эпилог
«когда я увижу тебя на пороге, поверь мне, я буду стрелять».
барышне-садистке. жду тебя, солнце.
XII
я хочу домой, я хочу к тебе на колени
— Короче, стою режу вены… Пинг говорит об этом с удивительным воодушевлением, натирая расцарапанную поверхность стола. Засохшие зелёные жвачки валяются в маленькой пиале. Они похожи на уродливых застывших слизней. Рыжий тщательно отдирает их от стульев, проклиная тот день, когда хозяин забегаловки решил поставить у входа автомат с попрыгунчиками и жевательными конфетами. Он скребёт ножом по ножке стула, пока Пинг продолжает: — …и сестра как залетит в ванную. А если бы я ссал, к примеру? Ей четырнадцать, гормоны хлещут через край. Сколько ж она красится и транжирит денег на косметику, ты представить себе не можешь. А это мои деньги, хочу заметить. — Не давай ей денег, — лениво пожимает плечом Рыжий, ковыряя распластанную по изголовью жвачку. — Тащит, рыжик, нагло тащит! Я не могу с ней уже. Сейчас, пока зима, она постоянно шатается с подружками по кофейням. Ты знаешь, сколько стоит изысканный, блядь, кофе со взбитыми сливками и карамелью? А мне приходится пить это чёрное пойло без сахара. Пинг — это легендарный человек. Рыжий познакомился с ним три года назад, когда нашёл работу здесь, в «Пекинской утке». Ему нужны были свои деньги, Пингу тоже. Хозяин уволил чуть ли не весь персонал, состоявший из паршивых работников, и поначалу относился к Рыжему и Пингу со скептицизмом. Оба молодые, оба чудны́е на вид, оба постоянно в синяках на теле. Но стоило им начать работать, как хозяин намертво вцепился в их загривки. Сказал что-то вроде: вы можете делать мне деньги, и я буду за вас горой. «Только не закрывай гору». — Я боюсь отпускать её одну, — честно признаётся он. — Юи… всегда нарывается на неприятности. Сама. Не хочу, чтобы она ходила где-нибудь ночью или вечером. — Правильно, — кивает Рыжий. — Но не запирай её дома — она начнёт сбегать при первой удачной возможности. Будь рядом, когда ей это нужно. И просто не заставляй строчить тебе сообщения и звонить каждые два часа, придурок. — Ты звучишь так мудро… — тянет он. Пинг чешет щёку, по которой растекается ожоговое месиво. Проделки матери. Как-то раз он вяло принялся рассказывать о своём детстве, но Рыжий вовремя остановил его. Мрачное прошлое — как мясорубка для памяти, и Пинг не обязан включать её на всю мощь ради не шибко заинтересованного слушателя. Рыжий, к примеру, не собирается. Он успел урвать что-то про ёбнутую мать, которая не так уж и плоха, просто психические расстройства по ночам избивают её мозг. — Слушай, рыжик, — бодро начинает Пинг, брызгая из пульверизатора мыльным раствором. Пахнет лимонным экстрактом. — А ты с кем-нибудь целовался? Рыжий едва не роняет пиалу с жвачками, быстро переводя взгляд на лицо Пинга. Он надеется (боже, как же сильно надеется), что не краснеет. Кожу изнутри уже слегка покалывает. Он полагал, что избавился от любых признаков смущения. — А чё? — Да так, — его широкая улыбка выглядит дохуя естественно. — Мне интересно, с кем сосутся хулиганы. С какой-нибудь обворожительной преступницей? Или школьницей, которая переросла всех одноклассников и родственников? Блядь. Рыжий же только начал забывать. В первый год он дико скучал — аж желудок сводило и кости лопались от дрожания по ночам. Потом воспоминания чуточку потемнели. Рыжему прояснилась картина: он, чердак, цепь в детстве, руки, скованные обязанностью счищать кровь, готовить и исследовать женские животы. Какая влюблённость? Какая, нахрен, любовь? — Какой она была? — Ну… — блядь, ну, давай уже, дебил. — Она была… красивой. Немного ненормальной, но не плохой. Хотя нет, паршивая и плохая во всех смыслах. Представь всё самое ужасное, всё самое наихуёвейшее — это она. Я уже кучу лет её не видел. Когда-то давно в душе Рыжего плавилась небольшая радуга, но сейчас в его груди сверкает лишь кровавая пыль. Хэ и Мо знатно получили друг от друга в одинаковом количестве. Они оба сполна потрепали мозги, сгрызли, сжевали то, что называют адекватностью. У Рыжего есть право ненавидеть. Так куда же делись любые чувства? Равнодушие, намешанное с его остывшей злостью и одичавшей привязанностью. Это всё, что в итоге от него осталось. Рыжий устал — как же он устал думать об этом, — и забил на воспоминания. Перестал загоняться. Из прошлого у него есть только несколько размазанных фотографий, могила Лямбды, труп шиншиллы и газетная вырезка, негативно