Ирония любви (Irony of love).

***       Ключ легко щёлкнул в замке один раз, второй, и дверная ручка входной двери беспрепятственно повернулась, пропуская внутрь.       Гермиона задержалась ненадолго на пороге, чтобы отряхнуть набившийся в сандалии песок, и только потом зашла в дом, не прикрыв за собой двери. Здесь было темно — все окна закрыты и занавеси задёрнуты — душно и слишком жарко, так что перво-наперво она распахнула их, чтобы дать приток свежего воздуха. Это помогло, и пока морской ветер продувал гостиную с прихожей, Гермиона прошла на кухню, чтобы точно так же открыть дверь чёрного входа, ведущую в никуда — на один из песчаных холмов, покрывающих бесконечной чередой дюн всё побережье.       На кухне было прибрано, но пыльно — Билл и Флёр не были в своём коттедже довольно долго, пока гостили у Пенелопы, отчего тонкий слой пыли покрывал все поверхности. Большой очаг темнел золой и покрытыми копотью стенами, над ним висели припорошенные песчаной взвесью сковородки, зато в шкафах было чисто, да ещё и по́лно от разложенных там по стеклянным банкам трав и иных долго хранящихся припасов. Гермиона достала одну из них, вымыла чайник и поставила на плиту. В ожидании, когда он закипит, она вернулась в прихожую, забрала оттуда свою сумку с немногими вещами, которые с собой прихватила, и поднялась на второй этаж.       Самой большой здесь была спальня Билла и Флёр — оформленная в ярких тонах, она выходила на ту же сторону, что и кухня. Гермиона выбрала другую комнату — гостевую, находящуюся на южной стороне, вид из которой открывался как раз на море. Здесь царил полумрак, так что пришлось проделать ту же процедуру, что и в гостиной — правда, открытой Гермиона оставила всего одну створку окна, подперев её спинкой высокого стула, чтоб не хлопала (уж очень сильным был сквозняк). Внутрь тут же хлынул поток воздуха и яркое полуденное солнце — жаркое, слепящее — и Гермиона невольно зажмурилась, подставив под его тепло своё лицо…       Внизу засвистел чайник.       Пришлось поспешить туда, чтобы снять его с плиты.       Пока в пузатом глиняном заварнике остывал чай, Гермиона немного прибрала на кухне, одновременно проводя ревизию имеющихся продуктов. Определённые запасы она нашла в нижних шкафчиках, кое-что прихватила с собой, так что от голоду не умерла бы, однако ей следовало запастись кое-чем необходимым. Для этого нужно было съездить в деревню неподалёку и Гермиона запланировала эту поездку на время после обеда. А пока она налила себе в чашку горячий чай, достала из сумки предусмотрительно захваченный с собой бутерброд и уселась с ним чуть пониже крыльца на веранде, роль которой здесь выполнял простой деревянный настил, за которым тут же начинался песок.       Гермиона сбросила сандалии и стала на него босыми ногами.       Ступни тут же ощутили жар, их почти обожгло, но совсем скоро она привыкла. Доедая бутерброд и время от времени отпивая из чашки любимый ромашковый чай, Гермиона задумчиво глядела вдаль, на море, на затопившую побережье полосу мелкой голубой воды, поглотившую во время прилива почти весь пляж и подступившую к дому так близко.       Гермиона рассеянно смотрела на мелкие, облизывающие берег волны, на барашки белёсой пены, накатывающие на него раз за разом, на медленно плывущие далеко в вышине облака и думала о том, что сбежать сюда ранним утром было хоть и временным, но лучшим решением после всего того, что произошло этой ночью. А ещё она была крайне благодарна Флёр, которую разбудила ни свет ни заря, но которая без оговорок и лишних вопросов дала ей ключи от их с Биллом коттеджа и сказала, что оставаться здесь Гермиона может столько, сколько ей будет нужно.       А ей было нужно.       Ненадолго уйти, раствориться, исчезнуть, прежде чем она сможет принимать хоть какие-то решения.       Ведь на неё за последнее время столько всего свалилось…       Ситуация с помолвкой, поездка сюда, встреча с Крамом, их расставание… о последнем думать не хотелось, но думалось больше всего. Сейчас, вдали от него, когда эмоции не отвлекали, а чувства не застилали разум, она понимала, что на самом деле ей нечего ему предъявить. Не за что по сути злиться — ведь всё, что случилось, являлось последствием её собственных действий. Это она позволила ему подойти слишком близко, не отрезала, не отсекла, пошла на поводу у своей слабости, впустила его в свои мысли… и в спальню усмехнулась Гермиона как-то горько. Но она не могла не пустить, не могла ему сопротивляться тогда.       