дополнительный материал
пой, пей, не прощайся
В их ртах — пауки и паутина. Иначе почему они больше не кричат? Тянь умрёт, чтобы Шань жил дальше. Он, сука, собственноручно встанет на клирос, воткнёт в глотку металлический розарий и захлебнётся кровью. Ладонь Шаня замурована в веснушках. Ну та, что когда-то была детской и перебитой, а сейчас умело копошится в желудках мёртвых «подопытных». Тянь научил. Хочется гладить его. Как рыжего питбуля по спинке. Злющего, брюзжащего пеной из развороченной пасти, скованного невидимым шипастым ошейником. Голос Тяня отчего-то хрипит: — А я ведь знаю тебя дольше, чем Кейт. Пальцы Шаня, вязнущие в шерсти Лямбды, застывают. Тянь смотрит на него с долей насмешки, хотя ему самому нихрена не смешно. — А я помню тебя лучше, чем свою мать. — Линг, — поправляет Тянь. — Линг, — соглашается Шань. Шань в спортивных штанах, завёрнутых чуть ли не до бёдер из-за июльской жары, и можно рассмотреть его розовые коленки с парой желтющих гематом. Можно дотронуться. Прикусить. Оставить парочку незначительных синяков. Господи, Тянь знает каждую его царапину, помнит каждую кривую трещину на теле. И ту, что нанёс себе бешеный Шань, и ту, что оставил он сам. Приходится перекусить желание и запить его нагретым спрайтом. Мерзость. — Кто был после Кейт? Тянь хмурится — и кто тут жертва? Шань, похищенный семь лет назад, или же Тянь, задавленный бетонным вопросом? — В промежутке перед ней и тобой? Никто. Или много женщин, девушек. Считай как хочешь. — Я про друзей. — А. А, друзья. Красивое слово, надёжное. Жаль только, что Тянь из семейства Хэ — а в Хэ нет ничего красивого. Сплошное мясо. Одна бесконечная бойня. — Не молчи, — просит Шань. Тянь прижимается затылком к стене дома. Они сидят на половицах порога, разлагаясь под солнцем, и горячее дерево жжёт кожу. От Шаня пахнет овсянкой, молоком и сном. Тяня слегка тошнит. В стеклянной пепельнице тлеет сигарета. У Шаня неспокойные глаза и взгляд, глухо кричащий: я, блядь, точно буду лаять, если ты продолжишь так громко молчать. Тянь бы хотел спрятать его лихорадку на скрипучем чердаке. Завернуть тело в пушистое одеяло с цыплятами. Похоронить ночные кошмары в раскалённом свете. Тянь далеко не прозаик, но от жары кипит мозг, плавясь в черепе. Как же он ненавидит это невыносимое пекло. Адище. Поэтому он и не прикасается к липкому, горячему Шаню — сгорят же на месте, прихватив на ту сторону сопящую Лямбду. Лениво вытянув ноги, Тянь касается босой ступнёй мягкой травы. Вены у щиколоток похожи на лазурные речки. — У меня были Чэн и Кейт, — отвечает он спустя миллиарды лет и одну минуту. — А сейчас у меня есть только ты. Тянь вздыхает. У его мурашек мурашки от собственных слов, и он хочет спрятаться в одеяле вместе с Шанем. И курить. Очень, очень хочет курить, но к пачке не тянется. Если он подожжёт спичку, то сам вспыхнет нахрен. А волосы Шаня насыщенно-рыжие, колющие глаза, лохматые. В них запутался сухой ветер. Тянь устал сравнивать его с разношёрстным зверьём, но сейчас Шань похож на изголодавшегося питбуля с отливом в ржавчину, покрывшую велосипед. Мозг — ёбаное желе в костяной коробке. О чём Тянь только думает? Но Шань вполне серьёзно пару раз сравнивал его с рыбой, перемазанной в мазуте и нефти, так что Тянь ещё в порядке. Всё нормально. Относительно нормально. Как будто это слово применимо к тому, что творится тут, в обители Хэ. В приюте Шаня. В доме Шаня. В склепе женских душ. — Знаешь, это ведь правда. — Что? — изгибает бровь Тянь. — Насчёт меня. У меня только ты. И это, типа, плохо. Наверное. — Но ты так спокойно об этом говоришь. Издалека веснушки Шаня кажутся рубцами и крошечными шрамами. Его ладонь тонет в золотисто-русой туше собаки. Коленки, пунцовые и горячие, упираются в бёдра