восклицающая: он сбежал из-под стражи, куда смотрела охрана? Кусок газеты хранится под подушкой. Без особого трепета, естественно, просто Рыжий не показывает его никому. Этот истлевший скелет принадлежит лишь ему. Так пусть будет. — Не хочешь написать ей? — Сомневаюсь, что у неё есть телефон. Мобильный с мультяшными лисятами до сих пор работает. Рыжий периодически звонит Пингу по работе и нередко набирает номер Юйлань, чтобы встретить её со школы. Однажды ему позвонил Бао, но Рыжий молча сбросил вызов после первого предложения о фотосессии. — Я б написал что-нибудь. Хотя бы письмо. О, нет. Послания он точно писать не будет. То, что исписано корявой рукой и зовётся «письмом тупому мальчику», покоится в его шкафу. Подальше от людей. Подальше от себя. Рыжий не хочет перечитать и разрыдаться, спасибо, не сейчас, когда буря стихла. Он вырос. Не так, как в обители Хэ, а как-то… по-настоящему. Правильно. Вокруг столько людей, как муравьёв с раскрашенными туловищами. Такие разные. Многие неприятны с первого взгляда, другие после первого диалога, а иные остаются неплохими приятелями даже после драки, как это произошло с Пингом. Они сцепились из-за оскорбительных слов, брошенных от накопившийся в глотке усталости: Рыжий назвал его педофилом из-за узкого чёрного пальто, а Пинг его — пидором. Просто так, без причины, но кулак Рыжего уже летел в ожоговое месиво на щеке. Это была вспышка. Им требовалась разгрузка, потому что Хуа Би уехал на время, а Пингу просто нужно было расслабиться в бою. Им тогда обоим было по двадцать. — Лан, спасибо, дальше я сам, твоя смена закончилась, — подмигивает Пинг, смотря на детские наручные часы. — Я подожду Минчжу и тоже пойду. Рыжий неторопливо переодевается в комнатке для персонала, кладёт за ухо сигарету и выходит из нагретой «Пекинской утки» на мороз. Пихает руки в карманы. Провода над головой гудят, напоминая о доме. Как же он хочет домой. Однажды всё наладится, и плевать, какой ценой. Он вернётся домой. Они оба вернутся. Порой Рыжему жутко смотреть в зеркало. Там, в том мире, где существовали оковы, кукурузное молоко и ледяной подвал, он не смотрел на отражение без нужды. Только если хотел разглядеть свежий синяк или примерить новую одежду. Он знал расположение каждого зеркала, окна или отражающейся поверхности. Избегал их — не нарочно. Наблюдать, как кости прорывают кожу или веснушки загораются одна за другой, ему не нравилось. Этим занимался кое-кто другой. Спокойно, но с лёгкой примесью раздражения — ему приходилось обдумывать новые рационы питания и закупаться мультивитаминами, пока Рыжий подпитывал себя знаниями. Его детский мозг был разделён на двоих. Как разноцветное месиво в руке, бывшее когда-то раскрашенной ракушкой: первая часть у хозяина, а вторая — у настоящего обладателя. Так уж вышло. Рыжий доходит до школы, приваливается плечом к столбу. Поджигает сигарету и упирает лоб в свежевыклеенную рекламу. Юйлань сбрасывает сообщение: рыжуля, не волнуйся, скоро прибегу. Он не сдерживает улыбку. Юйлань всегда получает по голове за каждую «рыжулю», но продолжает называть его так даже в присутствии отца. Крошечная неугомонная стерва. Но Рыжему отчего-то приятно смотреть, как она взрослеет. Он видит её каждый день: наблюдает, как резко меняется её характер и как растут её колючие волосы, как она сыпет на разбитые колени лекарственный порошок и прячет от Хуа Би тушь для ресниц. Как радуется, плачет в углу, прижав нос к плюшевому животу игрушки, или выплёвывает в раковину молочный зуб. И он больше не ощущает чувства потери. Да, в его детстве это было украдено. Он тоже плевался зубами, смеялся, рыдал. Но… иначе. Тайком. Никто и никогда не успокаивал его, потому что никто не умел. — Привет! — Ты опазд… Он осекается, смотря на Юйлань. Горячая, растрёпанная, с пятнами по всем рукам, она стоит перед ним, запыхаясь. Бежала к нему. Вытягивает ободранную ладошку: — Прежде чем ты начнёшь ругаться: я сделала это за пределами школы, как ты и учил меня. — Чёрт, — бля, бля, бля, — я ничему не учил тебя, дура. Дай посмотрю. Дай, говорю. Она дует слюнявые губы. Рыжий хватает её за подбородок, изучая рубиновую сетку царапин. Приложили чем-то твёрдым, но сил не хватило для того, чтобы оставить гематому. Юйлань дралась с детьми. Её ладони переливаются красным. — Давай портфель. Юйлань стаскивает лямки с плеч, лениво поправляет шапку. Рыжий перекатывает сигарету в угол рта, набирает