Ирония любви (Irony of love).

***       Пробуждение было мягким и очень приятным.       Выплывая из сна, Гермиона чувствовала покой, уютное тепло, дуновение ветра по обнажённой коже, а на себе некую тяжесть и даже ещё до конца не просыпаясь, не открывая глаз, она уже знала, что это — легонько улыбнувшись, она нащупала переброшенную через неё руку Виктора. Та была большой, массивной, обнимала крепко, но Гермионе нравилось это ощущение; та надёжность, с которой Виктор прижимал её к себе, спиной к своей груди, уткнувшись при этом Гермионе куда-то в волосы. Затылком она чувствовала его дыхание — размеренное, спокойное — голой кожей тепло его тела, а изгибом бёдер ниже поясницы…       Гермиона смущённо и в то же время довольно улыбнулась.       Господи, этот мужчина когда-нибудь насытится?       Она открыла глаза, тут же сощурила их и поняла, что ещё достаточно рано — солнце светило не на полную силу, только набирало обороты, а ветер всё ещё был прохладным, хранящим в себе свежесть рассветного утра. Можно было поваляться в постели, даже может немного поспать, но в пользу иного решения высказался пустой живот, который тихонько, но требовательно заурчал. Кажется, они вчера потратили слишком много энергии на…       Гермиону обдало жаром при одном воспоминании о прошлой ночи — надо же, и кто бы ожидал от такой скромницы, как она, подобных непристойностей…       Воспоминания нагрянули разом и детальные подробности того, что они вытворяли в постели вместе с Виктором, были слишком уж яркими и слишком… детальными. Потому Гермиона решилась переключиться на вещи более насущные.       Она пошевелилась, развернулась под рукой Виктора (не без серьёзных усилий с её стороны) и оказалась к нему лицом. Рассматривать его — спящего и какого-то беззащитного, лишённого всей этой его брутальности и шарма суровой мужественности — было очень… Чёрт, да во сне он был сущим ангелом, самым милым существом на земле! Конечно, Гермиона не отрицала того факта, что это в ней говорили эмоции, эйфория той химии между ними, но Крам действительно выглядел во сне по-другому — намного мягче, спокойней; как-то даже невинно, словно ребёнок. Его черты расслабились, складка между бровей разгладилась, а эти его глаза с лучистыми изогнутыми ресницами, которым позавидовала бы всякая девушка… Гермиона не выдержала и провела по его лицу рукой. Очертила пальцем тёмные брови, лоб, благородный профиль. Остановилась на кончике носа, не смогла стерпеть и легонько поцеловала его. Потом лоб, глаза и те самые ресницы, защекотав ими свои губы…       — Ммм… — проворчал Виктор, просыпаясь.       Не открывая глаз, он шумно выдохнул и сморщил нос, после чего проворчал:       — Рано же ещё.       Потревоженный действиями Гермионы, он выглядел явно недовольным, однако это не помешало ему чмокнуть её куда-то в переносицу, а потом придержать рукой и уткнуть лицом себе куда-то в бородатую щёку.       — Не так уж и рано, — пробухтела она, высвобождаясь.       — Давай дальше спать.       Виктор попытался заграбастать её ещё и ногой, но Гермиона умудрилась как-то из этого положения вывернуться.       — Кто рано встаёт… — гнула она своё.       — Тому делать нечего.       — А я собираюсь.       — Эй!..       Между ними завязалась короткая борьба, точнее Виктор снова попытался лениво прижать её ногой к постели, но это ему не удалось.       Гермиона откатилась в сторону, Крам попытался поймать её вслепую, потянувшись за ней рукой, но тут же рухнул обратно на смятое покрывало. Гермиона же, вполне проснувшаяся и бодрая, увидев его неповоротливость выждала, а затем атаковала его снова, причём совершенно неожиданно — резким движением нырнула обратно, наклонилась и ещё раз поцеловала в нос, растрепав при этом его длинные волосы.       — Сжалься! — простонал он, в этот раз даже не пытаясь её поймать, а пряча лицо в подушку. — Дай поспать ещё чуть-чуть!       Он был умилительно беззащитен, и Гермиону так и подмывало помучить его ещё немного, однако в итоге она оставила его в покое. Выпорхнув из постели, она подобрала с пола свою одежду, раскиданную вокруг кровати, впрыгнула в шорты и назидательно произнесла:       — Ну ладно. Только пеняй потом на себя. Я такая голодная, что съем всё.       — Неа…       — А вот и да!       Крам лежал какое-то время, а потом, когда она уже надела майку и закручивала на затылке волосы, приоткрыл один глаз и поднял голову, немного расфокусировано, но вполне критично осматривая её:       — Ты мелкая и не настолько прожорливая.       