Ирония любви (Irony of love).

***       В день крестин все встали рано, чтобы помочь Флёр и успеть сделать приготовления к празднику.       Девушки занялись перво-наперво декорацией дома и сада, пока мужчины выносили мебель и устанавливали её. Больше всего работы было в саду — расставить мебель, натянуть над ней тенты было полдела, а вот посуда, цветы, характерные для Прованса элементы декора — оформить все эти маленькие вещицы было делом очень утомительным. Самым последним было решено установить освещение, и заняло это больше всего времени из-за того, как много его было и из скольких деталей в виде гирлянд, фонариков и свеч оно состояло. Чтобы установить и развесить всё это у девушек ушло часа два, зато результатом Флёр была крайне довольна — она пообещала, что вечером эта иллюминация поразит всех и создаст ощущение поистине волшебное.       — Оно того стоит, — кивнула она утвердительно и отправилась в погреб проверять вино и закуски.       Где-то после обеда все разошлись по комнатам, чтобы привести себя в порядок. Гермиона мельком взглянула на своё мятно-бирюзовое, с открытыми плечами платье, которое висело на одной из створок шкафа, прежде чем прошла в ванную комнату, где провела приблизительно час — принимая душ, укладывая волосы, нанося макияж и наводя общую для всех женщин красоту.       Ближе к пяти часам вечера она была готова.       Выйдя на главную лестницу, Гермиона увидела, что некоторая часть гостей уже прибыла — в основном родственники Флёр и их с Биллом друзья. Семейство Уизли не явилось из-за занятости, зато их всех с успехом заменила Джинни — в ярком изумрудном платье она буквально сияла, приветствовала всех и вся, была этаким конферансье праздника, а напарницей в этом деле ей была Пенелопа. Вместе они составляли потрясающий дуэт, не заметить который было попросту невозможно.       Гермиона с улыбкой проводила эту задорную парочку, а сама начала спускаться по ступеням, осторожно держась за поручень…       Когда взгляд её упал вниз, она увидела стоящего у основания лестницы Крама.       Одет он был соответственно случаю, безукоризненно, и всё же наряд его — достаточно строгий, вполне праздничный (тёмные брюки по фигуре, белая рубашка и чёрный жилет узкого покроя), в то же время выдавал характер хозяина и был дерзким, немного фривольным, чем-то напоминал цыганский. Наверное, деталями — этническими украшениями в виде браслетов, присутствием на них натуральных камней и обилием серебра, массивной цепью обвивающего запястье, и блестевшего на пальцах тяжёлыми кольцами с характерным славянским орнаментом. Всё это, на ком-то смотревшееся бы дико, вычурно, на Викторе выглядело очень органично, в полном соответствии обёртки и содержания.       Он улыбнулся ей и Гермиона ответила ему такой же искренней улыбкой.       Она всё спускалась, шла ему навстречу и это напоминало ей… да уж, слишком много воспоминаний и совпадений. Будто время специально вызывает у неё моменты былого, которое уже не вернуть. Однако вот он, Виктор, стоит и ждёт её внизу — как тогда, много лет назад, когда она могла верить, что у них всё получится…       Он протянул ей руку и Гермиона не раздумывала, прежде чем вложила в неё свою ладонь.       — Ты чудесно выглядишь, — сказал Крам очень тихо.       — Ты тоже.       Он мягко ухмыльнулся, приподнял локоть и положил на своё предплечье руку Гермионы. Вместе они прошли в сад, где собирались все гости.       Не успели они друг другу и слова сказать, как их прервали:       — Вик! — навстречу им спешил Билл.       Торопливо оглядев Гермиону, он выдал чудесно выглядишь, чем вызвал у неё улыбку.       — Вик, ты нам нужен, — тут же заговорил он. — Почти все гости уже прибыли, так что скоро начнём церемонию.       — Да, конечно, — кивнул Виктор и обратился к Гермионе: — Мне нужно…       — …идти. Понимаю.       Она с сожалением высвободила свою руку, проводила удаляющихся мужчин взглядом, а потом её вниманием завладели подошедшие Джинни и Пенелопа.       Они проболтали совсем немного, прежде чем всё началось.       