***
Время идёт. Восточный фронт уже позади, но он не прекращает кипеть в голове. Когда Клаус смотрит на своё изуродованное лицо в зеркало, когда он спит или бодрствует, отдаёт приказы или что-то читает, он не перестаёт вспоминать. Это осталось с ним — тот бой. Ещё одна вещь, которая, помимо его постыдного секрета, заставляет его не спать ночами. Он часто думает: убил или нет? Попал в цель? Удалось ему спастись? Помнит он их бой? Такое ведь не забывается. Он рассматривает досье на заключённых, равнодушно и немного лениво. И узнаёт практически мгновенно. Есть сомнения, конечно — этот человек здесь кажется вовсе не устрашающим, а даже каким-то жалким, из-за обросшего и исхудавшего лица, из-за злобного и вместе с тем замученного взгляда. Но Клаус всё равно думает, что это тот самый, что это Он. И улыбается, потому, что эти глаза забыть не мог. Всегда. Эти глаза. Которые он видел во снах снова и снова и снова, в своём подсознании, каждый раз не понимая, откуда же они взялись в памяти и почему рвутся наружу. То, что нельзя стереть окончательно, как ощущение тоски по чему-то очень нужному. Тот бой. Та победа. Выстрел. Нет ничего более цепкого, чем взгляд человека, которого ты считаешь смертельным врагом — вы смотрите друг на друга и кому-то из вас суждено умереть. И эта ваша общая смерть сближает вас навеки. — Это кто? — Боюсь, это обратный случай, штандартенфюрер. Этот иван ищет смерти. Он в плену с сорок второго года, но так и не открыл своего имени и звания. Семь раз бежал. Доставлен для ликвидации. Улыбка на лице Ягера кажется пугающей. Она расцветает на губах против его воли, разрастается, как ядовитый плющ на рыжей кирпичной стене. Ему почему-то кажется невероятно забавным это совпадение, ему почему-то кажется, что сражаться с тем, кто не бежал из плена минимум семь раз недостойно и вообще глупо. Мысли о ночных кошмарах с этим иваном в главной роли не дают покоя. И Клаус, желая заглянуть своему страху в глаза, говорит: — Мы нашли того, кто нам нужен.***
Внутри всё переворачивается. Ягер старается быть нарочито небрежным и вальяжным, чтобы скрыть обуявшее его волнение. Внутри щекотно. Сердце отбивает чечётку, а в ушах даже шуметь начинает. Он идёт по коридору, по направлению к камере, в которой сейчас сидит иван, и ловит воспоминания из той битвы. Даже ощущать запах гари начинает, совсем как тогда. Неужели он действительно сейчас увидит человека, который его чуть не убил? Человека, чьи глаза снились ему постоянно. — Давно не виделись, солдат, — усмешка. — Помнишь ноябрь сорок первого года? Это я в тебя стрелял. — Это твою роту я разбил? Хорошо выглядишь, — хрипит пленник. В его взгляде, мутном от боли и слабости, тоже мелькает узнавание. Анна опускает глаза в пол и переводит. Клаус даже слишком небрежный. Даже какой-то чересчур довольный, весёлый слишком. Может, оттого, что иван кажется ему жалким и ничтожным. А может просто от всей ситуации в целом: иван своими глазами мешал ему спать по ночам, а теперь ещё и в реальности стал преследовать. Вот он сидит перед ним: побеждённый, хоть пока и не сломленный. Ягер не удерживается, подходит ближе и, даже не побрезговав, снимает перчатку и хватает пленника за подбородок, запрокидывая его трясущуюся голову назад, чтобы заглянуть в глаза. И убеждается — это Он. Ягеру самую малость интересно, думал ли этот человек об их битве так же часто, как он сам? Вряд ли. Судя по большому количеству побоев на видимых участках тела, а также общему истощению, ему, наверное, было не до воспоминаний. Тут бы просто не сдохнуть. Клаусу немного неприятно смотреть на это замученное грязное существо, сплошь покрытое кровавой коростой — как будто он наблюдал за попавшим в капкан волком, на которого надели ошейник, а затем сняли шкуру. Было даже немного досадно. В таком состоянии русский не представлял никакого интереса для возможной стычки, и Клаус, признаться, ожидал чего-то большего от своего ночного кошмара. Он позволяет себе протянуть руку и небрежно потрепать пленника по голове, как собаку, тем самым показывая самому себе, что в тот роковой день победа действительно была за ним — за Клаусом Ягером, пускай и досталась она ему высокой ценой. — Я даю тебе ещё шанс. Ты подберёшь и подготовишь экипаж русских танкистов. В назначенный день ты выйдешь на полигон и покажешь всё, что ты можешь, моим курсантам. У тебя не будет снарядов, будет только твоё мастерство.***
