В любви как на войне.

      Счастье — оно такое… Когда Клаус впервые подумал о том, счастлив ли он на самом деле, то не смог дать ответ. Потому, что объективно он был несчастен. Из-за постоянно преследующего его одиночества несчастен. У него не было в целом мире никого, кто принял бы его и понял. И это было тяжелее всего — осознание собственной отделённости от общества, осознание того, что ты не такой, как большинство, что общество твою инаковость не принимает и рассказать ты об этом никому не можешь. Когда у Клауса появился Николай, он стал ещё более несчастным из-за раздирающих его внутренних противоречий и горького осознания невозможности открыться объекту своих чувств.       Но субъективно он был счастлив, когда находился рядом с Ивушкиным. Чувство эйфории, полёта, чего-то такого… сладкого и невероятно лёгкого. Словно наркотик — стоило только один день не увидеть ивана, как у Клауса начиналась ломка. И он стал плохо спать из-за этого. Но зато, и это отметили все его сослуживцы — Ягер стал намного веселей. Его словно подменили. Словно он решил какую-то сложную проблему в своей жизни и испытал невероятное облегчение от этого, стремясь теперь поделиться радостью со всем миром. Даже улыбался он теперь иначе, без присущего ему ехидства и жёсткости. — У тебя очень хорошее настроение в последнее время, — с плохо скрытым любопытством говорит ему Хайн. — Светишься весь, в облаках витаешь. — Мою идею с танкистами очень похвалили, — отвечает Клаус, слегка напрягаясь. — Рад, что могу послужить Великому Рейху, только и всего. — А, ну тогда конечно, Рейх — это святое, — протягивает Тилике, с усмешкой вспоминая, что вёл себя примерно так же, когда встретил свою ненаглядную Эльзу. Интересно, кто она? Пленная переводчица, которую Ягер постоянно с собой таскает, или из медблока сестричка какая-нибудь? — Флиртую с Фатерляндом, как говорится, дарю букеты цветов Великому Рейху.       Клаус отвечает что-то совсем уж наигранное, и Хайн лишний раз убеждается в том, что их штандартенфюрер пропал. — Танкистов, кстати, уже отобрали, всех, кого в лагере нашли, — продолжает Тилике, — построим их утром на плацу, пускай твой иван выбирает. — Какой ещё иван? — нарочито небрежно спрашивает Клаус, делая вид, что вообще не понимает о ком речь, уши у него предательски краснеют, но Хайн этого к счастью не замечает. — Ну танкист этот твой, с которым ты возишься. Ты хорошо придумал, кстати, хитро очень. Из этой упрямой твари имя и звание выбить не могли в семи лагерях, а ты за пару минут справился. Просто невероятно. Чего ты этой свинье сказал там? Водки ящик пообещал подарить? — Ни один унтер не может противостоять воле истинного арийца, — серьёзно говорит Клаус, чуть хмурясь.       Хайн всегда весело шутил и знал много анекдотов, особенно про евреев. За это его прекрасное чувство юмора Клаус даже испытывал к нему влечение раньше. Но сейчас почему-то было совсем не смешно. Опять возник внутренний страх быть раскрытым, возник вслед за страхом и гнев на Тилике. Клаус смотрит на ничего не подозревающего товарища и злорадно вспоминает, что Хайн, когда ест, всегда крошит на стол и облизывает пальцы и вообще на свинью похож гораздо больше, чем иван, который ел аккуратно, даже в камере, с трясущимися руками. И вообще Ивушкин бы Хайна в том бою по стенам бы размазал, будь Хайн на месте Клауса. Гнев этот заставляет Ягера прервать беседу, сославшись на срочные дела и уйти, оставив сослуживца в недоумении.       В эту ночь Клаус опять не спит. Возвращается к их последнему разговору с танкистом, прокручивает в голове весь диалог детально, с досадой понимает, что мог построить разговор в более правильном русле. На секунду позволяет себе помечтать о том, как они с иваном вместе слушают Вивальди и переводчицы в кабинете нет. И Николай не отдёргивается, когда ощущает чужие ладони на плечах, только оборачивается, и с тем самым ивановским простодушием говорит: «нихт ферштейн». А потом они целуются, сначала нежно, потом страстно, а потом… Такое, ведь, возможно? Вдруг он тоже… вдруг Ивушкин такой же, как Ягер? Он ничего не рассказывал про свою невесту на Родине, есть она у него или нет. Так хочется верить в то, что нет. И это так глупо, но так по-человечески. Уснуть никак не удаётся, штандартенфюрер встаёт с кровати, одевается и, постоянно оглядываясь, идёт в блок с одиночными камерами. Стоит, почти час, даже дышать забывает. Стоит неподвижно, как статуя, жадно прислонившись лбом к холодным решёткам окошка. Смотрит. Вглядывается в знакомый силуэт.       Ивушкин спит без пижамной полосатой рубашки, она валяется на полу, неаккуратно скомканная. Шерстяной плед, который ему Ягер дал, тоже валяется на полу. Клаус силится рассмотреть спящего человека получше, чтобы запомнить каждую деталь. Круглые бугорки позвоночника, плохо заросшие, воспалившиеся следы от ударов плети на спине, торчащие лопатки. Пленник ворочается, сгибает покалеченную конечность, подтягивает колено к груди. Странная тревожность сжимает внутренности, когда Клаус вспоминает, что завтра иван начнёт отбирать себе команду. И день «икс» начнёт приближаться неумолимо быстро. День шоу. Шоу, которое Ягер насмешливо предвкушал, когда рассматривал личные дела танкистов. Шоу, о котором теперь он думал с подступающей к горлу тошнотой, тахикардией и холодным потом на лбу.