в руку снег, сжимает его в пальцах и прикладывает к изувеченной щеке. Пискляво взвизгнув, Юйлань отпрыгивает назад и шипит: — Холодно! Мне неприятненько! — Хочешь, чтоб лицо опухло? — А оно… опухнет? — неуверенно тянет она. — А куда ж ему деваться, — вздыхает Рыжий, цепляясь за её предплечье и кладя снег под зажмуренный глаз. — Завтра будешь некрасивой, если не потерпишь. — Колется, — ноет Юйлань. — Я хочу быть красивой. — Ты и так, ну, ничё так. — Ты ужасен! Не дыми на меня, я не хочу рано постареть. Рыжий выдыхает дымчатый воздух прямо в её вздёрнутый нос. Говорит: — Надевай варежки, у меня руки замёрзли. Юйлань послушно вооружается тёплыми варежками из овечьей шерсти, сгребает снег и нежно мажет им по коже. Рыжий набрасывает девчачий портфель на плечо, обхватывает протянутую ручонку. — Я проголодалась. — Дома поешь. — Отведи меня в океанариум. — Не. — Пожалуйста-пожалуйста! И я стану чуть-чуть послушнее. Ну прошу, Шань! Рыжий тяжело — очень, очень тяжело, — вздыхает. Поджигает ещё одну сигарету под щенячий взгляд. Разворачивается и тащит ликующую Юйлань по сугробам к зданию с табличкой «океанариум; открыто с 10:00 до 17:30». Девчонка щебечет о причине драки за школой, воодушевлённо махая руками, пока Рыжий меланхолично щёлкает зажигалкой. Он, сука, волнуется. В отличие от Юйлань, Рыжий не был даже в зоопарке. Его детство распято на алтаре убийцы, выпотрошено и завёрнуто обратно в брюхо выполасканным комом знаний. У него отобрали время на развлечения. — Купи мне во-он то яблоко, пожалуйста. — Куплю обычное. — Не-не-не, лучше в карамельке! Он медленно повторяет: — Обычное. — Ты само зло, рыжик. Закупившись в буфете орешками, фантой и бледно-розовыми яблоками, они мигом разбираются с едой и направляются внутрь океанариума. Рыжий, кажется, задерживает дыхание, а Юйлань глухо сопит под боком. «Представь океан…» До закрытия час, и людей нет. Рыжий с Юйлань бродят мимо аквариумов в одиночестве. Тропические рыбки, какие-то морские твари и декорации за отполированными стёклами — это их единственная компания. «Ветер, стаю летучих рыб, зов касатки, огромного кита, прорывающего сеть…» — Какие милашки, — выдыхает Юйлань, прирастая к маленькому аквариуму. В нём плавают ярко-блестящие рыбки, а в песок вросли скалы, грот, затонувшая амфора и переливающаяся арфа. «Хочу, чтобы ты вспомнил обо мне, когда увидишь». Рыжий поднимает голову и видит большую акулу, грациозно плывущую по лабиринту, а рядом с её величественной тушей — надо же, — несётся крошечная рыжеватая рыба, отбившаяся от стаи. Её чешуя сверкает алым. Юйлань замечает, указывая на неё: — Это ты, а эта огромная штука – я. Монстр какой-то… — Это акула. Но не ты, Юйлань. Далеко не ты. Рыжий не знает, что он почувствовал бы, будь ему десять и если бы рядом стояла Линг. Мальчишеский восторг, граничащий с ужасом? Но у него слишком много воспоминаний, чтобы восхищаться. Рыжий ощущает тоску. Безграничную, сорвавшуюся с крепкой цепи тоску по прошлому. По тому человеку, а не по той жизни. Рыжий шею сломал бы, но не вернулся обратно. И (без сомнений) он бы стал колотить по спине и орать в дьявольски ухмыляющуюся рожу, умоляя вернуться домой, к нему, и никогда больше не уходить. Жалкий пёс. Уродливый, никому не нужный зверь, держащийся за ладошку Юйлань. — Я видела, их показывали на «би-би-си», умники с этого канала разжевали мне, что это за существа. Не отрывая взгляд от акульего хвоста, он апатично интересуется: — Конкретно тебе? — Конечно, я же одна телевизор смотрю в нашей студии. С каждым взмахом плавника в рот словно вшивается беспомощность. Рыжий бродит по океанариуму, стараясь не смотреть на акулу, но та чувствует его, падла, и мозолит воспалённые глаза. Она как шедевр голландской живописи, но Рыжего тошнит. В брюхе разгорается гнев, и тело будет когда-нибудь кипеть в смоле. — Пойдём уже отсюда. Они никогда не были тут, но для Рыжего это место становится сущим адом, потому что ему мерещится знакомый взгляд в каждой чёртовой акуле. — Ну рыжи-и-ик… — подвывает Юйлань, когда он тащит её в гардеробную. — Я ещё не насмотрелась. Не будь таким злым. Всё ведь было хорошо, боже, Рыжему в этой жизни лучше, здесь он нормальный. — Молча иди за мной. — Но нельзя же так сразу… Она брыкается, смотря на розовые часики, обвязанные вокруг щиколотки, царапает его запястье, тараторит без остановки, просит ещё походить тут. А Рыжий не видит её: перед глазами картина