Церемония состоялась в самом поместье, в небольшой часовне (тут даже такая имелась) и была очень скромной и короткой. Малышку Викторию быстро окрестили, Крам и Габи выполнили все соответствующие своим обязанностям требования, дали обеты, и на этом формальности закончились.       А вот праздник только начался.       Гостей поводили в сад, к расставленным в свободном порядке столам, за которыми они с удовольствием устроились, чествуя виновницу торжества и её родителей. Флёр со скромным видом принимала похвалы, Билл не скрывал своего довольства, пока держал на руках облачённую в кружева и белоснежный сатин Викторию (выглядела она сущим ангелом, но Гермиона теперь знала, какими коварными могут быть эти милые младенцы), а рядом с ними, как и положено, сидели крёстные. Впрочем, достаточно быстро приглашённые вручили свои подарки и пожелали всё, чего хотели пожелать, так что уже где-то через час вокруг царила непринуждённая атмосфера: гости болтали, смеялись, гуляли по саду, пили вино и всячески развлекались, пока в воздухе плыла тихая музыка, создавая атмосферу тепла и уюта.       Гермиона взяла бокал и, оставив свой столик, прошла ближе к лестнице, с высоты обозревая окрестности.       Солнце уже зашло за горизонт, его не было видно — лишь алое отражение на вытянутых полосах облаков, которые, будто небесные реки, медленно плыли, текли в вышине всё ещё лазоревого, но постепенно темнеющего неба. Озеро под ним выглядело серым, идеально ровным (как огромное зеркало), цветочные клумбы постепенно тускнели, теряя яркость, а сад наполнялся неуловимо-призрачной дымкой: жемчужным маревом, дрожащим в преддверии тёплой августовской ночи… В этот момент повсюду начали зажигаться огни — в вышине деревьев, над столами, в доме и в глубине сада. Гирляндами электрических ламп они тянулись над головами, спускались с ветвей и оплетали деревянные опоры тентов, заключёнными в фонари огнями сияли меж раскидистых ветвей в кронах деревьев и живым пламенем трепетали в высоких подсвечниках на столах. С восторгом, истинным восхищением Гермиона осмотрела ряды блуждающих огоньков вдоль садовых дорожек и поняла, насколько Флёр была права — усилия, которые они потратили на иллюминацию, действительно того стоили.       Неожиданно музыка замолчала и заиграла более громкая.       На открытое пространство сада, выполнявшее сегодня роль танцевальной площадки, вышли гости и, разбившись на пары, стали танцевать нечто медленное и расслабленное. Гермиона пригубила шампанское, заскользила взглядом по танцующим парам — и заметила среди них Виктора с Габи. Они мягко двигались в такт мелодии, о чём-то разговаривали, Виктор придерживал юную Габи за талию, вёл в танце, а потом вдруг громко рассмеялся на что-то, что сказала она ему…       Рука Гермионы дрогнула и пролила шампанское.       С ужасом она поняла, что почувствовала острый укол ревности.       И тут же разозлилась на саму себя.       Ревновать к Габриэль — она совсем с ума сошла? Что за безумие? Это полная дикость, какое-то помрачение… Ну вот за что это всё ей? Почему у неё не может быть просто — так, как у Джинни с Гарри или Флёр с Биллом. Просто и определённо, никаких тебе страстей. А тут то и дело, что скачки от любви до ненависти; эмоциональные качели, на которых её швыряет туда-сюда вот уже вторую неделю… Впрочем, это всё равно бессмысленно. Ведь, по сути, что она может сказать Виктору, что предъявить?.. Не будь столь хорош, чтобы разбивать мне сердце? Перестань быть тем, чего я хочу?.. Какие у неё права на него? — Да никаких. Совсем скоро он уедет в свою Болгарию и будет жить там своей жизнью. Лишь иногда они будут встречаться где-то, возможно, весьма официально, и при этом только вежливо улыбаться друг другу…       — Ты в порядке?       Гермиона не заметила, как к ней подошла Флёр.       — Да, всё хорошо.       — Ты задумчивая какая-то, — сказала Флёр.       — Думаю о предстоящем отъезде, — не соврала Гермиона. — О возвращении в Англию.       — Не хочешь уезжать? — спросила Флёр слегка лукаво.       Гермиона помолчала, а потом честно ответила:       — Нет.       — Это лучший комплимент для меня. Знаю, иногда я могу быть слишком… склонной к контролю, но твоё желание составлять мне компанию как можно дольше я засчитываю как явное проявление симпатии.       — Флёр…       — Я знаю, что ты меня недолюбливала, — выгнулась светлая бровь.       Флёр сказала это без упрёка, очень спокойно, так что Гермиона не стала врать:       — Это было давно.       — Но ты переменила своё мнение.       — Как видишь.       — Могу спросить, что послужило тому причиной?       Гермиона помолчала немного, а потом честно сказала:       — Я увидела тебя с другой стороны. Когда повзрослела.       — Это приятно.       — А ещё… — признаваться в таком было неловко, но чего уж там, раз зашёл разговор.       — Знаешь, я ведь тебе завидовала. Тому, как ты умеешь обращаться с мужчинами.       Гермиона неловко усмехнулась.       — Раньше я думала, что ты просто манипулируешь ими, заставляешь плясать под свою дудку. Но теперь… Я вижу, что это не прихоть, а направленная в будущее стратегия. Желание блага для своей семьи.       Флёр внимательно посмотрела на неё яркими голубыми глазами и произнесла:       — Так и есть. Я люблю Билла, но одной любви мало, как говорит мами́ Пенелопа. Я должна, как ты верно сказала, смотреть в будущее. А для этого нужно иногда идти на некоторые хитрости. Делать то, что до́лжно и с холодной головой.       — Не могу понять, как тебе это удаётся.       Флёр улыбнулась, пригубив из своего бокала:       — Почему-то все думают, что счастливый брак — это только чувства. Большая любовная история. Но на самом деле в нём гораздо больше расчёта, чем чувств. И сочетать одно с другим вполне можно — просто нужно это уметь. Однако расчёт в делах любви считается делом постыдным, неблагородным — но тут вопрос, в чём расчёт. Если женщина смотрит на мужчину и представляет, каким он будет не столько возлюбленным, сколько мужем и отцом, надёжной опорой для их семьи, и по этой причине выбирает его — то, на мой взгляд, она разумна и дальновидна. Впрочем, многие таких женщин называют иначе.       Она чуть свысока ухмыльнулась, демонстрируя, чего стоит для неё подобное мнение.       — Знаешь, почему я выбрала Виктора?.. — неожиданно сказала Флёр. — Потому что мне нужен настоящий защитник для моей дочери. Человек, способный уберечь её, случись что. — Её голос стал тихим, серьёзным. — Судьба Нимфадоры и Римуса показала мне, что в жизни может случиться что угодно. Габриэль — семья и корни, опора для моей дочери, а Виктор — сила и надёжная защита. Я доверяю ему. Если что-то произойдёт со мной или Биллом — я спокойна за мою малышку.       Флёр проницательно посмотрела на Гермиону:       — Так что и здесь я проявила расчёт. Однако, уверена, ты понимаешь меня.       Она тут же оттаяла, возвращаясь к прежней лёгкости:       — И, кстати, мне приятна твоя зависть по части моих женских способностей, но спешу уверить — ты зря себя недооцениваешь. Поверь, некоторые мужчины готовы мир ради тебя перевернуть.       Она чокнулась своим бокалом с бокалом Гермионы, допила его, а потом танцующей походкой пошла обратно к мужу.       Гермиона наблюдала за ней какое-то время, а потом вернулась за свой столик. Уже давно стемнело, вечер становился всё более поздним, а часть гостей покинула праздник. Оставшиеся же разбрелись по саду, кто-то по-прежнему танцевал, покоряясь звучанию романтичной музыки, а Гермиона так и сидела, глядя перед собой и удерживая ножку хрустального бокала с шампанским, покручивая её в своих пальцах. Она думала о словах Флёр, о будущем… Ведь это же нормально — хотеть счастья. Думать о себе, а не о благе других, чужом мнении. Она так устала руководствоваться им, жить чужими нуждами. Быть серьёзной, ответственной, рассудительной. Разве не может она хоть раз отпустить всё это, перестать контролировать? Разве не заслуживает она хоть немножечко счастья — как Флёр, как Джинни? Своего собственного, личного. Совершенно очевидно, кто ей для этого нужен — так в чём проблема получить его? Или хотя бы признаться себе, что он ей нужен. Или точнее, признаться ему. А для признания у неё есть только один шанс — сегодня…       — Можно?..       Гермиона очнулась, заметив протянутую ладонь.       Подняла взгляд и увидела склонившего к ней в вежливом поклоне Виктора.       — Могу я тебя пригласить? — уточнил он.       — Конечно, — улыбнулась она ему.       Он увлёк её на площадку в круг танцующих, оплёл талию своей рукой, а другую, в которую была вложена ладонь Гермионы, удерживал на весу и вёл ею в танце, задавал ритм. Гермиона приняла этот ритм, постепенно в него встроилась и отдалась на волю направляющей её чужой силы — спокойной, уверенной; знающей, что она делает. Это было очень приятно, так хорошо… — разве не об этом она буквально только что мечтала?       — Виктор…       — Я хотел сказать…       Они заговорили разом и тут же смущённо замолчали.       — Ты первый, — сказала Гермиона.       — Я…       Крам чуть крепче сжал её талию, а потом снова ослабил хватку. Гермиона подняла взгляд и снизу-вверх посмотрела на него — с ожиданием, одобряюще. Его длинные тёмные волосы были собраны на затылке, открывая его черты, и Гермиона успела отметить про себя, что ей очень нравится этот его образ, прежде чем Виктор легонько улыбнулся ей:       — Я хотел сказать, что очень рад был снова увидеться.       — Я тоже.       Она была правдива как никогда.       — Это было неожиданно, не скрою, но… приятно. — Его голос понизился: — Увидеть тебя снова.       — Мне тоже.       Мелодия стала громче, зазвучала нарративом, полным романтики, и Крам не смог удержаться — плавно крутанул Гермиону, сделав эффектное па, на что она невольно рассмеялась.       — Прошло столько времени… люди меняются… — сказал Виктор, наблюдая за такой ясной в этот момент её улыбкой. А потом очень серьёзно добавил, — я рад, что ты совершенно не изменилась.       — А я рада тому, как изменился ты.       Так приятно было говорить ему всё, как оно есть — не изворачиваться, не придумывать, не лгать. Не изображать из себя то, чем она на самом деле не являлась.       — Я завтра уезжаю, — произнёс Виктор и это кольнуло её.       — Понимаю.       — И перед отъездом хотел поговорить…       Вот он, тот самый момент. Когда он скажет ей, что хотел, и она тоже скажет ему всё открыто, будет честной…       — Мне следует извиниться перед тобой.       — За что? — удивилась Гермиона.       — За эти последние недели. За то, как я вёл себя.       — Пустяки, — она и правда не придавала всем этим их стычкам больше никакого значения. — Просто разница менталитетов и обычаев, воспитания…       — Я не о том. Не о своей грубости. — Его тон стал намного более выдержанным: — А о своей неосмотрительности.       У Гермионы вдруг захолодело нутро в предчувствии чего-то плохого.       И она не ошиблась.       — Я знаю о существующем положении дел, — очень ровно, тщательно подбирая слова, произнёс Виктор, отведя взгляд в сторону и будто с интересом оглядывая сад. — И отчётливо понимаю, что между нами ничего не может быть; что я открыто провоцировал тебя и легкомысленно лез в твою жизнь, нарушал границы. Как тогда, в замке. И после праздника, на котором я дал тебе обещание не совершать глупости и всё же я их дел…       Он запнулся, но потом продолжил:       — Наверно, ты очень злилась на меня за это. Но в силу внутренней доброты и благородства не могла мне сказать.       Гермиона молчала, оглушённая осознанием того, что только что произошло. Она будто была свидетелем надвигающейся катастрофы, наблюдала её приближение и при этом абсолютно ничего не могла с ней поделать.       — Это было безответственно, глупо, по-мальчишески, — признался Виктор, плавно двигаясь вместе с Гермионой под постепенно стихающую мелодию. — Обещаю, впредь я не нарушу твоих границ.       А вот и конец. Вот так просто, за секунду.       — Ты прощаешь меня? — спросил Виктор.       — Конечно прощаю.       А что ещё она могла ему сказать?       Музыка звучала уже без слов, становилась тише — и вот её последние ноты замерли где-то в вышине, растворившись в кронах деревьев и янтарном свете разбросанных в изумрудной зелени огней. Повинуясь её финалу, все пары остановились — и Гермиона с Виктором тоже.       — Я просто хотел расстаться друзьями, — пояснил он. — Добрыми друзьями.       — Именно так всё и будет, — она кивнула, смотря куда-то ему в грудь и не смея поднять взгляда; опасаясь, что тогда он выдаст её с потрохами и Виктор прочитает по её лицу всё — тот разрушительный шторм эмоций, который она испытывала.       Всю её боль, тоску и разочарование.       — Надеюсь, когда ты будешь вспоминать меня… если будешь… — его голос замер, а потом Виктор закончил: — это будут хорошие воспоминания.       Она не смогла удержаться, вскинула на него взгляд, встретилась с его непроглядно-чёрными глазами и в тот же момент перед её собственными вспыхнули видения прошлых дней — невероятно яркие, до боли тёплые… его походка, когда она увидела его в первый раз на подъездной дорожке; жест, которым он привычно поправляет рукой волосы; улыбка, с которой он подначивает — но добродушно, совсем беззлобно; взгляд из-под хмеля и незабудок, который он бросил на неё, прежде чем поцеловать; его руки, удерживающие малыша и голос, поющий на болгарском ту колыбельную…       — Только такие, — поклялась она ему и себе.       Он улыбнулся, наклоняя голову.       А потом поднёс руку Гермионы к своим губам, чтобы бережно, почти невесомо прижаться ими к тыльной стороне её ладони, к самым костяшкам. Музыка давно стихла, её последние аккорды растворились в горячем августовском воздухе, а все пары разошлись, так что на площадке остались только Крам с Гермионой и Виктор раздумывал буквально секунду, прежде чем ещё ниже склониться к ней, приблизить к её лицу своё и очень нежно, едва касаясь, поцеловать в щёку.       Гермиона замерла, прикрыв глаза и наслаждаясь последним моментом близости между ними — этим опьяняющим, бесконечно жестоким чувством — а потом ощутила, как Виктор отстранился и отпустил её.       — Прощай, — сказал он.       — Прощай.       Он повернулся и направился в сторону дома.       Гермиона до последнего смотрела ему вслед, наблюдая за его широкой спиной и теперь навсегда любимой волчьей походкой, а когда Виктор скрылся в проёме главного входа, направилась в другую сторону. По садовой дорожке, окружённой живыми огнями, она прошла цветник, бассейн и оранжерею, нашла дверь пустеющей в этот час гостиной и уже оттуда вышла к главной лестнице. Медленно, заторможено и очень устало поднялась по ней и не останавливалась до самой своей спальни.       Уже там, будучи наедине с собой и подальше от чужих глаз, она позволила себе сполна испытать все эмоции, которые до этого сдерживала.       Удивительно, но она не смогла заплакать, хоть и хотела. Прижимая к животу руки, буквально заставляя себя дышать, Гермиона понимала, что ей бы прореветься, выпустить все эти раздирающие её чувства на свободу, дать им физическое воплощение… — но всё в ней будто застыло, выморозилось, скованное анестезией спасительного онемения. Она замерла в очень кратком, милосердном миге несуществования, когда ты всё ещё до конца не осознаёшь случившееся и пока что не можешь думать и сполна чувствовать, ведь оно ещё не успело сбыться, стать мёртвым прошлым: бессмысленным, беспощадным в своей жестокости воспоминанием. А она ведь будет помнить — не сможет забыть — хоть и будет молить об этом сильнее всего на свете. И от этой мысли отчаяние в ней встрепенулось, ожило, нашло лазейку, поползло в груди чёрным ядом…       Pusti… вдруг толкнулось в её сознании. Чужое, незнакомое, жадно-настойчивое.       Гермиона замерла, прислушиваясь и надеясь на то, что это всего лишь воображение, что ей почудилось…       Vpusti… — отдалось гулким ударом в сердце, трепыхнулось где-то меж рёбер.       Это всё безумие, помутнение какое-то, она сейчас просто не в себе, ей это кажется…       И всё же нечто — неподвластное разуму, необъяснимое — заставило Гермиону повернуться к двери в её комнату.       — Vpusti men’a… — вновь пронзило её чужим зовом — таким алчным, что нутро скрутило жаром, а пальцы, наоборот, заледенели, пока кожа покрывалась мурашками.       Гермиона очень долго стояла, глядя на дверной проём, а потом как во сне пошла к нему — неторопливо, тяжело, будто сквозь толщу воды — а потом взялась за ручку. Повернула и очень медленно открыла.       На пороге стоял Виктор.       