Тогда… а сопротивлялась бы она ему сейчас?..       Сама виновата вспыхнула горечью правды до одури обидная мысль, от которой Гермиона разозлилась, очень разозлилась, но не на себя, а на него — Виктора. Его винить было сейчас гораздо проще, чем признаваться в собственной беспомощности перед ним…       Отгоняя воспоминания, Гермиона тряхнула головой, забрала с собой чашку и вернулась обратно в дом, чтобы навести там порядок.       Уже после обеда она выкатила на улицу велосипед и пошла с ним наверх, поднимаясь на горб песчаной дюны, затем с него, чтобы найти твёрдую почву и уже дальше ведущую в деревню дорогу. По ней Гермиона добралась туда меньше, чем за полчаса, в бакалейном магазинчике приобрела всё необходимое, а в стоящей рядом булочной к её ломаному французскому отнеслись с большим снисхождением, и румяный усатый француз преклонного возраста упаковал ей в крафт-бумагу багет, булочки с фруктами, да ещё и добавил украшенное лимоном и мятой пирожное. Когда же Гермиона попыталась заплатить за него, он категорически отверг этот жест, добродушно заявив c'est un petite compliment pour vous…*       Сгрузив покупки в корзину, Гермиона оседлала велосипед и отправилась по тому же пути обратно.       Здесь не было густых лесов, как в Провансе, совсем иной пейзаж, но Гермионе он очень нравился. Проезжая по побережью мимо холмов дюн, покрытых пучками растительности (оливково-зелёной, а кое-где жёлтой, соломенно выцветшей), она не могла не заметить, как красиво контрастировали эти оба цвета: светлый, почти белый песок и сочная зелень. Они покрывали весь берег, тянулись от изгиба одной бухты до другой и только вдали, где-то ближе к линии горизонта ландшафт менялся, обращаясь изломом гористой местности. Впрочем, то было слишком далеко, а перед Гермионой уже виднелись высокие трубы коттеджа и его знакомый силуэт.       Она сложила все покупки на кухне, быстро перекусила и поднялась в комнату, чтобы переодеться.       К морю Гермиона пошла в одном купальнике — спортивном, предназначенном именно для плавания, а не чтоб красоваться в нём на шезлонге.       Отлив ещё не начался, так что в воду она зашла поблизости от дома, однако сразу поняла, что это было не очень удачной идеей — здесь было совсем неглубоко, чуть выше бёдер, и чтобы найти глубину, Гермионе пришлось пройти дальше вдоль кромки воды. Когда Гермиона наконец-то зашла в неё, она была так далеко, что коттедж спрятался за холмом и только высокие трубы торчали над ним, будто вырастая из пучков яркой зелени.       Вода была тёплой, обволакивающей, удивительно ласковой. Она принимала в себя так же спокойно, как объятия матери и в этом спокойствии, в этой спасительной внутренней тишине хотелось находиться как можно дольше. Собственно, так Гермиона и сделала — она поплыла в море, на бо́льшую глубину, сделала крюк в сторону дома, а потом, когда вымоталась, откинулась на спину, мягко покачиваясь на ровной морской поверхности. Она раскинула широко руки и ноги и смотрела вверх на бирюзовое с клочьями облаков небо, представляя, что она там, где-то в вышине, между землёй и небом, совсем как крикливые чайки, парящие белыми росчерками над морской гладью — вольные, совершенно беспечные.       Ей бы так…       Она вышла из воды и уселась на берегу, чтоб немного обсохнуть. Откинувшись назад и вытянув перед собой ноги, Гермиона наблюдала за движением волн, бликами на воде, постепенно тускнеющим солнцем и то, как медленно оно двигалось на запад, предвещая вечер. После купания она чувствовала себя значительно лучше — энергичный заплыв позволил выплеснуть скопившиеся эмоции, перевести их в активные действия, а вода будто забрала всю оставшуюся после них тяжесть, унесла с собой. Гермиона ощущала себя более выдержанной, спокойной… обновлённой. И в который раз убедилась в правильности своего решения приехать сюда.       Когда она пошла обратно в сторону дома уже начался отлив. Постепенно он уходил с суши и отпускал берег, оставляя за собой свои дары. Гермиона подобрала с песка несколько разных удивительной красоты раковин: маленьких, не больше монеты, и крупных, с ладонь. Какие-то были гладкие, отполированные прикосновениями воды, какие-то с колкими рёбрами частых граней, одна была подобно закручивающейся спирали, а самая большая напоминала осьминога, растопырившего в защите свои щупальца. Жёлтые, розовые, бело-чёрные, матовые и отливающие перламутром… Гермиона решила забрать их с собой все.       