То самое покалывающее чувство Клаус начинает ощущать немного позже, уже после того разговора с иваном, которого, как оказалось (о, злая ирония), тоже зовут Николаем. Ивушкин ни для какого сражения, конечно, в своём состоянии не годился — он был настолько слаб, что если бы его не отправили в газовую камеру, сам бы скоро Богу душу отдал. И поэтому Ягер решил дать танкисту возможность немного восстановиться, убеждая себя в том, что всё это только лишь ради красивого шоу. Это ни в коем случае не жалость и не попытка отдать дань уважения врагу, сражавшемуся более, чем достойно и теперь так противно и нечестно униженному и опущенному до состояния стонущего от боли животного. Николая перестали избивать, побрили, отмыли от грязи и крови, обработали ожоги, зашили порезы, забинтовали, обкололи какими-то лекарствами; привели, в общем, в относительно человеческий вид. По распоряжению Ягера ему выделили отдельную, на удивление сухую, камеру с койкой, на которую даже(!) матрас кинули. В этой камере, как предполагалось, Ивушкин должен был какое-то время отлежаться, прийти в себя и начать, наконец, нормально функционировать. Еду ему Клаус приносил сам. И это было очень унизительно для пленника. Придёт этот лощёный и отъевшийся немец, поставит железную миску, как собаке, а ты сиди и ешь перед ним. Руки от слабости дрожат, жевать и глотать больно. Кусок в горло не лезет, желудок еду не усваивает и начинается тошнота. Ивушкин ел и давился, стараясь не смотреть в сторону врага, когда тот удовлетворённо говорил «gut-gut», а после протягивал руку и начинал нагло тыкать его в треснутые рёбра, словно какое-то животное, проверяя, очевидно, не стали ли кости торчать чуть менее сильно. Очень хотелось хорошенько съездить ублюдку по морде, и от этого ощущение собственной слабости казалось ещё более уничтожающим. Когда чужая рука тянулась к бокам, Ивушкин рефлекторно сжимался, ожидая удара, и старался не морщиться. Рёбра болели. Особенно противно за свою слабость было в первое время, пока лейтенант был совсем плох и лежал на койке пластом, тихо подвывая от боли, пока в камере никого не было и он думал, что его не видят. Подняться он мог только с чужой помощью. Разумеется, помощь эту предоставить ему мог только Ягер, как единственный посетитель. И делал это он всякий раз с насмешкой и снисходительностью, впрочем без жестокости, как-то даже аккуратно, стараясь не задеть особенно травмированные участки кожи. Прежде, чем уйти, нацист снова помогал ему принять горизонтальное положение, а потом трепал по голове и что-то говорил на своём языке. Ничего более унизительного за все дни своего плена Ивушкин не испытывал. Никогда ещё Ягер не чувствовал себя таким милосердным. Так они и сидели вдвоём. Клаус упивался своим благородством, Николай своей ненавистью. Только мысль о том, что набравшись сил и получив передышку от регулярных допросов, сопровождавшихся избиениями, он сможет снова попытаться сбежать, успокаивала его, заставляла быть смирным. Именно во время вот этих вот ежедневных встреч Ягер стал чувствовать. Он поначалу всё списал на то, что просто привязался к пленнику, которого ежедневно навещал, кормил и поил, и в какой-то степени спас от смерти. Однако в глубине души он понимал, что ждёт этих моментов слишком напряжённо. Думает об этом весь день, представляет, как снова зайдёт в камеру, что скажет и как будет вести себя. Какая-то странная зацикленность. Ему нравилось смотреть на Ивушкина. Ему нравилось в особенности то, что Ивушкин страдал, а Клаус вроде бы как помогал ему: ослабленному и беззащитному. Это и привязывало Ягера к пленнику сильнее с каждым днём. Сначала немец думал, что ему просто нравилось показывать свою власть