И снова упал на подушку.       — Соня, — рассмеялась Гермиона, дёрнув под ним с краю простынь. — Так проспишь своё счастье.       — Да куда ты отсюда денешься, — пробурчал он. А потом лениво добавил: — А денешься, так я снова найду.       Ей бы обидеться на его вечную самоуверенность, но на самом деле у неё замерло сердце, что вот так — спокойно и ненавязчиво — он назвал её своим счастьем. Ненадолго она залюбовалась им — обнажённым, с рассыпанными по широким плечам тёмными волосами, распластавшимся по кровати и занимающим бо́льшую её часть, сонным, таким родным…       — Даже не рассчитывай на завтрак. Делать его для тебя я не буду, — провозгласила Гермиона, выходя из комнаты.       И уже за её пределами, в коридоре, ей послышалось что-то вроде da konechno…       Она спустилась вниз и открыла входную дверь, пуская в дом свежесть утра. Вышла на улицу и с удовольствием потянулась — навстречу солнцу и дувшему в лицо солёному ветру. Песок был ещё не нагретым, пропитанным прохладой ночи, но это был лишь вопрос времени — солнце, такое яркое, что слепило глаза, было достаточно высоко и грело так, что уже через пару минут пощипывало кожу. Нужно быть сегодня осторожной, а то превращусь в морковку подумала про себя Гермиона и нырнула обратно в дом.       Она хотела было пойти в душ, но не стала, ведь для этого пришлось бы подниматься к себе в комнату, вновь тревожить Виктора, да и есть хотелось сильно… хотя если уж быть честной, была у неё и другая причина. Ей нравилось это новое незнакомое ощущение — чувствовать на себе последствия бурной ночи, её томные флюиды, быть словно овеянной присутствием желанного мужчины, им самим. И Гермиона буквально физически ощущала на себе присутствие Виктора — следы его касаний, поцелуев, взглядов, тяжести его тела, его запаха, проникшего будто под кожу… Как там он говорил — пойти под венец с его меткой на себе?.. О, сейчас она очень даже хорошо понимала, о чём он тогда говорил. И отчего-то расставаться с этим ощущением никак не хотелось, а хотелось быть в нём как можно дольше.       Впрочем, Гермиона предполагала, что прими душ она хоть сто раз, это вряд ли поможет.       Разве сможет она когда-нибудь смыть с себя воспоминания, чувства, память?..       Конечно нет.       Есть вещи, которые отпечатываются в нас, остаются с нами навсегда, как бы мы не хотели их вытравить. А эти последние дни, эти моменты… Гермиона и добровольно ни за что не рассталась бы с ними. Как бы ни сложилась дальше её жизнь, они навсегда останутся для неё чем-то особенным — невероятным приключением, которое ей довелось пережить. Ведь не всем людям так везёт, и они испытывают подобное — настоящий контакт, истинную близость. Всё застревают где-то на перепутье, в самом её начале, спрятанные под масками и слоем защит, самими же выстроенными. А близость — та самая, настоящая — проходит стороной. И так и живут никогда не обнажаясь, не прикасаясь по-настоящему друг к другу, не открываясь в своих самых заветных чувствах. Никогда не находя своего человека. А она нашла, ей повезло, выпала такая невероятная возможность и на самом деле Гермиона поняла это не сейчас, а давно — ещё до всего того, что было здесь, ещё в школе. Когда они сидели вместе в библиотеке, гуляли, разговаривали, просто были рядом. Когда произошло невероятное — Виктор увидел её. По-настоящему, очень честно. И уже только этим сформировал между ними связь, которая не могла быть разорвана — ни расстоянием, ни временем. Их близость была предопределена. И даже не будь этой ночи, не будь их встречи здесь, даже выйди она замуж за Рона — эта связь всё равно бы существовала. И она чувствовала бы её каждый раз, встречая Виктора, смотря ему в глаза. И это было бы крепче брака, семьи, всего на свете. Потому что есть такая вещь, как неразрывные узы, которые не зависят от вышеперечисленного; от того, где мы и с кем мы телом, если не задействована душа. И с Виктором, с ним как раз всё было так.       Конечно, в Гермионе оставались ещё сомнения.       Всё то, что между ними — прекрасно. Однако летний роман, чудесный и упоительный, обычно всегда подходит к концу. Да, им здесь хорошо, просто волшебно, но когда-то волшебство заканчивается и приходится возвращаться в реальность. Захочет ли Виктор сделать это вместе с ней — погрузиться в общую для них реальность?       