плывущей акулы с русалочьим хвостом и гигантской пастью. Она напоминает его чересчур сильно. Она перекусит глотку за миг, ей место в океане, среди таких же убийц. Почему она здесь, а он — нет? Почему его всё ещё нет? Где он? Почему его всё ещё так не хватает? — Заткнись и послушай меня, — жёстко выцеживает Рыжий, пока в висках визжит болезненная пульсация. — Ты берёшь свои шмотки и портфель, а потом мы уходим домой. Никаких рыб. Ясно? Тебе ясно? — Ты… — Молча, — выплёвывает Рыжий, рычит. Из уголков глаз сейчас искры посыпятся, до того внутри него всё горит. Глаза акул простреливают спину. Глотка бьётся в судороге, сердце — в истерике. Но на лице тотальная пустота. Зловещая, пугающая. И Юйлань, эта сильная девочка (капризная, дерущаяся из-за каждого обидного слова и до смерти любящая смеяться), начинает в голос рыдать. Искренне так, виновато. В мозгах щёлкает нечто, отвечающее за душевное состояние, переключается. Клейкое ощущение в его рту напоминает о поцелуях. Рыжий утомлённо садится на корточки. Торопливо убирает пружинку белых волос за малиновое ухо Юйлань. Вздыхает: — Я хочу домой, Юйлань. Я устал сегодня. — Я не хотела, я думала, мне казалось… Она кидается ему на шею, и в его нос бьёт запах тёплого хлеба и мокрого воробья. Юйлань дрожит на его плече. Бормочет что-то, вытирая слёзы кулаком. Он доводит её до гардеробной, помогает одеться в тёплые вещи, заботливо купленные Хуа Би, идёт с ней за руку на улицу. Хуа Би рассудил так: раз они живут вместе, им нужна гармония и выгода. Рыжий следит за Юйлань, помогает ей с уроками и забирает со школы в те дни, когда занятия заканчиваются поздним вечером. Тогда Би помогает ему тренироваться, учит стрелять и беспощадно бьёт, не жалея сил и кулаков, пока Рыжий так же яростно отвечает. План прекрасен, и они тщательно следят за его исполнением. Рыжий вдруг вспоминает: — Один мой друг перед уходом сказал: не вздумай больше плакать. Перестань, дура, или слёзы замёрзнут, кто отдирать будет? Юйлань вертит головой, не веря в его слова, но солёные дорожки на щеках вытирает. Сеть ссадин больно щипит. Рыжий щёлкает зажигалкой перед сигаретой, но не курит. Прикусывает фильтр. Пихает её обратно в смятую пачку. Он много не курит, но сегодняшняя дрожь в икрах заставляет его дымить постоянно. Когда они доползают до дома, печаль и грусть Юйлань полностью иссякают. Она бежит, перескакивая через лёд, предлагает сыграть в снежки, дуется из-за отказа. Пытается даже свалить Рыжего, пару раз залезая под ноги и развязывая шнурки. Получает дружелюбный пинок в локоть и высовывает оранжевый из-за фанты язык. Рыжий хмуро трёт переносицу, тащится до двери, стягивает ботинки. Юйлань убегает внутрь студии, в самый мрак. — Как в склепе, неужели нельзя оставить хотя б шторы открытыми, грёбаный… — С днём рождения, Шань! Он замирает, врастая в стену. Загорается яркая лампа гостиной, освещая стол с кучей еды, украшенную комнату и людей, наряженных и широко улыбающихся. Хуа Би — исключение, не изменяет себе и стоит скалой. Пинг, Минчжу, Юйлань, Шизука. Острая, наточенная бритвой и неожиданностью надежда на миг накрывает голову, и Рыжий пытается увидеть знакомый (насмешливо-хищный) взгляд. Но это всего лишь надежда. Шизука смеётся, нежно смотря на него: — Даже не шелохнулся от испуга. — Я не испугался. — Юйлань рассказала? — Я еле сдерживала себя, — тараторит она в ответ на обвинение, и Рыжий перестаёт слушать. На чайном столике стоит шоколадный торт с сиропом, черёмухой и двумя цифрами «2» и «3», а рядом лежат упакованные подарки в блестящих обёртках. Ёбаные блестящие обёртки. Рыжий никогда не получал запечатанные подарки — то Лямбда, которую приютили ради безопасности, то объятия и расстроенное «ты плохо себя вел», обозначающее «нет денег, малыш». Шизука неторопливо подходит, забирает девчачий портфель, легонько целует в скулу. Это дружеский жест, она так делает каждому. Шизука милая. Угловатая, некрасивая, похожая на эльфийку, но милая. Говорит, что ей нравится его молчаливость. Она приехала из того же города, что и он, и именно она помогла ему с поступлением на нужный факультет и дала толчок для общения с другими людьми, её друзьями. Порой ему скучно разговаривать с людьми своего возраста, но он всегда сидит с ними до конца. Потому что это нормально — засиживаться с друзьями в забегаловке. Шизука определённо заслуживает лучшего. Точно не Рыжего. Как давно он надломлен, раз понимает это? — Ну