***

      Любовь — убивает.       Клаус стоит, спрятавшись за угол и наблюдает за тем, как Ивушкин о чём-то болтает со Степаном, перепачканный в масле, мазуте и песке. Василёнок что-то говорит, любовно похлопывает советский танк по гусеницам. Николай смеётся, заливисто, заразительно. Шутят о чём-то, на русском. Ягер силится хоть слово разобрать, но в этой мешанине звуков он даже не может понять когда начинается новое предложение и заканчивается старое. Никогда ещё Ягер не испытывал такой ненависти к чужому языку, как сейчас. Ивушкин всё ещё болезненно горбится, сильно хромает, но он хотя бы перестал скелет напоминать и кровоподтёки на лице почти сошли. Странно видеть его весёлым. И расслабленным. Клауса пожирает любопытство, что могло его так рассмешить? Чего такого сказал его собеседник? Чего такого не говорил Ягер, во время их посиделок за шнапсом, если он даже не смог мимолётную улыбку вытянуть из лейтенанта?       Клаус злится. Он чувствует себя преданным. Почти с ненавистью смотрит на Василёнка. Злится на Ивушкина. Неблагодарный ублюдок! Ягер его от смерти спас! А он тут смеётся стоит! Смешно ему! А чего смешного-то?! Сдохнет, ублюдок, во время учений, курсанты его размажут! Размажут — зло думает Ягер и сразу же стыдится за свои мысли. Его чувство к русскому танкисту было слишком сильным и эгоистичным, чтобы он мог понять одну простую истину: они враги. Вот и всё. Какая тут дружба, если один от другого зависит, будучи невольником? Какая вообще может быть дружба между захватчиком и защитником? Ягер не хочет это понимать. Ему кажется, что это просто Ивушкин такой неблагодарный. Ему хочется снова засадить Ивушкина в одиночную камеру, лишить его возможности вообще общаться на русском с соотечественниками. Чтобы Николай мог видеть дружелюбие только в Клаусе, чтобы хватался за него, как за спасительный круг. Тогда у волка в капкане не останется выбора, ему придётся покориться, придётся прижать ушки к голове и начать лизать своему благодетелю руки.       Клаус Ягер слишком боится даже представить себе, что может разговаривать с Николаем просто на равных. Потому, что в глубине души он понимает, что освободившись из капкана волк просто убежит и всё. Не останется. Не попрощается. Ничего не скажет. Уйдёт, чтобы никогда не вернуться и может даже не вспомнит немецкого офицера, который помог ему. И от этого становится очень обидно. Ягер выходит из-за угла, чеканит шаг в сторону русских. Они резко замолкают, переглядываются и выпрямляются. Он чувствует себя лишним, и это очень раздражает, учитывая, что он вообще-то здесь хозяин и в любой момент может просто приказать их расстрелять. Это злит Клауса. Он презрительно кривит губы в усмешке, брезгливо вздёргивает подбородок и грубо приказывает: — Ты, Ивушкин, ночевать будешь в камере, а не в ангаре. Семь раз ты уже пытался сбежать, так что доверия к тебе нет.       Степа и Коля снова переглядываются. Анюты-то здесь нет, перевести некому. А этот фриц, похоже, считал, что немецкий они знать были просто обязаны. — Нихрена, ни слова не понял… — бормочет Стёпа себе под нос. Коля пихает товарища в бок и поясняет немцу: — Нихт ферштейн.       Ягер чертыхается, краснеет, видимо от злости. Кривит рот в оскале, шрамы на его лице искажаются уродливой маской. Выглядит он жутко. В своей форме, увешанный орлами и крестами, высокомерный и жестокий. Разворачивается, быстро выходит из ангара и через десять минут возвращается с переводчицей. Вид у Ани очень испуганный, глаза на мокром месте. Она переводит приказ Ягера, не отрывая взгляда от Коли — он заставляет её чувствовать себя спокойнее. Впервые за годы плена она не ощущала себя здесь одинокой. — В камере, так в камере, — с заметным разочарованием в голосе говорит Ивушкин. Вздыхает, сильнее горбится. Ягер зло смотрит на Василёнка, отмечает, что рожа у него хитрая и довольная, и похож он на лису. Ягер отрывисто бросает через плечо, прежде, чем выйти: — И поспешите, без болтовни. Узнаю, что вместо работы с танком, вы тут просто прохлаждаетесь, прикажу расстрелять.