Она оставила их в кухне, на большой тарелке, а тем временем приняла душ и переоделась. Купальник она вывесила на бельевую верёвку во дворе и теперь он трепетал там чёрным флагом, подгоняемый порывами западного ветра. Почти как Весёлый Роджер, только черепа с костями не хватает подумалось Гермионе, пока она ставила на плиту кастрюлю для пасты и сковороду для соуса. Помешивая густеющий томатный соус и бросая соль в кипящую воду, Гермиона (как бывает в детстве, пока мир ещё не вытравил в нас творческое начало, и мы не растеряли способность мечтать) с невесомой улыбкой и отчасти смущением предалась забавной фантазии: представила себя частью истории, где она бесшабашная пиратка, плавает на корабле с каким-нибудь капитаном Крюком и берёт на абордаж имевшие неудачу попасться им на пути суда, а здесь просто пережидает время между рейдами.       Ужин был готов спустя полчаса и Гермиона с удовольствием приступила к нему, водрузившись на высокий стул и наблюдая сквозь распахнутые окна начинающийся закат. А потом, взяв неизменную чашку чая, вышла на улицу и устроилась на веранде.       Она смотрела, как солнце устало клонится к горизонту, наползает на его гористый излом, как медленно угасает день, наполняясь вечерними сумерками, и просто наслаждалась этим простым и в то же время невероятно редким моментом безмятежности и красоты. А ещё она невольно думала, что же будет с ней дальше. Пока это представлялось смутно, её жизнь на данный момент казалась полной неопределённости, но одно Гермиона для себя решила точно — она хочет быть счастливой. Что бы это для неё ни значило. Хватит поступать сообразно чужому мнению, нормам общества или оправдывать чьи-то ожидания — она так делала слишком долго и ничего хорошего это ей не принесло.       Собственно, она вообще не знала, каково оно на вкус — это истинное счастье. Не знала, как теперь строить свою жизнь, будет ли Крам в этой её жизни или не будет… и к последнему она должна быть готова. Конечно, она хотела быть с ним — врать себе не имело смысла — но Гермиона понимала, что у неё в отношении него нет никаких прав. И ровно столько же гарантий. Ни на кого в этой жизни у нас нет гарантий, но понять это, а тем более признать, ой как не просто. Ко всему она всё ещё была зла на него за этот его финт с исчезновением, хоть теперь уже не так отчаянно. Да и сбежала она сюда скорее, чтобы не видеть его и не разбираться со сложившейся ситуацией здесь и сейчас. Для такого у неё элементарно не было сил.       Ну и ей нужно было переварить тот факт, что первым мужчиной в её жизни всё-таки стал Виктор…       Гермиона сидела на веранде до тех пор, пока совсем не стемнело, а небо не наполнили звёзды.       Покоряясь усталости после этого насыщенного переживаниями дня, она поднялась наверх в свою комнату, где очень быстро заснула, убаюканная мерным рокотом волн и серебристым шелестом плывущей по небосводу луны. ***       Гермиона проснулась рано, ощущая себя бодрой и отдохнувшей.       А вот погода её не порадовала — на небо наползли тучи, предвещая дождь.       Впрочем, пейзаж всё равно оставался прекрасным и даже ещё более впечатляющим — серые тучи висели совсем низко, а белые чайки крикливо парили на их фоне под порывами северного ветра, пока тот трепал траву, ворошил песок и волновал море, делая его более тёмным и подгоняя на его поверхности волны с барашками пены.       Оценив из окна своей спальни ситуацию с погодой, Гермиона сделала вывод, что в деревню ей нужно бы съездить как можно раньше. Посему завтракать она отправилась сразу же.       Чайник громко свистел, оттого стук в дверь она услышала не сразу. Без какой-либо задней мысли она подошла к двери, открыла её…       На пороге стоял Крам.       — Привет, — произнёс он как можно более непринуждённо.       Гермиона смотрела на него какое-то время… а потом просто зарыла дверь перед его носом. Однако никуда не ушла, а так и продолжала стоять в прихожей, осознавая случившееся.       Стук раздался снова:       — Открой, пожалуйста!       Он же ведь не отстанет…       — Я не уйду, — тут же раздалось в подтверждение.       Гермиона после некоторых раздумий взялась за ручку двери и очень медленно её открыла.       — Привет, — повторил Крам. — Я знаю, что нарушаю твоё уединение. Но нам нужно поговорить.       — Я не хочу говорить с тобой, — сказала она твёрдо.       Он секунду подумал, а потом очень спокойно спросил:       — В принципе или сейчас?       Очень соблазнительно было послать его куда подальше…       — Сейчас, — всё же признала Гермиона.       — Тогда я подожду.       Крам кивнул, отошёл в сторону и уселся на дощатый настил веранды.       — Я не готова говорить с тобой. И не знаю, когда буду готова, — уточнила она, очень надеясь, что этим отвадит его.       — Я подожду, — вновь сказал он, рассматривая волнующееся море.       — Как знаешь.       Гермиона закрыла дверь и пошла завтракать — правда, без аппетита. Какой уж тут аппетит, когда под дверью сидят и выжидают тебя, как одного из братцев в сказке про трёх поросят. Или скорее Красную Шапочку в её случае, но не суть важно — менее приятным чужое присутствие от этого не становится.       Вымыв посуду, Гермиона вспомнила о намеченной поездке.       Очень вовремя.       Она выкатила на улицу велосипед и постаралась не обращать на Крама внимания — само собой, он никуда не делся.       Она думала, что он может пойти за ней, но нет — Виктор остался сидеть там же, где и раньше. Ей от этого стало значительно спокойней, а стоило отъехать от дома, так и того лучше — не находиться с ним рядом, в одном пространстве, было явным облегчением. Поэтому поездку она тянула как могла: задержалась в булочной, поболтала (ну, насколько это позволял ей её французский) с усатым добродушным хозяином, после чего купила те лимонные пирожные и получила в качестве комплимента на этот раз мятное. Гермиона хотела было побродить по деревеньке, но смотреть тут было совсем не на что — одна главная улица, а на ней часовенка, дома да хозяйства — так что в итоге где-то после обеда ей пришлось отправиться обратно. Впрочем, это было вынужденным решением: погода явно портилась, стало значительно холоднее, ветер усилился, а туч набежало ещё больше. Теперь они были сплошь тёмными, ползли так низко, что почти задевали шпиль местной часовни и определённо грозили в скором времени разразиться дождём. Не желая попасть под него, Гермиона быстрее закрутила педали, возвращаясь в коттедж.       Она надеялась, что непогода заставит Крама уйти, и очень зря — спустившись по склону вниз, Гермиона обнаружила его на том же месте, где и оставила.       Пройдя мимо него, она молча зашла в дом, хлопнув дверью.       Кухня встретила её уютом и тишиной, однако стало значительно холоднее. Да и сквозняк гулял здесь от окон, гудел в очаге, и Гермиона решила ближе к ночи разжечь его — благо, в поленнице рядом лежала груда дров. Однако холодало с каждой минутой, так что она не стала откладывать — растопила очаг, бросив в него пару дров. Дерево не сразу, но занялось и совсем скоро весело потрескивало, распространяя вокруг себя волны жара и, время от времени взметаясь в трубу камина стайкой искр. В кухне стало сразу очень тепло, так уютно… чего нельзя было сказать о том, что творилось снаружи. На улице совсем потемнело и не от того, что был уже вечер — небо стало не просто тёмным, а свинцовым, с него начал срываться мелкий дождь, который совсем скоро перерос в настоящий ливень.       Гермиона поначалу сдерживала себя, но потом любопытство взяло своё: осторожно заглянув сбоку в окно, она увидела, что Крам по-прежнему сидит на полу веранды. Прямо под дождём, потому что козырька там никакого не было.       Упрямец чёртов.       Гермиона отвлеклась, подогрела чай, съела своё мятное пирожное… Она вздрогнула, когда раздался громовой треск — небеса разразились грозой.       И тут же молнией.       Да что ж такое — сама природа против неё!       Она вытерпела ещё минут пять, а потом с тяжёлым вздохом и очень нехотя побрела в прихожую. Постояла там, собираясь с силами, открыла дверь и посмотрела на вымокшего до нитки Крама.       — Заходи, — коротко буркнула она.       А потом пошла на второй этаж.       Она нашла его в кухне, скромно пристроившегося на одном из стульев.       — Держи, — протянула она ему полотенце. А затем, когда он вытерся, трикотажные штаны и самый большой свитер Билла — все рубашки, которые она нашла, явно бы на Виктора не налезли. — Переодеться можешь в гостиной.       — Спасибо, — очень вежливо сказал Крам.       