развалившегося на пороге Тяня. Лямбда лежит на животе мужчины, и Шань вынужден находиться так близко, чтобы гладить псину по бокам. Ага, вынужден. У него нет никакого желания быть рядом. Абсолютно, это просто обстоятельства. — Ну, семь лет прошло. Не думай, что я не хочу... — Шань запинается. «Сбежать», но он подбирает слово помягче: — Выйти. Ёбаный господь бог, ну что за прекрасный ребёнок? Лучшее дитя, бесспорно. Шань, этот мальчишка с волчьим характером и отсутствием всяких тормозов в мозгах, действительно сейчас пытается выбирать подходящие слова. Раньше Тянь списал бы это на страх получить очередную йену. Или получить удар лба — об раковину. Или получить режущий взгляд. Сейчас Шаню семнадцать, они оба всё это переросли, и Тянь запутался. — Ты выйдешь, я обещаю. Но не сейчас. — Почему? — Потому что ты можешь не вернуться. Шань всегда был чуточку... бешеным. Даже будучи ребёнком, он царапался и дрался так отчаянно, что переносица Тяня до сих пор иногда гудит и ноет. От шаневского укуса. В тот роковой день, семь лет назад, когда Тянь вдруг увидел на дороге рыжего мальчика-зажигалку и принялся тащить его в машину, мир пытался проглотить его. Отомстить за ребёнка. Переломить. Но нихуя у мира не вышло — Шань здесь, живой и здоровый, защищённый стенами и руками господина Хэ. Шань осторожно интересуется: — Какой была Кейт? Тянь давит улыбку. На обратной стороне век красочные картинки: лето, домик на дереве, пузатый телевизор, кассеты и дико хохочущая Кейт. Она красит ногти, тычет Тяня локтем в бок и не знает, что утонет в луже собственной крови. Прости, малышка-дикобраз. Ты мертва, ты, Кейт Хемингуэй, давно спишь в могиле. Вот и ладненько. — Если сравнивать её с тобой, то она была послушной. Шань хмыкает. Верхняя губа дёргается, и он скалит зубы; чуть выпирающие вперёд, со сколами на клыках. Волчьи. Недетская пасть — сожрёт и не подавится. — Я помню, — медленно (вязко) начинает Тянь, сминая в пальцах пустую сигаретную пачку, — как Кейт выспрашивала о моих отношениях. Нам было, наверное, уже по четырнадцать. Она спросила: «Так почему у тебя нет девушки?» Я ответил: «Потому что мои отец и мать строгие. А почему у тебя нет парня?» Она рассмеялась: «Потому что твои отец и мать строгие». Дурочка. — Она... весёлая, да? Осторожно. Как же, сука, аккуратно он это делает. Но всё равно слегка косячит, Тянь заторможенно кивает: — Ага. Была. Они опять молчат под дыхание псины. Сначала он работает в больнице, потом — с Шанем. Тянь много учит его. Как играть на фортепиано, как шить и как накладывать жгут. Рассказывает, что такое аутопсия, что такое клиническая смерть, сравнивая её с наркотическими галлюцинациями, объясняет размеры силлабо-тонической системы стихосложения. Тянь зарыл его детство в яму с кровью. Шесть лет зубрёжки и практики – и Шань практически идеальный доктор. Привыкший к смерти и отрезанным частям тел, он уже не будет блевать в морге или бояться трупов. Остальные мелочи выучит в университете. Но что делать с его разумом? Тянь легко ориентируется в людях, но Шань точно не обычный человек. И дело не в каких-то интеллектуальных способностях (порой он может завалить простейшее задание). Он похищен. Однажды он захочет сбежать. Через девятнадцать минут, месяцев или лет, может даже через пару секунд. «Это, типа, плохо». Странно, что Шань в принципе надломился и стал более покорным не из-за долбаных обстоятельств, а потому что по-другому больше не может. Он старик внутри. Зарос плотной пылью, умер давно. Причём тело гиперактивное и ноги прыткие – только так бегает босиком под дождём. Но если дело касается его души, он проявляет полное равнодушие. Смирился. Понятное дело, что влюбиться он мог лишь в одного человекоподобного монстра по имени Хэ Тянь. У