А Гермиона этого хотела — остаться с ним, быть вместе, рядом. Сохранить эту связь между ними, укрепить её. Разбрасываться таким сокровищем, получив и осознав его — чистой воды глупость. И она мечтала о том, чтобы остаться с Виктором — смешливым, суровым, добрым, уже навсегда родным — потому что именно с ним она могла себе позволить самое важное. Быть собой. Позволять себе снимать защиты, не носить маску, не играть, не юлить, а быть честной в своих реакциях. Само собой, так открыться, говорить о своих настоящих чувствах было привычно страшно — а вдруг не примут, а вдруг ударят в спину?.. Но и жить с оглядкой, вечно закрываясь, вечно прячась, она больше уже не могла.       Она рискнёт. Рискнёт сказать ему о своих мечтах.       Потом, чуть позже.       Но она будет откровенной с ним до конца.       Это решение будто окрылило Гермиону. С вдохновением, напевая себе что-то под нос и даже пританцовывая, она начала готовить кофе — чёрный, добавив туда пару зёрен кардамона. И только когда уже приготовила его, то поняла, что сделала его на двоих.       Гермиона легонько усмехнулась — ну конечно же это была просто бравада насчёт завтрака. Разве может она оставить Виктора без него?..       Продолжая что-то напевать, стоя перед колышущейся на ветру занавеской и распахнутым окном, Гермиона начала готовить оладьи с яблоками, которые получались у неё на отлично ещё со времён школы. Быстро соединила все ингредиенты, рассыпав при этом по столу муку, замешала тесто, поставила на плиту сковороду и уже приготовила первую партию, когда услышала, как лестница скрипнула под чужим весом и спустя пару секунд на кухню вошёл Виктор.       Гермиона обернулась, снимая румяные оладьи и складывая их в глубокую тарелку, на миг её рука замерла, когда она зацепилась взглядом за Виктора — в одних боксёрах, сидящих так низко, что были видны все мышцы живота, взлохмаченный, всё ещё немного сонный, он казался ей каким-то безумно притягательным. Да, его тело было без преувеличения красивым; эталоном зрелища, которым наслаждается большинство, но в то же время в нём были гармония, благородство и врождённое царственное достоинство — а это уже вещи гораздо более редкие. Наблюдать за ленивой грацией Виктора, за его движениями, их хищной пластикой хотелось безостановочно, не отрываясь… Гермиона буквально силой заставила себя перестать смотреть на него и отвернулась, помешивая ложкой тесто.       Она почувствовала, как Виктор приблизился к ней и стал позади.       Через плечо он какое-то время наблюдал за её действиями, а потом вполне непринуждённо положил ладони на её талию. Наклонился, завис на мгновение над изгибом шеи… и тут же потёрся о него сбоку носом.       — Как вкусно пахнет, — проговорил он хрипло.       — Обычные яблочные оладьи…       — Я о тебе.       У неё и так лицо горело, а низ живота тянул, а когда Виктор вместо поцелуя легонько прикусил её сзади за шею, то стало ещё хуже.       И совсем уж повело, стоило ему лизнуть языком свой же укус и прильнуть к Гермионе всем телом, тесно, обволакивая её своим настойчивым желанием и жаром обнажённой кожи. Впрочем, упрекнуть её в слабости перед ним было бы несправедливо — она же не виновата в том, что их связь помимо духовной стороны имела и физическую, причём очень тесную. Оттого и эта дрожь в коленях, туман в голове и электричество, бегущее под кожей от каждого его прикосновения…       — Доброе утро, — проворковал он ей куда-то на ухо, попутно проходясь по нему губами.       — До… доброе… ах-х-х!!!..       Она не выдержала, когда он крепко сжал её бёдра и прижался сзади своими.       — Виктор! …       Было совершенно очевидно, что он уже распалён не на шутку.       Ничего себе, буквально за секунды…       Впрочем, от него-то такой прыти стоило ожидать.       — Что-то не так? — изобразил он полную невинность, в то же время потираясь о неё твёрдым пахом. — Помнится, вчера ты просила о бо́льшем.       — Я имела в виду…       — О, это-то я прекрасно знаю.       Одна его рука ни капли не стесняясь поползла под майку, безо всякой прелюдии и по-хозяйски властно сжала грудь Гермионы, а вторая скользнула ей в шорты…       Лопатка, которой Гермиона мешала тесто, вывалилась из её руки, и та тут же вцепилась в край столешницы.       — Что… ты делаешь? — прозвучало с придыханием.       — А на что похоже?       Пальцы Виктора поддели край белья, и тут же бесстыже поползли вниз.       — Ты меня отвлекаешь, — попыталась она усовестить его, явно безрезультатно. — Не видишь — я готовлю…       — Сама виновата. Не надо было давать мне разрешение, — прошептал он, доходя до самого чувствительного места и проводя по нему медленно, мягким плавным движением, вверх-вниз. — Есть у нас в Болгарии такая поговорка — держи волков подальше от двери, но если пустила, бесполезно бежать и прятаться.       — Но ночью…       Он лишь коснулся её, а у Гермионы между ног уже было мокро.       — Ночью мы только начали. А сейчас продолжим, — пояснил Виктор, продолжая управлять её телом, как вздумается. — Ты же не думала, что так легко от меня отделаешься?       …Всё происходило слишком быстро, сумбурно, стремительно — она совсем не ожидала такого утра после столь насыщенной ночи. Голова кружилась, мысли путались, точнее их совсем не было, пока Виктор был так близко и вытворял все эти вещи своими…       Совершенно скользкими пальцами он почти вошёл в неё и это заставило Гермиону чуть ли не рухнуть вперёд, упираясь руками о стол, по которому потекло тесто.       — Но если ты против, если тебе не нравится…       Он крепче сжал её грудь, а потом отпустил, мягко поглаживая основанием ладони по самой выступающей её части, наклонился и вновь прихватил зубами загривок Гермионы, одновременно очерчивая кончиком языка каждый попавшийся ему позвонок, отчего она застонала ещё громче, невольно выгнулась и тогда Крам усилил нажим, двигая пальцами ещё интенсивней. Другой же рукой он взял Гермиону за подбородок и заставил повернуть к себе лицо, после чего накрыл её рот настойчивым поцелуем. Заставил разомкнуть губы, вторгся языком внутрь, лаская… а потом ритм движений его пальцев и языка стал единым.       Гермиона в этот момент словно себя потеряла.       Она уже будто не могла ни говорить, ни управлять собой, ни думать — лишь только ждать исхода этой мучительной пытки, того взрыва, что принёс бы ей освобождение. И она готова была для этого на что угодно, быть тем, что потребно — искушением, соблазном, чистой похотью, её же вселяя в Виктора, провоцируя, дразня, заставляя ровно так же терять себя, всякий контроль.       И Крам был таким — жадным, голодным, готовым преступить любые границы…       И всё же в какой-то момент он замер, опасаясь, что был слишком напористым, снова слишком агрессивно проявил свои намерения, пытаясь овладеть объектом своей страсти подобным образом. Он ослабил хватку и хотел сменить положение — но Гермиона выказала однозначное тому несогласие, одной рукой прижав его сзади к себе, а другой стаскивая с него судорожно боксёры.       Её порыв он встретил низким рыком и хриплым обещанием:       — Тебе понравится.       Он стянул с неё бельё, и оно упало вниз. Ей пришлось переступить через него и стать на носочки, чтобы подстроиться под Виктора, чтобы их бёдра были приблизительно на одном уровне… Гермиона издала громкий стон, когда неожиданно, безо всякого предупреждения он оказался в ней плавным тягучим и предельно глубоким движением, а потом ровно же так подался назад…       Чтобы снова вернуться.       Толчок, откат, вторжение, отступление — и всё это протяжно, жарко, так по́лно…       Гермиона упёрлась ладонями о поверхность стола, чтобы не упасть, удержаться во всех этих ощущениях, пока кровь гулко билась в висках, а пульс грохотал под кожей. Низ живота пекло жадной болью, он отзывался на каждый толчок Виктора, тянул, ожидая бо́льшего. А тот наполнял её собой и снова опустошал, входил и тут же лишал своего присутствия, заставляя ожидать новой порции удовольствия с какой-то одержимостью, почти помешательством.       Это было идеально, невыносимо, голодно, горячо…       …но всё ещё возмутительно медленно.       Гермиона выдохнула, распутно выгибаясь, подставляясь под сильное тело Виктора. Обернулась, маня приглашением — и это действительно его подстегнуло.       Крам ещё сильней сжал её бёдра, ухватился за них, с ходу меняя темп своих движений, ускоряя их, и это вызвало в Гермионе ещё одну волну удовольствия, новый виток чувственности. Он заставил её полностью отдаться Виктору, раствориться в том яростном ритме, с которым он владел ею, слиться с ним в едином порыве страсти, её горении… Часть теста пролилась, а Гермиона всё хваталась за столешницу, опиралась о неё и было так скользко — на столе, под пальцами, на испачканной коже — в ней. Виктор двигался исступлённо, размашисто, не встречая препятствий — теперь они были приспособлены друг для друга идеально, подогнаны лучше некуда.       Всё было, как надо — так верно, необходимо, правильно…       А ещё примитивно, животно, по воле инстинктов — но боги, как же это было сладко!       