вот, ты старше меня, — театрально психует Пинг. — Я старше вас обоих, — гордо цокает Минчжу, девчонка из ночной смены в «Пекинской утке». Взяла отгул ради него. — Бля, не надо было говорить этого. — Да ладно, зато я буду знать, что тебе лучше дарить лекарства и антивозрастные кремы. Ты много не пей, кости будут… Пинг не договаривает: Минчжу заезжает ему локтем прямиком под рёбра. Вертит и отпускает с триумфальной улыбкой. Рыжий неторопливо садится на пол, и Юйлань тут же виснет на его шее, вертя перед глазами рисунок. — Это твой портрет. У тебя хорошенькое лицо, мне понравилось рисовать его. — Откуда ты знаешь, как я выгляжу с такой длиной волос? — А что, похоже? — Ну… — Ура! Я гениальна, не благодари, — она снижается до шёпота: — Если что, я пыталась уломать папу купить щенка, а он ни в какую. Но процесс запущен. Юйлань знает, что Рыжий не умеет реагировать и что он полный ноль в комплиментах, поэтому непринуждённо ерошит лохмы на его макушке и летит за напитками. Еда на вкус горчит, и Рыжий понимает, что она приготовлена, а не куплена. Он пихает в себя зажаренное мясо и запивает его холодной банкой сидра. — Мне пришлось разгребать все твои пособия и учебники, — жалуется Минчжу после первого бокала шипящего шампанского. — Столько книг, и все про какие-то внутренности, анатомию, болезни. Я боялась наткнуться на скелет, мало ли. В комнату не заходила, не волнуйся. Юйлань блестит глазами, не выдерживая: — Ты будешь открывать подарки? — Ты ужасно любопытна, — смеётся Пинг, доставая леденец и протягивая ей. Минчжу взвизгивает: — Убери его, ты похож на извращенца! — Да чё вы заладили? Я просто добрый. — Извращуга. Юйлань, не бери. Рыжий откидывается назад, заламывая руки за голову и с полуулыбкой наблюдая за их кипящим спором. Шизука тайком протягивает ему свой подарок. Он без упаковки — это кольцо в виде дракона. Рыжий получает ещё один маленький поцелуй в бровь. И… широко улыбается. Поражённая Шизука слегка краснеет, упирает подбородок в колени, а Рыжий расслабляет все мускулы на лице и без спешки надевает кольцо. Бить им удобно, оно с лёгкостью будет раздирать кожу. Минчжу с Пингом напиваются быстро, Юйлань и Шизука хлещут сок. Рыжий изредка перекидывается с ними фразами. Он устал и хочет спать, но это неожиданно приятная изнурённость. Ему нравится слушать их речь. Она обычная, до банального простая, некрасочная, весёлая. Без страшного: просто целуй. Или: когда умер отец — умер отец, а когда умер Чэн — умер я. И: постарайся простить меня. — …так вот, каждоё моё утро – квест: найди ёбаный лимон. — …ну ты и дебил, Пинг. Рыжий давно не слышал голоса, пугающего его в самых жутких кошмарах. В тех, где галлюцинации слишком осязаемы, а чудовища под кроватью становятся чересчур реальными. Где запахи смешиваются со звуками и заезжают бензопилой в живот. Оказывается, это так легко — просто на мгновение расслабиться и вслушаться в бессмысленную болтовню о породах. Не боясь. Страха нет, его и не должно быть. Здесь до безобразия хорошо, потому что обычно. И нутро не скрипит, не режется, не подвывает скорбью. В желудке сидр, под боком разговаривают нормальные люди, и Рыжий, наверное, даже счастлив. Он быстро задувает свечи под пьяные аплодисменты, помогает Шизуке разрезать торт на кривые куски, сочащиеся густым сиропом. Кидает взгляд на Юйлань, что не сдерживается и стаскивает мармеладную ягоду. Она разводит руками и лыбится. Все зубы измазаны в шоколаде. Рыжий выпивает вторую банку сидра, выслушивая скрюченные, непонятные, но искренние поздравления от Пинга и Минчжу. Хуа Би пропускает очередь. Рыжий видит лишь его многозначительный кивок. Юйлань не скупится на слова, сыпя тостовыми фразами и перемешивая все поздравления мира. Шизука нежно зажимает её рот, улыбаясь: — С днём рождения, солнышко. Рёбра разъезжаются, как шерсть. И Рыжий понимает, почему никогда не сможет влюбиться в Шизуку. Она напоминает ему Линг. Очень, сука, похожа. Не лицом. Речью. Та же мягкость, та же интонация и манера говорить «солнышко». Вылитая Линг — будто они сделаны на одном заводе и обе случайно попали к непревзойдённой бракованной хуйне по имени Мо Гуань Шань. — …Минчжу, смотри, как мило он засыпает. — Я не сплю, придурок. Рыжий лежит, заломив руки за затылок и прикрыв раскрасневшиеся глаза. Во рту привкус песка. Ему нужна вода и сигарета. — Погнали пить в тот новый бар, — Пинг напяливает дебильную шапку с пумпоном, помогает