него нет выбора. У Тяня слишком красивое лицо, дьявольски эстетическое. Этого стоило ожидать. Но Шань — вопреки всему, — держит всё в секрете, даже не пытаясь намекнуть или вывалить чувства наружу. Тянь так не умеет. Он трогает липкий гребень позвонков под майкой напряжённого Шаня. Гладит шею и рыжие волосы — мягкие, как шёрстка на подбрюшье мутировавшего ягнёнка. Лицо Шаня спокойное, хотя мышцы тугие и напряжённые. Тянь хочет встать на расчищенный клирос, зачитать молитву перед сгнившей иконой и застрелиться от выражения его рожи. Н-да, мозг уже совсем течёт. Если бы Тянь знал, что Шаня не убьют там, в том мире, где Хэ и Мо ещё не знакомы, он бы попросил не ходить за ним, даже не смотреть в его сторону, не оборачиваться на его фигуру. Он улыбнулся бы Шаню: не смей запоминать моё лицо, полюби другого, бесёныш. Он бы не позволил себе украсть его и спрятать от вселенной. Если бы Тянь только знал, что в той жизни, где Шань должен был расти, безопасно и спокойно, он бы проехал мимо мальчишки на велосипеде не останавливаясь. — Хочешь лимонад? — лениво спрашивает Шань, растекаясь под красным солнцем. — Оказывается, мне ещё есть что терять. — Чё? — Хочу, спасибо. Оказывается, ему всегда было что терять; это «что» хмурит ржаво-выгоревшие брови и поднимается на желейные ноги. Тащится на обжигающе-горячую кухню, к гудящему холодильнику за лимонадом. Тянь смотрит невнимательно, из-под слипшихся ресниц. У Шаня хороший шанс сбежать. Ну же, несись отсюда, я не стану тебя искать. Хрупкий звон стаканов. Беги, давай, не тупи, Шань, полюби других. Плещется ягодный сок. Лямбда елозит на его брюхе, виляет плюшевым хвостом. Я даже не буду сердиться, ну же, пожалуйста, Шань. Два стакана, печенье в зубах для Лямбды и взъерошенные патлы. Лето и Шань. Он ещё здесь. Он рядом. — Не навернись, — молит Тянь, наблюдая, как Шань плюётся сахарным печеньем и садится обратно. Какой же он, блядь, очаровательный. Тянь не может сказать, что конкретно ему в нём нравится. Как он задирает майку и чешет укусы комаров? То, как сглатывает мармеладно-сахарный лимонад? Как блестит, как невыносимо ярко искрится на июльском солнце? Его впавшие щёки, розовые колени, худощавые щиколотки с синяками? Как смущается, когда Тянь просто смотрит на него? Пора признаться: он не выпустит Шаня в ближайшее время. Он ненавидит себя за это, и ему хочется блевать — а нечем. У Шаня хрупкая чуткость и беззлобный яд: — Щас изжаришь меня. — Люблю смотреть на тебя. Прости за это. У мальчишки всегда чуточку нестабильное состояние. Начиная с четырнадцати. В эти моменты такая незначительная мелочь, как отколовшийся брекет или неудачная шутка, может пробить на вой и ругань, а там и до потасовки недалеко. На запястьях Шаня нередко кровоточат ушибы. И брекетов у него, разумеется, нет, — Тянь хирург, но не стоматолог. — Вот что, — тянет Тянь, делая ягодный глоток. — Я решил: сегодня день отдыха. От всего. Абсолютно. В такое пекло просто невозможно дышать, думать – тем более. Я бы подремал немного. — Мне не хочется спать, — говорит, слизывая с уголка рта тускло-алую каплю. О, нет. Слишком... слишком. — Мне недавно снился кошмар, а потом наступил сонный паралич, и я больше не хочу высыпаться. Чё ты делаешь? — Я смотрю на твои губы, продолжай. — Бля. Господи. — Можно просто Тянь. Шань робеет, сжимается весь, дерёт веко кулаком. Отставляет стакан. На всякий случай. — Паралич – это как сомнамбулизм, только наоборот, — неторопливо вяжет Тянь. — К слову, он малоизучен. Наступает либо в момент засыпания, тогда называется гипнагогическим параличом, либо в момент пробуждения – гипнопомпический. Надеюсь, ты запоминаешь? — Ага. Хотя я надеялся отдохнуть... — ...