В этом их соитии действительно было много животного, вне правил и цивилизованного разума, но эта дикость приносила в то же время такие эмоции, такой яркости, от которой выключало всякий контроль и рвались все якоря, держащие сознание по эту сторону, в рамках человеческого. И удовольствие быть за гранью, стать чем-то сродни удовлетворяющему свою потребность зверю было действительно запредельным ощущением.       Которое очень быстро привело их к долгожданному пику.       Повинуясь ему, Виктор обхватил Гермиону крепко руками, сжал, почти приподнял в воздухе, и оказался так глубоко, что она жалко всхлипнула, поднимаясь на самые носочки, как балерина, зависнув в этом положении… а потом её накрыла лавина наслаждения, погребла под собой, закрутила — сбила ориентиры, реальность, возможность удерживаться в одной точке и быть чем-то осознанным.       Её колени подогнулись и, если бы не стол в качестве опоры и не удерживающие её руки Виктора, Гермиона рухнула бы на пол. Она была так наполнена, настолько поглощена эмоциями и ощущениями собственного тела, что чувствовала себя просто беспомощной…       Прошло достаточно времени, прежде чем она смогла нормально дышать и хотя бы держаться на ногах.       — Думаю, тебя следует вернуть в спальню, — сипло произнёс Виктор, ещё крепче обнимая её и осторожно подхватывая на руки.       — Снова в постель? — спросила Гермиона обессиленно.       — Тебе не помешает немного отдохнуть.       Виктор улыбнулся, когда она склонила голову ему на грудь, прижимаясь к ней щекой:       — Если хочешь, я останусь с тобой. Просто побуду рядом.       Он понёс её прочь из кухни, и уже на пороге Гермиона вдруг вспомнила:       — А оладьи?       Виктор обернулся на заляпанный стол, полупустую миску с тестом и рассыпанную по полу муку, обозревая полный раскардаш, который они тут устроили, и спокойно выдал:       — Да и чёрт бы с ними.       После чего пошёл с Гермионой наверх. ***       Остаток дня они провели в восхитительном безделье.       Первую его половину они валялись в постели и там же ели — Виктор притащил с кухни кофе, выжившие после их безумной эскапады оладьи и ещё всякой всячины, удовлетворяя любую просьбу Гермионы и иногда даже её предвосхищая. Они ели, болтали, молчаливо валялись под дувшим в окно южным ветром, а потом Виктор что-то читал, пока Гермиона дремала… Подобное времяпровождение было просто чудесным, но потом всё же пришла пора покинуть их уютное убежище.       Гермиона сказала, что им нужно выйти из дома.       Конечно же, они пошли купаться.       День оказался и правда жарким — самым жарким из всех, что они провели здесь. Солнце палило нещадно, воздух буквально дрожал знойным маревом и после обеда легче не стало — песок раскалился, обжигал ступни и только вода приносила хоть какое-то облегчение. Купание в море стало настоящим спасением от царящего зноя и Гермиона с Виктором плескались в воде до тех пор, пока окончательно не устали.       Остаток дня они провели в ложбине большой дюны, спрятавшись в тени её холма от нещадно палящего солнца.       — Завтра нужно будет съездить в деревню, — сказал Виктор, переворачиваясь на живот и поправляя привычным жестом назад мокрые волосы.       — Зачем?       Гермиона сощурилась, смотря на него из-под шляпы.       — Куплю тебе в кондитерской тех пирожных, — его взгляд стал довольно-хитрым. — Они настраивают тебя на верный лад.       — Фи! — поправила она шляпу. — Джентльмен не бахвалится своими победами.       — Возможно. Но он ими однозначно наслаждается.       Гермиона рассмеялась, глядя на играющего бровями Виктора.       — В любом случае нужно будет поехать, — сказал он. — Завтра суббота. А в воскресенье многие французы не работают.       — Завтра… завтра уже суббота?       Голос Гермионы звучал рассеянно и чуть встревоженно.       — Да.       — Я… — она снова запнулась, — потеряла счёт времени.       — И не мудрено. Здесь его будто бы не существует, — Виктор обвёл тёмными глазами море, дюны и возвышающийся среди них коттедж. — Один день похож на другой, его точная копия — но это не то, на что я бы стал жаловаться. Наоборот — подобная рутина мне очень даже нравится. Словно ты в другом измерении, точке отсчёта. Где всё течёт по иным правилам и действует по своим законам. Этакое… безвременье.       — Эмм… да.       Его задумчивый взгляд замер на высоких трубах коттеджа, а потом переместился на Гермиону:       — Кажется, тут можно оставаться вечно. И в то же время ощущение новизны не пропадает, хоть каждый день словно на повторе.       — Не боишься застрять здесь? — посмотрела на него Гермиона испытующе.       — В эту временную петлю я бы угодил с удовольствием, — подтвердил Виктор.       — Нравится место?       — Нравится компания, — подмигнул он.       После чего положил голову на перекрестье рук и закрыл глаза.       Что ж, вот он — момент, когда она может сказать ему то, что думает. Прямо здесь и сейчас. Потому что потом… потом у неё может не быть такой подходящей возможности. Ведь ехала она сюда всего на пару дней, не рассчитывала на самый настоящий отпуск у моря и то, что компанию ей составит Виктор, а вернуться в дом Пенелопы ей нужно было как раз на выходных. Потому что после них… Как же не хотелось об этом думать, но надо было. На следующей неделе ей придётся ехать в Англию и разбираться с последствиями расторжения помолвки. Со всем, что обрушится на неё вследствие этого. А шторм будет тот ещё — впрочем, она выстоит. Хотя дерьма на неё Рита Скитер выльет столько, что ни в сказке сказать.       Значит, надо признаться ему прямо сейчас.       Но сказать, что она хочет остаться с ним, самой предложить быть вместе…       Она уже решилась было заговорить — однако Виктор опередил её и произнёс первым:       — Ну так завтра едем вместе или могу я один?       — Завтра…       Она немного растерялась, но настроя не потеряла. И пока она собиралась с силами, Виктор продолжил:       — Заодно узнаю у местных нет ли какого праздника или чего примечательного в городках поблизости в эти выходные. Мы могли бы туда пойти. Французы любят праздники. И большие обеденные перерывы. И вино.       Гермиона невольно улыбнулась.       — Люблю Францию. Я мог бы поселиться здесь, — мечтательно пробормотал он, не открывая глаз и вытягиваясь на горячем песке. — Но пока в моём распоряжении лишь остаток августа. С сентября в Дурмстранге начинаются занятия и за неделю до этого придётся вернуться в Болгарию, разобраться с делами. Там начнётся настоящий дурдом — первые дни нового учебного всегда самые сложные. А первогодки ужасней всего — кажутся такими милыми и беззащитными, но господи, они просто маленькие чудовища…       Гермиону будто водой холодной окатили.       В груди вспыхнуло разочарование, но она постаралась не показать виду.       Конечно ему придётся вернуться в Болгарию. Конечно у него там своя налаженная жизнь. А что она думала — что он вот так запросто всё бросит? По её первому зову? Сразу же переедет жить в Англию, вместе с ней… чёрт да Рита Скитер просто от счастья умрёт, услышав о такой сочной новости — Гермиона Грейнджер изменила своему жениху и бросила его перед самой свадьбой ради знаменитого Виктора Крама, своей первой любви. Именно так она всё и выставит, можно не сомневаться.       Эти мысли её отрезвили.       — Да, конечно, — произнесла она тихо.       — Но сейчас я не хочу думать об этом. Никакого ответственного поведения для тебя и для меня, — добавил легкомысленно Виктор. — Будем пляжными бездельниками. Как тебе план?       — Отличный.       — Я тоже так считаю.       Гермиона больше не сказала ни слова…       Ближе к вечеру они вернулись в дом. Гермиона первой приняла душ и сменила одежду, и пока это делал Виктор, успела приготовить мятный лимонад. Уже вместе они состряпали лёгкий ужин (в такую жару есть особо не хотелось), а потом сидели на веранде, наблюдали закат, пили лимонад и разговаривали о всяком. Точнее больше разговаривал Виктор, делясь какими-то историями, деталями прошлого, своими воспоминаниями, понемногу рассказывая о том, что происходило с ним за эти годы. Истории эти и правда были интересными, хотя иногда и немного грустными, но в любом случае они были о нём и Гермиона с жадностью их слушала… но в то же время не могла отделаться от ощущения недосказанности, витающей между ними. Причиной ей была она сама и чем больше Гермиона молчала, тем всё острей чувствовала боязнь того, что может случиться, страх перед возможным будущим расставанием с Виктором.       Казалось бы, чего проще — возьми и скажи, озвучь правду, развеяв при этом свои сомнения…       Она всё раздумывала над этим, когда Виктор, не прерывая своего рассказа, поставил пустой стакан на дощатый пол веранды, взял Гермиону за руку и повёл за собой в сторону моря.       Они гуляли до ночи — взявшись за руки и медленно, словно бы бесцельно бродя по берегу.       