаня? Хуа Би кивает. — Ещё я принёс тебе еды. — Ты готовил? — Рыжий. — Тогда ладно. У Тяня аж глаза сверкают, когда он говорит о рыжике и слышит о нём же. Почти месяц прошёл с тех пор, как Шань ввалился к Бао с просьбами и разбитой рожей. Он исхудал точно так же, как и Тянь, но силу не растерял. Они ежедневно валят друг друга на жёсткие маты и тренируются. Шань говорит, что Тянь бьёт, как гиена, а Би – как сука. — Он заставил меня принести тебе письмо. — Как мило, — фыркает Тянь. Умиротворённо раскачивается на стуле, но видно, что он глотку разорвёт, только бы дорваться до каракуль Шаня. Тянь изнурённо вздыхает: — Шань заслуживает большего. — Большего, — соглашается Би. — Не тебя. — Я не хочу слышать о нём. И он должен забыть про меня. Лучше бы ты вообще не приходил. Шань тоже колебался. Есть в них что-то схожее, неуловимо одинаковое. Будто они веками росли в одной среде. Бесконечное столетие только и делали, что болтали и перенимали привычки друг друга. Шань даже ест, как Тянь: немного и тщательно пережёвывая. Порой Хуа Би видел во взгляде Рыжего режущий взгляд Тяня, а в голосе слышал тоску Чэна. Тянь спрашивает тихонько: — Так как он? — Работает в саду, убирает мусор в доме, следит за кошками. И готовит прекрасно. Попросил, эм... если дословно: пусть этот мудак и гроза всех кошмаров напишет мне ответ, если ещё жив. — Дай мне пару минут. Пара минут. Шань скорбел и скулил – хоть и не хотел этого, – пока придумывал своё послание. Ло, девушке в парике, пришлось помогать ему. Би как-то увидел их в саду; ночью, сидящих с фонарём и сочиняющих письмо. Она зашипела на него, и Би ушёл в другой туалет. Охранник приносит бумагу, Тянь вооружается гелевой ручкой. А костяшки ободранные, и руки слегка дрожат. Совсем не контролирует своё состояние. Впрочем, Шань не лучше. Би каждый раз видит его голую спину и выпирающий позвоночник, вдоль которого текут речки пёстрых пятен. От его кулаков. Шань просит не щадить его, когда они тренируются. Как хорошо, что у Би растёт дочь. Потому что ему надоело бить, ему хочется оберегать. Письмо проверяется милосердным охранником и передаётся в руки Би. Тянь медленно просит: — Скажи, чтобы он не прятался от людей. — Он неплохой малый. — Я знаю, — говорит Тянь. И впервые улыбается. Рыжий в сотый раз перечитывает письмо. Хаотичное, кривое, быстрое, полное косых закорючек и мышьяка: письмо тупому мальчику; Если ты ещё один раз подумаешь, что я не найду тебя, я обещаю: сломаю тебе кости, когда мы встретимся вновь, потом крепко обниму, чтобы окончательно доломать. А следом прикоснусь к твоей шее. Я помню, что ты боишься, когда я целую тебя в неё. когда я думаю о тебе мои руки ползут вниз расстёгивают пуговицу и сами пускаются в пляс`` Кое-кто мне сказал, что если где-то ничего нет, значит, есть 'ничто', значит, что-то есть. Думаю, я свихнусь здесь. хочешь кофту с динозавром? подарю, когда тебе будет тридцать. доживёшь? Жди меня, 'малыш Мо'. Персонально для Бао: Бао, пошёл нахуй. Бао замечает последнюю строчку Тяня и беззлобно выплёвывает: — И не поленился же так жирно начиркать. Рыжий не ведёт ни одним мускулом, а под его сердцем лают вопли, и руки немного трясутся. Он читает письмо в самолёте, в автобусе, на улице, пока идёт за Хуа Би до студии. Он пережил эту весну. Осталось всего-то шесть лет, и они снова увидятся. Студия практически пустая. Кастрюли с засохшим соусом и заплесневелым супом громоздко стоят на раковине, постель не заправлена уже три недели. Пыль витает в солнечно-грязном воздухе. Рыжий замечает: — Ну ты и свинья, Хуа Би. — Мой папа самый хороший, — обижается маленькая Юйлань. Рыжий садится перед ней на корточки и сильно треплет её по белобрысой голове. А Юйлань старается вцепиться зубами, укусить побольнее, покрасивее. — Дурочка. — Рыжий. — Это было грубо, — хмурится Хуа Би. — А ну извинись. — Но он рыжий! Юйлань убегает, прячется за кровать, пока Рыжий заваливается на мятую постель. Бумага жжёт кожу сквозь джинсы. Теперь Рыжий любит водить пальцами по строкам письма, чувствовать, где его рука давила чуть сильнее, и читать особенно безумные фрагменты голосом Тяня. Всего шесть лет. Это ведь тоже дорога. Рыжий больше не цепной пёс – и Хэ Тянь остался бы этим доволен. Он пожертвовал собой ради этого. Ему не стать свидетелем взросления Шаня и его адаптации к окружающему миру. Не направить, не подбросить совет. Он ведь даже не знает, где сейчас засыпает его Мо Гуань Шань. Они оба будут нетерпеливо ждать. А Рыжий теперь как... Как светлячок, проглоченный пираньей с серым – впрозелень, – взглядом. И когда Тянь обнимет его через сотни лет, Рыжий наверняка умрёт.