риск возникновения этого паралича возрастает при стрессе, плохом режиме сна и в целом из-за херового образа жизни. Могу лишь посоветовать не спать на спине и не пить чёрный кофе. — Понял. — Вот и ладненько. «Шоколадненько», ответила бы Кейт. Шань молчит – а Тяня это устраивает. Тянь ещё раз запутывает пальцы в рыжем загривке, задевая выпирающие косточки под затылком. Взгляд Шаня полон тоски. Он будто лает: монстры под кроватью так реальны, ведь ты здесь. Тянь только невесело хмыкает. Если бы он убедился, что в мире безопасно, он бы выпустил Шаня на волю, но там царит ужас во главе с живым мастером Ваном. Поэтому Шань здесь. Он должен оставаться тут. В его волосах дрожат солнечные зайчики, по лицу струится солнце, смазывая грубые контуры и зажигая рыжие лохмы. Шань расползается по половицам. Прикрывает глаза. Тянь изредка косится на него. Пасть Лямбды пережёвывает печенье, и по его телу проходится её дрожь. Тянь любит собак. И ржавых щенят – тоже. — Кстати, — выдавливает Шань сухим языком; лежит, запрокинув руки за башку и закинув ногу на ногу. — У тебя ж нет матери. Почему ты говорил, что у тебя строгие оба родителя? — Не соображаешь? — колючий голос не вызывает в Шане никакой обиды. — У отца появилась новая жена. К слову... хорошая. Но я вроде как обязан был её ненавидеть. Чэн вот не любил по-настоящему. После смерти отца и брата она немного с катушек съехала, похоронила свой желудок под таблетками. Понятия не имею, жива ли она сейчас. Всё так сложно, и... да хуй знает, мне дела до этого нет. — Больше, — замечает Шань. — Что? — Больше нет. Тянь смотрит на его спокойное лицо. На ямочку, появившуюся от извиняющейся полуулыбки. И ставит доброжелательный щелбан в переносицу. — Да... — он соглашается с каким-то тупым чувством пустоты в брюхе и желейных мозгах. — Когда был жив Чэн, я хоть немного беспокоился о своём древе «Хэ». Сейчас мне плевать. Раньше Тянь не задумывался об этом. Он даже не предполагал думать о семье. У него есть дело поважнее (оно лежит рядом, прикусывает костяшку на ладони и иногда жмурит веки). «Больше нет». «Из дома Хэ живыми не возвращаются». «С семьёй Хэ и врагов не надо». Шань такими высказываниями однажды заведёт его в могилу. Что-то в их буднях определённо не так: крыса ведёт крысолова к пропасти, охотника убивают из охотничьего ружья, волк оставляет лису и пережёвывает свои лапы. В такой солнечный, адски-жаркий день не хочется думать о смерти. Хочется видеть Шаня. Смотреть на него, пока кто-нибудь не выколет глаза. Тянь не удивится, если это будет веснушчатая рука мальчишки. Тянь думает: пожалуйста, не надо плакать, когда я уйду; мы оба знаем, что так и будет. Говорит: — Сколько раз мы били друг друга по лицу? Шань ожидаемо смеётся. Тихо, и его смех похож на звон серёжек. Почаще бы видеть его таким, нет — таким. — Да дохуя и больше. — Шань. Он лениво прикусывает губу: — Прости. Много. Раз двадцать? — Я ударил тебя за сломанный куст можжевельника. И за разбитую бутылку дорогого виски. За непослушание тебе тоже пару раз прилетало. — Помнишь, как я вмазал тебе, когда ты пугал меня байками о женщине-волчице с красными глазами? Мне было тринадцать! Я не мог спать, — ноет-пересказывает. — Я никогда не прощу тебе этого. О, и когда ты заставил меня есть ужин, а меня тошнило от еды. И когда я впервые должен был копаться в чьём-то животе, но не хотел. — Я тоже тогда тебя ударил. Ты перевернул поднос с инструментами и чуть не пролил кислоту. Шань опять смеётся. Тянь боится, что у него разорвётся сердце. Он должен, он, сука, обязан целовать его куда только вздумается. Водить ромашкой по скуле, одуванчиком по запястьям и незабудкой по бёдрам. А по шаневским венам, наверное, струится бесконечное лето. Дикое. Жгучее. — В чём наша проблема? — невесело, но с полуулыбкой тянет Шань. — Почему мы не говорим, например, о... Он замолкает. Тянь тяжело вздыхает, видя, как Шань судорожно пытается придумать нормальную тему для разговора. Что с ними не так? Тянь знает: Чэн затянул его в это болото, а Тянь потащил за собой Шаня. Ничего серьёзного, просто им обоим суждено умереть в мучениях. Всё хорошо. — ...