Минчжу найти её обувь. — Да как ты каждый раз умудряешься терять вещи в этой студии… Рыжий говорит Шизуке: — Я провожу тебя. — Ой. Спасибо, Шань. Пурпурная полоса прорезает небо и тускнеет. Шизука молчит, Рыжий — тоже, но это восхитительная тишина. После звенящих бокалов и шипящих напитков она опьяняет. Рыжий доводит её до дверей. В окне горит свет, родители Шизуки наверняка устроят ей мозговой штурм. Они запрещают ей вливаться в компании хулиганов. А по лицу Рыжего видно, что он не цветы выращивает. Она почему-то робеет и говорит тихо-тихо: — Ты прекрасен, Шань. Спасибо. Скользнув взглядом по его губам, Шизука убегает домой, не оборачиваясь. Впервые как-то… смущаясь. Чёрт. Вот бы не влюбилась. Только не она, только не в него. Наушники, подарок Пинга, лежат в кармане. Рыжий достаёт их, пихает в уши, вынимает мобильный с блёклыми лисятами. Внутренности его телефона практически не меняются. Юйлань скачала ему пару песен, а Минчжу сфотографировалась с чашкой кофе. Рыжий включает Дебюсси и бредёт домой через пушистый снегопад. Его чуточку тошнит. Он садится на скамью, упираясь ботинком в разбитый фонарь и снимая наушники. Пустота. Тишина больше напоминает вязкую субстанцию, залитую в череп и пожирающую любые звуки. Рыжий несмело откидывает голову назад, позволяя молочным хлопьям падать в его глазницы. — Двадцать три… Правда, что в тридцать он получит свитер с динозавром, или это ложь? — Потом двадцать четыре… Ложь, конечно; лживые псы гонятся за ним с самого детства. В какой-то момент нужно переставать верить. — С днём рождения, бесёнок. Рыжий медленно поворачивает голову, а бритва съезжает вниз, к животу. Этот голос — дробовик, бах, бах, бах. Отскакивая от костей, сердце ускоряется, а пульс дико стучит в гортани. Не стошнило бы его кровью и сидром. На долю секунды все внутренности перестают работать, и Рыжий плавает в вегетативном состоянии. Поднимает глаза, насыщенные тревогой, и молниеносно окостеневает. Тянь стоит, прижимаясь виском к столбу и долго прожигая сдержанно-безмятежным взглядом. Угол губы приподнят вверх, а в волосах и на лице (будто маска) запутался блестящий снег. Тянь повзрослел, но не поменялся. Рыжий успел позабыть его лицо, успел отвыкнуть от бесконечно насмешливых глаз. Свыкся с потерянным голосом, что по ночам скрёб его мозг. Их зрачки быстро становятся шире. Тянь, Тянь. Тянь. Рыжий не позволял себе даже имя его вспоминать. И вот он здесь. Стоит так, как если бы вернулся с работы, готовый спросить: ты всё выполнил? Всё, о чём я просил тебя, Шань? Лучше бы тишина взорвалась нахрен. — Чё это за улыбка? Тянь грациозно поднимает руки: — Не знаю. Просто обними меня. Он ломается с бесшумным «динь-динь» в коленках. Рыжий срывается так быстро, что в горле звенят напряжение и хриплый лай. Он врезается в грудь Тяня с отчаянной силой. Бьёт в плечо кулаком, запутывает пальцы в волосах, пока Тянь крепко сжимает его в своих объятиях. Зубодробительный мороз вперемешку с мятной грозой. Да, да, это он, это Хэ Тянь, нетерпеливо прижимающий к себе. Этот Тянь принадлежит только ему. Рыжий не самоубийца, но он готов забрать всех Тяней, лишь бы перестать быть одиноким. — Матерь божья, почему же от тебя опять пахнет черёмухой? Рыжий, пожалуй, ненавидит его, но это не значит, что он не может любить. Сгрызть всю печаль и затолкать в пасть покой. О, боже, как же им нужен покой… Нахуй всю логику. Нахуй всё. — Я рядом, — просто говорит Тянь. То же самое, что: ну, вот мы и сдохли. Рыжий хочет досчитать до тысячи, чтобы исчезнуть. Тянь не выпускает его из рук, зарываясь в оранжевый загривок и прижимаясь ртом к пульсирующему виску. Он очищает его от беспомощности. Полностью вытесняет её своей железной аурой мощи. Тянь едва слышно спрашивает: — Как ты, Шань? — Нормально. — Мы с тобой не очень-то нормальные, так что давай честно. Рыжий прислоняется лбом к его челюсти, чувствует резкость скулы. И изламывает брови, как от тотальной боли: — Я почти всё забыл, я хочу забыть. Я хочу помнить, как мы играли в нинтендо или целовались на диване среди рассыпанного скитлза и банок со спрайтом. Как ты учил меня играть Вангелиса и смеялся, когда у меня нихрена не выходило. — Не надо, — несмело просит Тянь. — Как мы пели ту песню про волков и не могли сосчитать, сколько раз били друг друга по лицу. — Хватит, Шань. — Почему? — Ты… не забывай меня настоящего. Того монстра, что пугал тебя многими ночами и не выпускал. Никогда не