и наслаждаться тем, как Николай старательно отводил взгляд и сжимал зубы, вынужденный принимать помощь врага. Он даже сначала решил, что страдает садизмом, раз может с таким удовольствием наблюдать за чужими страданиями. Потом он решил, что ему нравится собственная доброта и благородство, с которым он отнёсся к поверженному врагу, ведь люди часто влюбляются в собственные поступки по отношению к кому-то и к самому человеку это не имеет никакого отношения. Но потом Клаус поймал себя на том, что просто смотрит каждый раз и не может отвести взгляда. Изучает лицо, с впалыми щеками и проступившей за ночь щетиной. Горькие складки у рта, морщину на переносице, начавшие светлеть синяки, ссадины, покрывшиеся коростой. И удовольствие ему доставляет не сам факт страданий, а возможность быть пленнику нужным. Это просто повод. Отличный повод, чтобы проводить время с Ивушкиным. И странное чувство зарождалось где-то внутри, когда Ягеру удавалось вычленить проблески благодарности в чужом взгляде, пускай и смешанные с ненавистью. И, когда иван начал отходить от побоев, перестал сжиматься и вздрагивать от любого шороха или прикосновения, что-то внутри Клауса наконец-то лопнуло и разлилось теплом в груди. Осознание этого странного чувства, как зарождающейся влюблённости, всколыхнуло шквал негативных эмоций в Клаусе и ужасно его напугало. Он не ходил в камеру пленника три дня. Еду приносил конвой. Три дня. На большее Ягера не хватило, потом он стал приходить к камере ночью и заглядывать в маленькое окошко на двери, силясь в темноте разглядеть силуэт человека, свернувшегося клубком на узкой кровати. Ещё через два дня не вытерпел и приказал конвою привести лейтенанта в его кабинет, сразу же об этом пожалел, так как придумать адекватный повод, по которому ему срочно мог бы понадобиться Николай, Ягер не смог. Он сидел в кресле и напряжённо ждал. Ивушкин вошёл внутрь, тяжело припадая на одну ногу. Его всё ещё шатало от слабости. Он со звериной настороженностью окинул кабинет цепким взглядом, затем уставился на немца. Стало неуютно. Клаус взгляд выдержал. Снова усмехнулся. — Присаживайся. — Ягер посмотрел на переводчицу, та послушно заговорила и Ивушкин занял место напротив. — Тогда под Москвой, ты под стогом прятался? — Да какой там… я на позицию вышел за час до рассвета, — бормочет Николай, не совсем понимая, зачем он здесь. — Еле успели сеном припорошить. — А если бы я вас заметил, подключил бы артиллерию? — Клаус вскидывает брови и его губы против воли растягиваются в полуулыбке. — Ну ты же не заметил. Впервые за всё время Ивушкин тоже улыбается. Только не натянуто, как Клаус, а широко и искренне, в глазах его зажигаются озорные искры и голос его кажется таким простодушным, что Ягер замирает. Сердце пропускает удар. Особенно простодушно и притягательно его улыбка смотрится на фоне синяков и ссадин, покрывающих лицо. Краем глаза немец замечает, что переводчица Анна тоже улыбается. Ивушкин достаточно быстро возвращает своему лицу серьёзный и настороженный вид, и Клаус немедленно разочаровывается.***
С этого дня Клаус Ягер начинает понимать, что он мог. И ещё как. Ему раньше казалось, что ниже падать некуда, он и так позорил Вермахт одним лишь фактом того, что являлся геем. Но оказалось, что нет предела совершенству — он начал испытывать романтические чувства к представителю одной из самых вражеских для Третьего Рейха наций. Он бы даже ничуть не удивился, если бы, например, Ивушкин ещё и евреем бы оказался в придачу. Ну а что? Образцовый нацистский офицер, который испытывает влечение, мало того, что к мужчине, так ещё и к русскому. Что может быть… уродливей и извращённей этого… чувства? Клаус думает об этом каждый раз, когда снова приказывает конвоирам привести в его кабинет пленника. И каждый раз мысли эти уходят куда-то на задний план, когда Ивушкин занимает место напротив него. Смотрит, как всегда настороженно, тяжело, бурчит с жутким акцентом: «Guten Morgen» и замолкает. Сидит, горбится — спина болит, видимо. Напряжённый, как сжатая пружина. Уже не такой