о бабочках? — Я плох в этом, – пожимает плечами Тянь. — Я читал про них, — важно поясняет Шань и переворачивается на живот, — про Грету Ото и Синего Махаона. Помню, как в детстве старшеклассники ломали куколок под визжание девчонок. Я тогда сказал, что нельзя их истреблять. Ага, истреблять. Это была моя самая первая драка. Шань почти научился ругаться косвенно: «ага, хулиганский прикид, спасибо за новую футболку», или «нельзя употреблять это в еду, ты рехнулся?». Он намеренно выделяет особо яркие части слова. Это даже мило. И безопасно. — Не говори о драках, Шань, возвращайся к бабочкам. — Линг хотела сводить меня в дендрарий, где много аквариумов, где есть выставки всяких бабочек. Обещай, что мы сходим туда когда-нибудь. Или в аквапарк. Или в океанариум. — Шань. — Обещай, — упорно повторяет Шань. — Мы сходим, верно? — Верно, бесёнок. Кажется, ему действительно легче — зубы больше не скрипят и костяшки не белеют так, будто их держат в очистителе. Тянь упирается локтем в колено. Косится на макушку Шаня. Долго разглядывает. Спрашивает: — Закажем суп из манго? — Давай. Горячий ветер треплет деревянную музыкальную подвеску, Лямбда хрипло дышит, Шань изредка сопит. Тянь готов пропасть в этих звуках. Лето, голод и бесёныш. Насколько нужно быть слабым, чтобы попасть в ловушку жертвы? Жертвы, что даже не пытается заманить хищника в капкан и переломать зверя пополам. Хотя «слабый» — неподходящее слово. Нужно быть бесконечно одиноким. Он одинок, и что? Он влюбился в него. Тянь отпихивает морду скулящей из-за жары Лямбды. Ломается в животе, склоняясь над лицом Шаня. Стреляет взглядом по закрытым векам, упирает ладонь в место около чужой шеи. Сколько на нём веснушек, матерь божья. — Не открывай глаза. Шань жмурится. Тянь наклоняется ниже и, вдохнув запах ромашкового мыла, целует сухие губы. Без зубов, не кусаясь, стараясь не поранить. Впервые получается... нежно. Шань, конечно, отвечает. Тянь цепляется за его плечо (невыносимо горячее), шипит в изгиб поблёскивающего рта: — Не смей уходить от меня, пока я тебе не разрешу. Никуда и никогда. — Так разреши. — Позже, Шань. — Мне нужно поверить? — шепчет Шань, от боли – не физической, – изламывая бровь. — Я ведь обещал, что мы сходим с тобой в дендрарий, — целует в переносицу. — Я не сумею держать тебя тут вечно, — в засечку над глазом, — хотя до смерти хочу этого. В висок, в волосы вдоль виска, куда-то в скулу, под подбородком. Везде, абсолютно по всему лицу. Так, как нужно целовать его, как он этого заслуживает: осторожно, без кровоточащих укусов. Я умру, чтобы ты жил. Его язык с ягодным привкусом — лимонад аж отдаёт в голову сахарным ударом. Я не отдам тебя никому плохому. Раскалённая грудная клетка лихорадочно сжимается под ним; Шань не может даже нормально дышать. Я бы хотел никогда не знать тебя. Липкие касания Шаня драконят зверя, спящего в брюхе Тяня. Несмелый поцелуй в челюсть жжёт до костей. Невозможно представить Шаня где-то еще, кем-то ещё: в уродской форме старшеклассника, с засосами от женской пасти, зубрящего вопросы для теста по физике. Это слишком обычно. Но это правильно. Вместо ножа должна быть шариковая ручка с пластмассовым котом на конце, вместо компании трупов — живые люди. Вместо Тяня — русоволосая загорелая девчонка. Но в этом мире Шань, к сожалению, теперь принадлежит Тяню. И Тянь безостановочно его целует. Я больше не хочу, чтобы ты падал за мной в гниющую пропасть. Прости меня за это.