забывай, чтобы потом не разочароваться. Рыжий против воли поднимает голову, когда Тянь берёт его за подбородок и тянет дико стонущую башку вверх. — Хотел бы я сказать, что однажды ты проснёшься и просто забудешь всё, но… — Но? — Но не смей этого делать, Шань. Лицо Тяня близко, и его губы пахнут чем-то горячим. Сейчас бы закутаться в лиловый плед и выпить горячего какао с зефиром, дождаться тридцати, получить кофту с динозавриком и умереть на чужих руках. — Я принёс подарок. Засунь его в глотку, идиот, я ненавижу всё это, то, как тебе пришлось поступить, лучше бы мы никогда не пересекались, ты идиот-идиот, идиот… Не разжимая объятий, Тянь запускает руку в карман куртки (наверняка украденной) и достаёт небольшую прозрачную упаковку. Внутри блестят серебром два кольца. Оба простые и с идентичными фразами: дети детей. — Что это значит? — Ты так вырос, Шань, — Хэ Тянь аккуратно ведёт носом по накаляющейся шее, — но в моих глазах ты ребёнок. Вечно. Парные кольца, ёбаные парные украшения, одно из которых предназначено Рыжему. — Поехали, хочу посмотреть на рыб. И, скользнув ладонью по веснушчатой руке и серебряному кольцу, Тянь утягивает его к остановке. Они молча приваливаются друг к другу, — плечом к плечу, — и дожидаются автобуса. В тишине, среди снега, согревая заиндевелые нервы и утоляя голод. Или разогревая его, Рыжий ещё не понял. Так странно. Последние годы Рыжий жил по мысленному расписанию: пробежка, учёба, обеденная зубрёжка, работа, драка, сон. Шизука нередко вытаскивала его из студии, но Рыжий находился в какой-то незаметной для всех изоляции. Сколько бы он ни бился, он ничего не мог поделать с собой. Ему скучно. После тяневского мира сложно было свыкнуться с тем, что настоящая реальность перенасыщена обыденностью. Пропитана ею настолько, что любое грубое слово, которое никак не задевало Тяня, обижает простых людей. Рыжий всегда стремился стать обычным. Но его воспитание, взращённое на крови и жестокости, не изменить. Один только Тянь способен читать каждое его движение и угадывать все злобные мысли. И каким-то образом он понял, что Рыжий не хочет возвращаться в студию. По крайней мере в эту снежную ночь. В автобусе пусто. Рыжий не садится, Тянь тоже. Встаёт напротив, слегка возвышаясь, задевая ртом его переносицу; смотрит с неизменной насмешкой в глазах, но губы не искривляются в улыбке. Рыжий держится за поручни, чтоб не свалиться. — Ты такой милый, когда краснеешь. — Заткнись… Опускает взгляд на ботинки, пока Тянь бессовестно проезжается по его лицу. И вдруг отходит на шаг. Рыжий едва не воет что-то вроде: не отпускай меня, ёбаный дебил, прошу, ты чё так пугаешь, забери меня отсюда, пожалуйста. Но не лает. Делает такой же шаг вперёд, и Тянь, медленно улыбнувшись, задирает голову вверх и кладёт подбородок на его макушку. Тащится по запаху его волос. Около океанариума Рыжий бесполезно замечает: — Закрыто. — Мы одним глазком. Тянь чуточку обезумел в тюрьме, это видно благодаря его движениям, сквозь которые сочится ломкая усталость, одиночество и придушенная строгость. Рыжий хватается за его руку, перелезая через забор. — Неужели мы правда не виделись пять лет? И почему ты здесь так… внезапно? — Меня выпустили за хорошее поведение на год раньше, — поясняет он, неторопливо вскрывая замок. — А я не мог ждать. И вот он прямо здесь. Сидит, упираясь коленом в пол, до зубов вооружённый тоской, томлением и чьей-то жёлтой заколкой. Словно и не уходил. Тянь замечает его взгляд, расплывается в знакомой улыбке. Боже, блядь. Рыжий не позволяет себе смотреть: лишь слушает, как стрекочет замок и учащается пульс. Опять. В сотый раз за последние минуты. Проявив чудеса изобретательности, Тянь наваливается на дверь, скрипит щеколдой и костями, открывает. Ведёт рукой, приглашая войти. — Тянь? Ртутно-серый взгляд стреляет по напряжённым губам Рыжего, и угольная бровь изламывается. Лицо становится предельно серьёзным. Таким, каким было, когда Рыжему едва исполнилось одиннадцать, и Тянь ничего к нему не чувствовал. Рыжий не знал, что через несколько лет они оба упадут в бездну. — Ты здесь надолго? — Пока не хочу знать, что ждёт нас дальше, Шань. Давай просто помолчим. Немного. Тянь аккуратно обхватывает его за шею, на миг зарываясь в волосы около виска. Он вдыхает-выдыхает, дышит и дышит, а потом тащится вперёд, не убирая своей руки. Рыжий словно под крылом. Под таким жёстким, родным, через которое безостановочно