тощий. Ещё более злой. Такой, пожалуй, уже и убить может — дай ему только шанс. Почему-то Ягер в этом не сомневается. — Вы любите слушать музыку, Ивушкин? — спрашивает Клаус первое, что пришло в голову, наливает шнапс в гранёные стаканы. Анна переводит, голос у неё у самой удивлённый — вопросы кажутся ей странными и неуместными. — Чего? Ну… я на баяне играть умею, — говорит Коля. Смотрит только на Анну, немца старательно игнорирует. Это длится уже довольно долго. Немец теперь ежедневно приказывает привести его в свой кабинет и начинает задавать чрезвычайно странные вопросы. Про дом. Про домашнюю кошку Мусю и собаку Пальму. Про друзей или любимые школьные предметы. Ивушкин почти уверен, что это какой-то хитрый план фрица. Задаст простые вопросы, а потом бац — и вытянет из него что-нибудь стратегически важное. Мало ли. Николай старается отвечать коротко и без подробностей, иногда и вовсе лжёт. Ему неуютно рядом с этим нацистским выродком. Особенно неуютно от того, что враг настроен дружелюбно. Это сбивает с толку, и ты не знаешь, как реагировать. На боль можно отвечать ненавистью — это совершенно логично, только так с врагами и может быть. Но как ответить, если враг вроде бы как добр к тебе? Вы ведь не перестанете быть врагами от этого. Но и ненавистью отвечать будет глупо. — Что это за инструмент такой? — Ягер делает глоток из стакана, Ивушкин следует его примеру. — Такая… хреновина здоровенная. — Коля теряется, не знает, как ответить. Все ведь знают, что такое баян и как он выглядит! — Как бы это сказать… — Это аналог кнопочного аккордеона, — Анна выручает его и сама разъясняет немцу, что имел ввиду Ивушкин. — А, я понял. — Клаус кивает головой, оценивающе смотрит на хмурого пленника, видимо пытается представить, как он играет что-нибудь весёлое на шумных плясках, среди своих друзей. Представить не получается. — Мне вот очень нравятся композиции Вивальди. Особенно Шторм. — Никогда не слышал его, — Ивушкин отвечает менее напряжённо. Впервые фриц сказал что-то о себе и их разговор почти перестал напоминать допрос с пристрастием. — Правда? Это ты зря. Его музыка задевает струны души, — Клаус подливает шнапса себе и собеседнику. — Жаль, мои пластинки остались дома, в Дрездене, я бы показал тебе. Хотя, думаю, их можно и здесь где-нибудь достать. Немец воодушевляется, начинает пространно рассказывать про великого композитора. Ивушкин слушает в пол уха, ему разговор совершенно не интересен, но на всякий случай он периодически кивает головой и что-то отвечает. Чаще всего невпопад и тогда Анна умело корректирует фразу во время перевода. Алкоголь растекается по кровотоку, туманит разум и слегка расслабляет. Когда Ягер встаёт из-за стола, подходит сзади и кладёт руки ему на плечи, Коля сидит спокойно. Фриц наклоняется близко и что-то шепчет ему на ухо на немецком, опаляя шею горячим пьяным дыханием. — Нихт ферштейн, — простодушно говорит Ивушкин, не совсем понимая, как странно выглядит жест Ягера со стороны. Клаус смеётся и кивает головой. Ему не важно, понял Ивушкин или нет. Он просто позволил себе вольность и в очередной раз нарушил личное пространство этого ивана. Ладони хранят ощущение шершавой ткани и выпирающих костей. И голос Ивушкина снова такой простодушный, утративший от опьянения настороженность. Он даже не пытается отстраниться, и Клаусу хочется верить, что это не просто так. Всё, что говорил русский, все его слова, все его телодвижения тщательно регистрировались в голове немца, в крошечном журнальчике с названием «Ивушкин», а затем анализировались. Абсолютно все. Но Клаус смотрел и не видел, слушал и не слышал. Не понимал. Как сломанный телефон, как необразованный переводчик, он коверкал и извращал любые действия Николая, понимая их как-то по-своему, как-то не правильно. Ему всё время хотелось найти дружелюбие там, где его не было. Любой взгляд в свою сторону он истолковывал как нечто очень интимное. Ловил случайную улыбку, адресованную переводчице и принимал её на свой счёт. «Случайно» дотрагивался до Ивушкина и пытался найти хоть какой-то