Он ждал там довольно долго, но постучать не смел. Его спина была согнута, голова опущена, а широко расставленные руки опирались о дверной косяк и давили так, будто хотели вынести его вместе с дверью — настолько напряжёнными были выставленные вперёд ладони. Крам был весь на взводе, натянутый, готовый к атаке, как зверь на охоте, и Гермиона снова сравнила его с волком — когда посмотрела в глаза Виктора, уловила на себе его взгляд. Им он будто примерялся к ней, как к добыче, только готовился к броску, но уже представлял, как будет драть её своими клыками и рвать на части. Это пугало, пугало до чёртиков, заставляло инстинкты кричать во всё горло «беги!!!»… но в то же время вызывало такую эйфорию, от которой всё это тут же забывалось, растворялось на задворках сознания, порождая совсем иные желания — покорности, уступки, повиновения. И даже нетерпения от того, как скоро это случится.       Наверно, именно так чувствует себя кролик перед удавом подумала Гермиона, отступая назад в комнату.       Открывая перед Виктором дверь ещё шире.       Он осторожно, будто воплощая заклятье приглашения, преодолел порог её спальни.       — Ты понимаешь, что делаешь? — спросил он очень тихо.       — Да.       Он легонько повёл головой, будто разминая мышцы и в то же время улавливая исходящий от Гермионы запах — готовности, смешанной с предвкушением.       — Ты знаешь, зачем я пришёл?       Сказать она уже ничего не могла и только кивнула, пока невольно пятилась назад, будто тело её ещё сохраняло остатки здравомыслия, пока разум окончательно отключился.       — Я понял, что не могу… что мне плевать на приличия, плевать на всё… — хрипло говорил Виктор, постепенно надвигаясь на неё и сокращая расстояние между ними. — Я хочу одного…       Услышать это было страшно… и в то же время это было то, что Гермиона желала услышать сильнее всего.       — Я хочу, чтобы ты была моей.       Гермиона наткнулась на что-то спиной и поняла, что, дальше ходу нет — оказалось, это была одна из массивных подпорок кровати, на которых держался балдахин.       Виктор был совсем близко, нависал над ней тёмной тенью, оголодавшим хищником, но когда его пальцы легко, совсем невесомо прошлись по девичьей шее с бьющейся на ней тонкой жилкой, произнёс он уверенно, спокойно, немного лениво — так, как когда уже знаешь:       - Скажи, что согласна.       И, конечно же, она не подвела его:       — Согласна.       В этот момент он сорвался.       Никакой прелюдии, никаких сомнений и пощады — он схватил её так, что из неё дух выбило. Сгрёб своими ручищами, объял собой, прижал накрепко, лишая возможности противостоять ему или хоть как-то сопротивляться.       Но разве она могла бы?..       Или хотела?..       Он не целовал её, пока нет, лишь смотрел на неё своим бесовским взглядом из-под длинных тёмных волос, пока руки тянули застёжку платья, ломали её и рвали вниз линию декольте, оголяя ещё больше плечи. Ткань пыталась выстоять, воспротивиться такому бесцеремонному вторжению, потому в итоге Крам попросту содрал её, разрывая швы и навсегда уничтожая наряд. Впрочем, его судьба беспокоила Виктора в последнюю очередь, а в первую — как скоро он получит своё. И чтобы приблизить этот момент, Крам был готов на что угодно.       Он безжалостно дёрнул ткань и остатки платья упали к ногам Гермионы.       Она осталась в одном нижнем белье, и Виктор позволил себе лишь миг любоваться открывшимся ему видом, прежде чем стащил и эти остатки одежды, ловко выпутав из них Гермиону. Она же была под его руками в каком-то трансе: послушная, уступчивая — податливая, как речная глина — и чувствовала… хотела, чтобы Виктор лепил из неё что угодно...       Голова Гермионы закружилась, когда Виктор одним движением подхватил её, опрокинул на кровать.       Она думала, что он тут же накроет её собой, но Виктор дал ей передышку — впрочем, не из жалости. Приподняв голову, Гермиона увидела, что в этот момент он срывал с себя собственную одежду — жилет, рубашка, а вскоре и брюки полетели куда попало, по сторонам, и у Гермионы было лишь мгновение увидеть Виктора полностью обнажённым, прежде чем он подался к кровати, взобрался на неё одним движением. Не останавливаясь ни на миг, он надвигался на Гермиону, в итоге накрыв её своим большим телом, погребая под собой.       