течёт вязкая кровь. Рыжий ненавидит Тяня. Он целует его в линию челюсти и греется чужим дыханием. Ужас перед будущим плавит душу, как если бы кто-то залил в грудь Рыжего кислоту. В носу токсичный привкус химии, сросшийся с ярчайшей грозой, исходящей от кожи Хэ Тяня. Гремучая смесь. Ночь-водоворот — и всего-то не хватало одного убийцы. Если бы Пинг ещё раз спросил, как целуются хулиганы, Рыжий бы ответил: как злые собаки или паршивые суки. Они целуют до последнего, забирая сердце полностью, без остатка. Самым лучшим решением было бы уйти. Сбежать, не оборачиваться, заткнуть рот и уши, досчитать до сотни и исчезнуть. И именно в этот момент Тянь сжимает его в руках чуть сильнее, как бы намекая: куда бы ты ни ушёл, я тебя найду, Шань, потому что этого ты и хочешь. Огромный аквариум подсвечен лазурным, по стеклянным лабиринтам плавают кучи стай разночешуйчатых рыб. Рыжий вслушивается в тихий звук перерезающейся из-за хвоста воды. Морской блеск очаровывает. С Юйлань он чувствовал лишь раздражение. А сейчас рядом Тянь, и он в безопасности. Тянь цепко наблюдает за собой. За тем Тянем, что в обличии акулы. Он просто смотрит, а внутри Рыжего рушатся все пять лет, проведённые вдали от него. Крошатся в порошок, безвозвратно уничтожаются. Тянь ловит его болезненно-пустой взгляд и крепче сжимает ладонь. Гремит искренно: — Ты прекрасен, Шань. Так и Шизука сказала, но Рыжий ощутил лишь лёгкую разрядку, как намагниченное одеяло, небольно кольнувшее током. А электрическое дыхание Тяня может его в конец убить. — Пойдём на улицу, — просит Рыжий. Тянь ведёт плечом. Провожает взглядом грациозную акулу с примкнувшей к ней оранжевой рыбой, шагает в сторону выхода из океанариума. — Расскажешь, как сбежал в тот раз? Смелая полуулыбка Тяня — как бальзам. — Ты удивишься, но мне не пришлось даже убивать добрых полицейских. — Я читал. — Это напечатали в газете? — Ещё и по телику крутили. — У меня были две альтернативы: либо похудеть и выбраться через люк на потолке, либо спрыгнуть с окна. Я не мог ждать ни того, ни другого. Мне пришлось стащить пару ручек, чтоб в случае чего всадить их в глотки полицейских так же, как в горло Ин. Только глубже. Но они сами прекрасно справились. И я сбежал. Рыжий скребёт по льду в застывшей луже, слушая историю с мягким чувством ностальгии и гордости. Сложно забыть этот день. Когда Тянь, горячий, покрасневший, в дебильной кофте, залетел в дом — и замер. Остановился на миг, будто не желая принять происходящий ужас. Походил по комнатам, прикоснулся к паре вмятин на стене и к засечке на кухонной арке. Впервые Рыжий видел его настолько потерянным. И впервые его объятия и поцелуи больше истребляли, нежели исцеляли. Конец он рассказать не успевает: Рыжий поскальзывается на корочке льда и, не удержавшись, валится в снег. Холод пробивает печень, молочные хлопья бьют морозом в зубы. А Тянь ржёт (всё та же ёбаная гиена): — Не верю, что тебе уже двадцать… И, запнувшись об собственную ногу, падает следом за Рыжим. Рыжий смеётся так, что Тянь замирает, не в состоянии отвести глаз. Открывает рот, чтобы то ли съязвить, то ли поцеловать, и Рыжий лупит ему ладонью по губам, набивая пасть сверкающим снегом. Тянь не издаёт ни звука. Плюётся, прикусывает его костяшку, больно кусает за ледяное ребро ладони. Калёный жар дыхания вызывает мурашки на позвоночнике. Тянь нагло проводит языком по веснушчатой руке Рыжего и, завалившись сверху, впивается ногтями в запястья. Чтобы не сбежал от него. Если бы Тянь был роботом, его бы звали «страх2000» — потому что у страха глаза велики. Они смотрят друг на друга с наигранной, дешёвой ненавистью. И Рыжий первый сокращает расстояние, цепляясь за тёплые губы. Зимой звёзд не видно, но Рыжий всё равно представляет тысячи созвездий, называя их одним-единственным именем. Пока Хэ Тянь его целует, он готов забыть всё в этом чёртовом мире. Кроме него. Беспомощность, вшитая в корень языка, с хрустом разрывается. Что я сделал с собой? Пусть они не будут жить нормально. Пусть у них не будет детей, и они не состарятся вместе. Пусть — пока Тянь прижимается к нему, вдавливая в снег и обжигая, Рыжий не может винить мир в несправедливости. Ты так вовремя, Тянь. Несмело обняв Хэ Тяня, откинув голову на снег и посмотрев в густую ночь, Рыжий вдыхает запах грозы и слабо улыбается: — Всё, наверное, хорошо? — Всё прекрасно, малыш. Я теперь рядом, и не надейся, что я тебя отпущу. А ты просто целуй.