отклик в его лице, кроме скрытой ненависти и неприязни. Ему было стыдно за свою ориентацию. За зародившиеся чувства к ивану. Но Клаус вспоминал об этом только тогда, когда русского уводили обратно в камеру. Он думал об этом. Он мучился от этого. Его терзали внутренние противоречия. Стыд смешивался с теплом и приятным волнением в груди, когда Ивушкин был рядом. Клаусу ведь хорошо. Ему нравится общаться с пленником, узнавать что-то про него, наблюдать за ним. Так почему бы не позволить себе это? Всё равно иван сейчас полностью зависит от него — ему никуда не деться. Почему они просто не могут поговорить, как обычные люди? Пускай они враги — но война ведь не всегда была и не всегда будет. Можно закрыть глаза и на секунду забыть о ней. Обмануть себя. Почти поверить в то, что они с Ивушкиным могут подружиться. И Клаус пытается. Даже пластинки Вивальди находит и включает их в следующий раз. — Всегда, когда я слышу это, я словно проживаю чью-то другую жизнь. Его музыка переносит меня куда-то очень высоко, — говорит Клаус. Слушает звуки Зимы. Они кажутся тревожнее Шторма и Ягер снова невольно вспоминает тот бой. Он жадно смотрит на Николая, пытается уловить в нём какой-то отклик, ему почему-то кажется, что русский тоже сейчас вспомнит этот бой. Ему кажется, что русский его понимает. Что они думают об одном и том же. — Тревожная мелодия какая-то, — говорит Коля. — Пасмурная. Равнодушие? Или… Нет, не понимает. Коле вообще не до тонкой материи сейчас. Ему это просто не интересно, ему абсолютно наплевать, что там чувствует Клаус. Хотя красивая мелодия находит в его душе отклик, он тоже вспоминает. Не бой, конечно, нет. Свой дом. И ещё почему-то не может отвести глаз от лица Анны. Она смотрит на него, внимательно, чуть покачивает головой. И они одновременно улыбаются друг-другу, пока Ягер их не видит. Клаус честно пытается. Но русский оказался непробиваемым, как замороженный столетний окорок и несгибаемым, как газонная трава. Русский идти на контакт никак не желал. Невзирая на все ухищрения Ягера, его взгляд оставался всё таким же тяжёлым, он не улыбался, не смеялся над шутками и было заметно, что общество Клауса его тяготит. И самое неприятное, что винить в этом его было никак нельзя, потому, что он-то оставался пленником, несмотря ни на что. И уж конечно, забыть об этом не мог. — У него есть более мирные композиции, я бы даже сказал, более солнечные. Классика вообще очень развивает чувство прекрасного, Николай, это полезно. Родители часто водили меня на концерты различных оркестров, — продолжает распинаться Клаус, снова позволяет себе подойти к русскому сзади. Совершает ошибку на этот раз — снова кладёт руки на его плечи. Вот только Ивушкин трезв. И он на этот раз дёргается, резко оборачивается, сталкивается взглядом с Ягером. — В лагере тут тоже у вас оркестр играет постоянно. Это чтобы людям подыхать веселее было? Чтобы они чувство прекрасного развивали? Или это у вас, животных, такое чувство прекрасного? Нравится тебе смотреть на разлагающиеся трупы и считать себя цивилизованным? Ивушкин улыбается Клаусу, да так, что Ягер даже отдёргивает ладони от чужих плеч. Улыбка у русского не простодушная, как тогда, а жуткая, как трещина в скале — смотришь внутрь, а там бесконечная и беспросветная чернота, и страшно становится, что сам провалишься. И столько ненависти и обиды во взгляде, столько иронии в голосе, что, когда Анна переводит слова Коли, немец ей не верит, очень уж мирно они звучат: У вас развито чувство прекрасного. Хорошая музыка. Вы слушаете только классику? Вам нравятся пасмурные или солнечные мелодии? Вы коллекционируете пластинки? Клаус её переводу не верит. Но он не переспрашивает и взгляд пленника на этот раз не выдерживает — отворачивается. Взгляд зверя, которому кинуться на врага мешает только короткая цепь на шее. О том, что про оркестр он ляпнул зря, Ягер понимает уже на следующее утро, когда слышит звуки музыки на улице — привезли ещё одну партию пленных. В этот день Ивушкина он к себе не вызывает. Почему-то становится очень стыдно.