Их ноги увязали в песке, вода мягко накатывала на него, омывала с тихим шипением, потом снова отступала, пока где-то над их головами неспешно поднималась полная, разросшаяся в идеальный цельный круг луна. Она делала предметы резкими, а тени длинными, выстилала по воде серебристую дорожку — настолько чёткую, что по ней, казалось бы, можно было ходить; смело уйти за самый горизонт. Августовское небо было особенно тёмным, почти чёрным, но в то же время эта чернота позволяла звёздами проявиться ярко, даже самым мелким и незаметным, усиливала их свет. Их было много — десятки, сотни, тысячи — и все сияли гордо.       Гермиона в этот момент подумала о Викторе.       Ведь именно его якобы тьма — его теневые и отвергаемые цивилизованным обществом стороны — всё это позволило ей видеть свои истинные потребности и желания, своё настоящее Я. Открыло глаза на очень многое, в то время как на ярком свету, несмотря на его правильность, Гермиона не могла чётко видеть, слепла. А рядом с темнотой Виктора она будто бы обретала эту чёткость, понимала собственную цельность. Рядом с ним было как никогда спокойно, уютно и, как ни парадоксально — безопасно…       Они вернулись в дом ближе к полуночи, а заснули и того позже.       Точнее, заснул Виктор, потому что Гермиона то дремала, то снова просыпалась, подстёгиваемая ощущением непроходящей тревоги.       В итоге она тихонько выбралась из постели и спустилась вниз, на веранду. Почти устроилась там, но передумала и пошла дальше, к морю. Уселась на самом его берегу, возле кромки воды, вытянув вперёд голые ноги. Волны мягко целовали их, обнимали, звали её к себе, но Гермиона игнорировала этот зов, хоть он и был прекрасен, сродни песне сирен. Ведь её влекла другая песня — та, что раздавалась в вышине и лилась на землю вместе с серебристым светом полной луны, вальяжно устроившейся посреди чёрного небосвода, в котором мелким крошевом мерцала алмазная пыль древних звёзд.       Гермиона неотрывно смотрела на них, а в голове всё крутилось невысказанное. То, что не давало ей покоя. Её мечты и в то же время преграды к их осуществлению; всё то, что разделяло их с Виктором — а этого было немало.       И почему она не может не думать о таких вещах? Не ставить себя на место другого, не понимать масштаба своих действий, не осознавать последствий? Быть легкомысленной, ветреной, поступать бездумно? Вроде чего проще — отключи логику с критическим мышлением и отдайся чувствам, а там хоть трава не расти…       Гермиона тяжело вдохнула и откинулась назад, продолжая обозревать небо. Теперь оно было единственным, что она видела, занимало всё пространство вокруг, раскинувшись над головой тёмным пологом сколько хватало глаз…       — Эй!       В поле зрения Гермионы показалась лохматая голова Виктора — подобрался всё же к ней незаметно.       — Чего убежала? Всё хорошо?       Он продолжал стоять рядом, ожидая ответа.       — Да, — легонько улыбнулась Гермиона. — Не спится просто.       — А, тогда ладно, — кивнул Виктор и поднял лицо вверх. — Я бы на такую красоту только и смотрел.       Он выждал немного, а потом поинтересовался:       — Хочешь побыть одна?       — Нет-нет, оставайся, — поспешно возразила Гермиона. — Наоборот — делиться подобными моментами с кем-то… с тобой…       Она замолчала, не находя слов, но Виктор закончил за неё, расслабленно улыбнувшись:       — Я понимаю.       Он улёгся рядом, вместе с Гермионой созерцая небо. Долго молчал, а потом вдруг шумно выдохнул, замер и произнёс:       — Ты сразу, если что, не отвечай, но тут дело такое… Мы же поженимся?       Гермионе поначалу показалось, что она ослышалась. Она заторможенно повернулась к Виктору и c изумлением переспросила:       — Что?       — Ну как… — было видно, что он волнуется, но прикрывает это напускной бравадой: — После всего случившегося ты просто обязана выйти за меня.       — Обязана, — повторила Гермиона, всё ещё не веря в происходящее.       — Точнее… — всё тянул он, а потом произнёс: — этого требуют правила приличия, здравый смысл… Я, в конце концов.       Она медленно моргнула и растерянно выдала:       — Важный аргумент, не поспоришь.       — Тем более я уже просил об этом твоего отца. Неудобно как-то будет перед ним.       А вот теперь она совсем перестала понимать, что происходит.       — То есть… как просил? Отца? Моего?       Виктор кивнул.       — Слушай, я не различаю, когда ты шутишь, а когда… — Гермиона осеклась, посмотрев на выражение лица Виктора: — Ты не шутишь.       — Я абсолютно серьёзен. Как ты думаешь, что я делал в тот день, пока ты была тут одна?       — Понятия не имею.       — Ну так я расскажу, — воодушевился Виктор. — Утром я стал искать тебя, но ты уже уехала. Потом я поговорил с Джинни и она мне всё объяснила — что ты разорвала помолвку и свободна. И тогда я понял, что должен делать.       — И ты…       — Я поехал в Англию, нашёл твоих родителей и явился в их дом — с уважением, конечно же, и цветами для твоей мамы, ты кстати очень на неё похожа. В общем, я обрисовал ситуацию — минуя, естественно, момент того, что обесчестил тебя. Я сказал твоему отцу, что уже восемь лет люблю его дочь и попросил у него твоей руки, добавив, что намерен сделать тебя счастливой до конца моих дней. Я сказал «моих» потому что мало ли — вдруг помру раньше, а ты найдёшь себе кого-нибудь, как вон та же Пенелопа, чего тебе доживать свой век одной…       Гермиона, хоть и была ошарашена этой историей, в этот момент будто очнулась и резко поднялась, сверху-вниз смотря на Виктора большими глазами:       — И что мой отец?       — Он пожал мне руку, обнял и пожелал удачи, — Крам был сама невозмутимость. — А, ну и дал своё благословение.       — Благословение…       Эта история становилась всё невероятней, хотя такое, вроде бы, было уже невозможно.       — Одобрение моих намерений, — гордо пояснил Виктор, складывая на животе руки. — У нас в Болгарии такое называется svatovstvo и конечно, такое хорошо бы сделать при тебе, но, как ты понимаешь, такой возможности у меня не было. Короче, я тебя уже posvatal.       — Posvatal? — Гермиона невольно повторила незнакомое для неё слово, пока во все глаза смотрела на Виктора. — Ты… ты серьёзно был у моих родителей?       — Да. Я же сказал.       — Ты заявился к ним и сказал такое?..       Она смотрела на него с неверием, немного страхом, но больше с невольным восторгом и восхищением. А потом улеглась обратно, уставившись перед собой обалделым взглядом.       Какое-то время она молчала, а после уважительно-тихо выдала:       — Господи, эти болгары явно сумасшедшие…       — Приму за комплимент, — хмыкнул Виктор.       Очень долго окружающую их ночную тишину разбавлял лишь шум моря, стрёкот спрятавшихся где-то в траве сверчков, да плеск лениво накатывающих на берег волн, пока Виктор с Гермионой лежали на берегу и смотрели на мерцающее звёздами небо.       В какой-то момент Гермиона почувствовала, как Виктор потянулся к ней и взял за руку.       — Теперь ты знаешь о моих намерениях, — произнёс он спокойно и в то же время с невидимым напряжением. — Так ты выйдешь за меня?       Она крепче сжала его ладонь:       — Выйду.       Он поначалу не двигался, в потом поднялся, подался к ней, нависая и закрывая звёзды:       — Значит, ты будешь со мной.       В этот раз Виктор не спрашивал, он утверждал.       — Я буду с тобой, — сказала Гермиона тихо и очень серьёзно.       И когда они это произнесли, у Гермионы возникло чувство, будто прямо сейчас всё между ними свершилось. Помолвка, свадьба, общий дом — это всё конечно будет. Потом. Но именно здесь, именно в этой точке случилось главное — настоящее обещание быть друг с другом. Решение, которое они оба сознательно приняли и которому будут следовать до конца, покуда хватил сил и самой жизни.       А потом он поцеловал её, накрыл собой и наполнил своей тяжестью, объявляя всему миру, что они теперь вместе…       …В этот раз союз их тел был так же прекрасен, но в то же время являлся чем-то особенным. Гермиона чувствовала, как Виктор заполнял её всю, без остатка, каждую клетку — растекался в паутине вен биением собственного сердца, прорастал в нитях нервов новыми импульсами. Выстраивал, направлял, отдавал ей себя, создавая из них обоих общую вселенную, общие связи. Сплетал собственное с её, свою волю с её волей, своё сердце с её — и добровольность этого акта, отдача себя другому человеку была чем-то сродни откровению.       Гермиона чувствовала его, поднимаясь всё выше, дальше, до самых звёзд…       Удовольствие высвободилось в ней мягко, тёплой солнечной вспышкой, поглощая её в абсолюте. Это был не взрыв суперновой, как первый раз, ослепивший её своей яркостью, не разрушение самих основ, а скорее сияние — слияние, объединение излучения двух звёзд — таких разных, но таких совместимых в какой-то иной плоскости.       Растворяясь в этих частотах, в ритмичном биении этого пульсара Гермиона ощущала абсолютное умиротворение, полный покой.       Состояние единения, сотворения, созидания.       Любовь. ***