Когда он вернулся на столе его ждала чашка горячего чая.       — Ты очень любезна, — непривычно робко улыбнулся он.       — Английское гостеприимство, — сказала она совсем не любезно, пока включала плиту.       Повернувшись к нему спиной, Гермиона стала готовить ужин. Томатный соус с чесноком и грудинкой остался ещё со вчерашнего дня, так что приготовить нужно было только пасту, чем Гермиона и занялась. Спустя какие-то пятнадцать минут она выставила на стол две дымящиеся тарелки, одну подтолкнув ближе к Краму.       — Не хочу обременять тебя… — попытался отказаться он.       — Ты торчишь тут весь день. И вряд ли что-то ел, — сказала Гермиона, не глядя на него. — То, что я злюсь на тебя не значит, что я оставлю тебя под дождём и голодным. Держать человека на улице в такую погоду — просто варварство.       Словно в подтверждение на улице грянул гром и где-то над морем вспыхнул яркий излом молнии.       Гермиона забрала свою тарелку, начала есть и Виктор последовал её примеру.       Они ужинали в полном молчании — только дождь барабанил в стекло, стучал по крыше, а в окна дул северный ветер, свистя сквозь щели и отдаваясь низким гулом в каминной трубе. Ливень шёл не переставая, громовые раскаты постоянно оглашали ярость разбушевавшейся бури, подтверждая её частыми разрядами молний, вспыхивающими над морем до самой линии горизонта. Посреди этого шторма кухня с её теплом, горячей едой и живым огнём горящего очага ощущалась островком безопасности, невероятно уютным местом, полным спокойствия.       Впрочем, это было обманчиво.       Внутри и у Виктора, и у Гермионы бушевал тот же шторм чувств.       — Прости меня, — вдруг разрезало тишину.       Рука Гермионы на миг застыла в воздухе вместе с чашкой, а потом поставила её на стол.       — Я не сказала, что хочу говорить.       — Всё равно прости.       Гермиона внутренне сжалась. Она однозначно не была готова к их большому разговору, но… разве можно быть когда-то к нему готовой? Им всё равно придётся рано или поздно выяснить отношения, так чего тянуть резину и откладывать в долгий ящик?       — За что? — поинтересовалась она будто бы походя, вновь отпивая чай.       Крам настороженно замер. Задумчивым движением провёл пятернёй по своим мокрым волосам, убирая их назад, выждал немного, а потом сказал:       — Я виноват перед тобой. За что…       А потом неожиданно выдал:       — Я ведь тогда, после школы, очень злился на тебя — не мог принять, что вот так всё вышло.       В ответ на недоумённый взгляд Гермионы он легонько ухмыльнулся:       — Да уж, смешно — мальчик с обложки, герой таблоидов, страдающий от неразделённых чувств. Я тогда очень старался уверить себя, что это уязвлённое самолюбие. Как так — малолетняя девчонка дала мне от ворот поворот.       — Я не могла быть с тобой, — Гермиона ощутила укол вины. — Мы не могли общаться. То, что происходило…       Виктор фыркнул и повёл плечом:       — Ну конечно, я понимал, что по-другому оно бы не сложилось — мы в разных странах, разных мирах, да ещё и война…       — Она разделила всех окончательно.       — Знаю, — припечатал он, а потом добавил чуть тише: — И сделала то, что обычно делает с людьми.       Ухмылка Крама стала более жестокой:       — Она сняла свою жатву, при этом изменив нас — но прежде всего меня.       — Я заметила.       Он напрягся, а потом стёр с лица всякие эмоции и отвёл взгляд:       — Ты не представляешь, насколько. Не знаешь, что я делал, что мне пришлось делать — нелицеприятные вещи, непростительные… но я бы повторил их снова, я о том не жалею. Я был готов тогда на что угодно — лишь бы закончить бойню, спасти дорогих мне людей, тебя… да я бы разорвал для этого на части душу, если б потребовалось, — признался он спокойно, без утайки и ложного стыда. — Даже зная, что ты теперь чья-то, что я для тебя — всего лишь детская влюблённость, ничего не значащая, к которой ты потеряла интерес. И я делал то, что должен, что требовалось, отключив свои чувства, поборов сентиментальность… — Виктор замолчал, а потом продолжил: — …но нельзя сделать так в чём-то одном, нельзя не чувствовать боль в чем-то одном — ты выключаешь всё. И я думал, что вырезал из себя свои слабости.       