Уверенным жестом он развёл ей колени и устроился между них.       Всё происходило быстро, слишком стремительно, разом… и Гермионе стало немного страшно — но только на миг. Все её страхи развеялись, когда Виктор склонился к ней, властным взглядом окинул её черты, поправил разметавшиеся каштановые пряди и накрыл её губы своими.       Поцелуй заставил её позабыть обо всём на свете.       — Devochka mo’a… — выдохнул он ей в рот низким стоном…       …а потом взял.       Когда Виктор наполнил её собой — протяжным и выверенным движением — Гермиона не смогла сдержаться и вскрикнула. Её пальцы со всей силы впились в его плечи, но Виктор этого будто и не заметил. Обвил руками ещё крепче, вдавил бёдрами в постель, надёжней насаживая на себя, и провёл носом по шее Гермионы, вбирая в себя её запах. По-хозяйски потёрся об неё, сделав паузу, а потом снова толкнулся — в этот раз глубже — закрепляя в этой женщине свои права.       Раз за разом, всё сильнее и глубже, постепенными движениями он стал заполнять её всю, без остатка.       Поглощая всё, что было ему доступно.       — Mo’a malen’ka’a… — рыкнул он ей куда-то в шею, продолжая двигаться.       Вслед за губами, Гермиона ощутила на себе влажное тепло языка — он прошёлся по коже, оставляя за собой мокрый след, а потом сменился зубами, когда Виктора накрыла и подчинила себе новая волна удовольствия, которое он испытывал от их близости.       — Otrada mo’a… ducha mo’a…       Он нежно и хрипло повторял это Гермионе в каком-то раже, пока вторгался в неё, полностью отдаваясь собственным ощущениям.       Он двигался, тяжело дыша и не замечая, как крепко Гермиона вцепилась в его плечи и кусала губы. Первый барьер их близости уже был преодолён, а он был для неё самым сложным, и сейчас её тело уже приспосабливалось к телу Виктора, привыкало, но новизна этих ощущений была всё ещё болезненной. Не так сильно, как она себе представляла, глядя на его внушительную физиологию… впрочем, все эти ощущения постепенно меркли, угасали, сменяясь поначалу мягким теплом, а затем и жаром, что ленивым, но всё более частым пульсом стал толкаться в её животе наравне с ритмом движений Виктора.       Отдаваясь ему, Гермиона закрыла глаза и откинулась назад, чувствуя освобождение от тяжести Виктора, когда он поднялся над ней на руках…       — Kakogo ch’orta?!..       Ритм движений резко прекратился.       Гермиону будто выдернули из собственных ощущений и окатили холодной водой.       Открыв глаза, она увидела Виктора, с удивлением рассматривающего кровь на своей руке.       — Ты что, ты? …       Понимание приходило к нему постепенно, страсть всё ещё гуляла в его крови, но Крам на удивление быстро справлялся с ней.       А когда окончательно всё понял, то отшатнулся и подскочил, как ужаленный.       Какое-то время он растерянно стоял возле кровати, созерцая обнажённую Гермиону, и как-то растерянно спросил:       — Почему ты не сказала?       — Я не…       Он всё смотрел на всклокоченную, совершенно опешившую Гермиону, которая испуганно сжалась, подобрав ближе ноги и натянув на себя испачканную в собственной крови простынь… и вдруг отчаянно-злобно ругнулся:       — Suka!       Он резко сорвался с места и прошёлся в одну сторону, потом в другую, будто запертое в клетку животное. Рассеянным жестом пригладил растрёпанные волосы, да так и остался — схватившись за голову, осознавая только что совершённое.       — Bl’at’…       В порыве бессильной ярости он неожиданно ударил кулаком по массивной подпорке кровати, почти ломая её и сдирая о резное дерево свои костяшки.       Гермиона вздрогнула и сжалась, наблюдая проявление гнева Виктора, отчего его взгляд стал ещё более отчаянно-беспомощным.       — Мне нужно уйти, — сказал он, подбирая одежду и поспешно одеваясь — так быстро, как только мог.       И он ушёл, буквально вылетел из спальни, хлопнув за собой дверью.       Гермиона снова вздрогнула от этого прощального хлопка.       А потом улеглась на постель, всё ещё хранящую запах Виктора, свернулась калачиком и затихла. ***