Его лицо всё ещё было маской жестокости, но постепенно оттаяло:       — А потом я приехал и увидел тебя — это было как обухом по голове. Я ведь знал, что ты выходишь замуж, что у тебя своя налаженная жизнь, что ты всё решила и всё предопределено… И я хотел держаться подальше, но не мог. Злость, горечь, зависть — они бурлили во мне, я не давал им высвободиться, а они всё искали выход. — Его лицо вновь помрачнело: — У страсти и ненависти одна природа, один посыл. Меня захлёстывала агрессия от желания и в то же время от невозможности сблизиться, причём невозможность эта была лишь по моим внутренним ошибочным убеждениям — это я потом понял. Я увидел твой отклик, видел, что ты не безразлична и это вселило в меня надежду. Но я всё ещё не знал, что я для тебя — воспоминание, приключение, последний соблазн перед будущей семейной жизнью?.. А я хотел узнать, мне нужно было знать — оттого я и нарушал твои границы раз за разом, не мог держаться в стороне, подходил слишком близко.       Он снова посмотрел ей в глаза:       — Знаю, я действовал грубо, слишком прямолинейно. В твоём мире такое не принято… но это я уже тебе когда-то говорил.       Взгляд его стал более оголённым:       — Дикарь — разве не так обо мне думают?       Гермиона его взгляд выдержала:       — Я так не думаю.       — Действительно? После всего? — Крам хмыкнул. — Впрочем, ты всегда умела принимать эту мою сторону.       Он замолчал ненадолго, разглядывая бьющий в окно дождь.       — Решающими стали та поездка и праздник в городке, — сказал он. — Я уже когда ехал обратно понимал, что всё изменится, но не мог представить, что так быстро, тем же вечером. Ты тогда дала понять, что готова к бо́льшему, что во власти чувств ко мне, вот только я не знал насколько они сильные. Жажда, желание, искушение — они сильны, часто прекрасны, но что они значат по сравнению с настоящей жизнью, будущим браком, к чему ведут?..       На его губах мелькнула улыбка, пока глаза оставались холодными:       — Обычно — лишь к краткому мигу наслаждения. Пику, прекрасной агонии — а потом мы возвращаемся в реальность.       Он сделал паузу, будто размышлял говорить или нет, а потом всё же решился:       — Я думал об этом на празднике, не хотел, чтобы всё было так и… опять не смог сдержаться. Да, рядом с тобой я предаю себя слишком часто — мои устои и правила летят в тартарары, но знала бы ты, какое мне это доставляло удовольствие… — его голос стал низким, более хриплым: — Я не сомневался, что ты уступишь, что впустишь, что я сломлю твои барьеры, если захочу. И я, chtob men’a cherty drali, захотел. Подумал — дьявол с ним, возьму своё, и в преисподнюю всю ответственность…       Где-то вдалеке над водой вспыхнула молния, тишина раскололась от разорвавшего воздух грохота, а потом в море ударили ещё два ярких излома молний.       Взгляд Виктора, что следил за ними, изменился — стал тяжёлым, голодно-волчьим — когда он вновь посмотрел на Гермиону:       — Ты моя, давно должна была ею стать, так хоть напоследок тебя получу — так я решил. Пойдёшь под венец с моей меткой под кожей, с моим запахом на тебе, который не смыть, не вытравить — ведь мы, тёмные ведьмаки, знаем в таком толк… Вот только всё наоборот вышло. Думал, тебя возьму, а на деле себя отдал.       Он усмехнулся как-то неловко:       — Кто ж мог подумать, что спустя столько лет ты меня дождёшься? Если б знал… Клянусь, я бы не посягнул на твою честь.       Это была чистая правда и не признавать её было глупо.       — Верю, — кивнула Гермиона, опуская взгляд.       — Тут не вопрос обвинения тебя, — пояснил Виктор. — Я не снимаю с себя ответственность — боюсь даже представить, сколь тяжёлым для тебя был тот момент, а уж про моё поведение и речи нет… Я был слишком груб, одержим получением желаемого, а когда всё понял уже было слишком поздно… — его голос был полон искреннего сожаления, — но я испортил всё ещё больше своей злостью. Только злился я на себя — на то, что сотворил — но тогда мной овладело такое отчаяние, что я не мог с ним справиться. Мне нужно было уйти, уберечь тебя от своей ярости, я не мог контролировать свои эмоции…       — Я видела. И испугалась.       — Знаю. Я сам боялся — боялся напугать ещё сильнее. Потому сбежал, как какой-то зелёный мальчишка.       — Меня действительно обескуражил твой побег.       — И я прошу у тебя за него прощения. Оставить тебя после случившегося… Я не должен был так поступать.       — Не должен… но я тоже хороша.       На недоумённый взгляд Крама она ответила, хоть признаваться в таком было очень нелегко:       — Я сама открыла тебе дверь, не предупредила, ничего не сказала… откуда ты должен был знать? Предположить, что будучи столько лет в отношениях я всё ещё…       Она смущённо замолчала.       — Но теперь я знаю, — тихо сказал Виктор. — Я всё знаю.       Гермиона вскинула на него взгляд, не понимая, о чём он…       — Почему ты не сказала, что разорвала помолвку?       Что ж, а вот и та самая тщательно охраняемая ею тайна. Очевидно, что рано или поздно правда всё равно бы выплыла, и всё же Гермиона оказалась не готова её услышать.       — Откуда?..       — Мне сказала Джинни.       Злиться на неё всё равно не было никакого проку, так что…       — Ты сделала это ещё до приезда сюда.       Гермиона просто кивнула.       — Почему?       Ответ она знала уже давно — очень уж много над ним думала:       — Это был не мой выбор. За меня его сделали обстоятельства, война, другие люди… кто угодно, но не я.       — Тогда почему ты так долго оставалась с ним?       — С Роном?..       Гермиона грустно улыбнулась:       — Он был хорошей ассоциацией — с прошлым, школой, всеми счастливыми моментами. Своеобразным якорем прежней жизни, светлых чувств.       — Но ты была с ним столько…       — Была. Не хотела его, как и он меня на самом деле, но боялась, что это разрушит нашу дружбу — именно она была между нами, а не любовь. Мы были вместе в такие тяжёлые времена, поддерживали друг друга, и я не могла вот так запросто разрушить всё… но и отношения строить тоже не могла. Я решилась на их разрыв только перед объявленной всему миру свадьбой. Малодушно, но… после войны, после школы мы все будто замерли каждый в своей роли. Однако сколько бы я не оттягивала неизбежное, я всё равно понимала, что мне нужно двигаться дальше.       Гермиона тяжело вздохнула:       — Как бы я ни хотела сохранить всё, как прежде, я видела, что мы с Роном слишком разные люди и мы не сделаем друг друга счастливыми. Оставив эти отношения, я бы всегда лгала. Это было бы ужасно по отношению к нему, я не имела право так поступать с ним. Но самое главное — я не имела право так поступать с собой.       — Что ж, теперь я знаю…       — Это тебя ни к чему не обязывает, — поторопилась она сказать. — Я в любом случае не была бы с ним, я решила всё раньше, до того, как мы с тобой встретились.       Ей было очень горько это говорить — признавать подобное и давать Виктору шанс оставить всё, что было между ними, в прошлом, отпустить его.       — Мне и впрямь нечего тебе предъявить, — прозвучало очень тихо, — я не предупредила… о своей ситуации, мы подразумевали с тобой разные вещи, был просто такой момент…       — Момент? … — повторил за ней Крам.       Гермиона кивнула и сказала уже твёрже:       — Я хочу, чтобы ты знал — после этой ночи я ничего не жду от тебя. И я… — она запнулась, прежде чем озвучить: — Я благодарна тебе за то, что ты показал мне, что можно по-другому — я хочу по-другому. Благодаря этим дням с тобой… тому накалу, что был между нами я теперь точно знаю, что не хочу оставаться в отношениях лишь потому, что чувствую себя к ним обязанной. — Она невольно опустила глаза на свою чашку с остывшим чаем: — И больше всего я не хочу, чтобы обязанным чувствовал себя ты. Я не желаю такого для тебя.       Она замолчала, крутя в руках пустую чашку, Виктор молчал в ответ, напряжение всё росло…       — А может, я хочу, чтобы меня это обязывало, — вдруг сказал он тихо, но твёрдо. — Может я сам себя хочу обязать.       Гермиона вскинула на него растерянный взгляд, а потом снова опустила:       — Виктор, не шути так.       — С чего ты взяла, что я несерьёзен?       Она очень нервничала, так что попыталась отшутиться сама:       — Скажи ещё, что снова в меня влюбился.       Виктор замер.       Какое-то время он явно колебался, а потом протянул руку и осторожно накрыл ею пальцы Гермионы. Она затихла — немного испуганно, но доверчиво — а потом всё же подняла на него глаза: полные надежды, ожидающие. И Виктор оправдал все её ожидания — крепче сжав её руку, он посмотрел на Гермиону с добротой, очень спокойно, а потом с чуть усталой улыбкой произнёс:       — Неужели после всего ты так и не поняла?.. Я никогда не переставал.       Она сама не знала, насколько сильно хотела это услышать.       Её сердце забилось очень быстро, будто крылья порхающей птицы, Гермиона попыталась унять его — но куда там… А Виктор всё держал её руку, прикасался к ней, и эта близость между ними ощущалась теперь уже совсем по-другому, не так, как прежде. Теперь она была более оголённой, чистой, полной доверия — того, что было им недоступно ещё совсем недавно. После того, как они открылись друг другу, высказали то, что копилось в них столько времени, всё стало иначе — и этот новый уровень связи был чем-то удивительным, особенным. От него было так сладко, томко… и в то же время невероятно спокойно, безмятежно. Будто все волнения и тревоги последних дней стерли одним махом, оставив вместо них чувство непривычной заполненности и душевной теплоты…       — Уже поздно, — сказал Виктор, неожиданно отпуская Гермиону. — День был тяжёлым. Ты, наверно, устала.       Она словно очнулась.       Посмотрев в окно, Гермиона поняла, что гроза пошла на убыль, постепенно смещаясь на юг.       — Ты прав. Уже поздно.       Она забрала чашки и сложила их в раковину.       — Можешь занять комнату Билла и Флёр. Она свободна, — сказала Гермиона словно бы между делом, убирая посуду и составляя её вслед за чашками.       — Спасибо, — кивнул Виктор. — Тебе помочь?       — Нет. Я сама.       Он помолчал какое-то время, наблюдая за ней, а потом пошёл к выходу. Однако на пороге он задержался, чтобы произнести:       — Доброй ночи.       — Доброй… — ответила Гермиона.       Спустя мгновение она услышала скрип ведущей на второй этаж лестницы.       Даже после того, как уборка была закончена, Гермиона оставалась на кухне ещё какое-то время, сидя подле очага и наблюдая, как постепенно тускнеют в нём алые угли. Она почему-то никак не могла решиться подняться в свою комнату, всё откладывала, но потом всё же разворошила в очаге золу, выключила свет и по скрипящей лестнице пошла наверх — очень медленно, чтобы не выдать своего присутствия. Дверь в спальню Билла и Флёр была закрыта, и это вызвало в Гермионе некоторое облегчение. Она повернула в сторону своей комнаты, зашла в неё и аккуратно щёлкнула замком, закрываясь на ключ.       Она разделась, сменила одежду на лёгкую ночную пижаму, улеглась в постель…       Гермиона попыталась заснуть, но сон не шёл.       Слушая стук дождя по крыше и наблюдая, как его капли стекают по оконному стеклу, она всё думала о сегодняшнем вечере; обо всём, что было межу ними с Виктором, об их разговоре, о словах, что он сказал ей… о последних словах особенно. А ещё о том, что зря она закрылась на ключ (это выглядело очень невежливо, даже грубо, будто она ему не доверяет) и Гермиона решила исправить это упущение — только это и больше ничего…       Она открыла замок, отперла дверь…       А потом осторожно, на цыпочках выскользнула в коридор и прошла по нему до комнаты, где был Виктор.       Это просто безумие какое-то… думала она, опираясь руками о дверной косяк, прикасаясь к нему пальцами, чувствуя твёрдость дерева, но так и не решаясь постучать — почти понимая в этот момент то, что чувствовал совсем недавно Виктор.       Впустит ли он её?..       Конечно впустит.       Как и до этого она его.       Рука сама повернула ручку двери, которая оказалась не заперта. С колотящимся сердцем, почти готовая сбежать обратно, Гермиона зашла в спальню. Здесь было темно, почти ничего не видно — очертания предметов угадывались лишь по ещё больше сгустившейся темноте, и именно по ней Гермиона определила кровать и лежащего на ней Виктора — очевидно, он уже спал. Почему-то это оказалось успокаивающим, настоящим облегчением, и подойти к нему было уже не столь боязно.       Подойти, склониться, осторожно лечь рядом.       Перед ней была его широкая спина, вздымавшаяся при каждом вздохе, отдающая силой и надёжностью, и Гермиона просто смотрела на неё, слушала чужое размеренное дыхание и успокаивала своё, пока лежала на боку, пристроив под щёку ладони. Было в этом нечто убаюкивающее, умиротворяющее… ощущение незыблемости — то самое, что ты испытываешь, находясь за скалой, которая защищает тебя, укрывает от любых ветров и невзгод…       Её глаза закрылись, покоряясь тяжёлой дрёме…       Гермиона уже почти провалилась в сон, когда Виктор потянулся назад, нашёл на ощупь её руку и перекинул через себя, заставляя обнять, накрывая сверху своей.       Она заснула, уткнувшись носом куда-то в спину Виктора и ощущая ладонью его тепло. *** * c'est un petite compliment pour vous — маленький комплимент для вас