***

      Вечером Клаус опять приказывает привести к нему лейтенанта. И снова, как прежде, он входит в кабинет, всё так же настороженно оглядывается, мнётся у входа, пока Ягер не приказывает ему сесть. Именно приказывает. Клаус ведёт себя грубо и высокомерно, скрывая за этой маской досаду на собственную слабость и неспособность противостоять чувству ревности, пожирающему его изнутри. — Как продвигается работа с реконструкцией танка? — Ягер на этот раз не сидит, он ходит по кабинету, сложив руки в замок за спиной. — Осталось совсем немного, — напряжённо отвечает Коля. Шнапс он на этот раз не пьёт, и этим ещё сильнее раздражает немца. — Думаю, за два дня управимся. — Почему ты не пьёшь? — сухо спрашивает немец.       Ивушкин молчит, не знает, что ответить. Он весь зажатый, руки его, со сбитыми костяшками, подрагивают, как будто он готовится в любую минуту вступить в драку с Ягером. Руки его блуждают, сцепляются в замок, потом нервно стучат по столешнице, потом снова сцепляются в замок. Он смотрит прямо перед собой в одну точку, упрямо молчит. Аня взглядом пытается сказать ему, чтобы он ответил хоть что-нибудь. Они оба чувствуют, что немец не в настроении. Злить его — чревато. Но Коля на неё в этот раз не смотрит. — Я задал вопрос, русский!  — Клаус подходит к пленнику близко, грубо хватает за подбородок и снова запрокидывает голову назад. — Отвечай!       Лицо Ивушкина искажает ненависть. Чистая, кристаллическая. Он кривится, рефлекторно вцепляется пальцами в предплечье Ягера, чтобы оттянуть его руку от своего лица. Клаус замирает, ощущая чужое прикосновение, сердце начинает стучать где-то в горле. — Не думал, что пить надо обязательно, — отвечает ему Ивушкин. Вблизи Клаус отмечает, что губы у него все искусаны, видимо иван имел дурную привычку грызть их. Отмечает, что ресницы у него очень длинные, а под левым глазом белеет небольшой тонкий шрамик. — Если я налил, значит надо пить! — говорит Клаус, снова занимая место напротив пленника. — Или ты шнапс может не любишь? Водки тебе налить? — Нет, не нужно, — танкист снова смотрит прямо перед собой. — Что же ты, и водку не любишь? — удивлённо спрашивает Ягер. — Равнодушен, — говорит Коля, обхватывает руками гранёный стакан. — Ты всё время горбишься, — Ягер делает большой глоток, — у тебя спина болит? — Нет, — отвечает Ивушкин. — Лжёшь. — Не лгу. — Лжёшь, — насмешливо щурится Ягер. Снова встаёт, снова подходит сзади. С силой проводит рукой вдоль ивановского позвоночника, по памяти вспоминая, где видел следы от плети. Ивушкин дёргается, ударяется зубами о стакан, кашляет, однако молчит. — Я же вижу, что ты лжёшь, — говорит Ягер, сам не понимая, зачем вообще докопался до танкиста с этим вопросом. Ещё сильнее надавливает на спину. И танкист не выдерживает и шипит, извивается. — Ну вот какая тебе разница? Чего ты до меня докопался?       Анна старается перевести вопрос в более уважительный тон. — Завтра утром в медблок тебя отведут, заодно ногу твою посмотрят. — Зачем? — совершенно искренне удивляется Ивушкин такой заботе о своей шкуре. — Ну вот какая тебе разница? — передразнивает его Клаус.       Разговор у них не клеится. Но Клаус заметно веселеет, настроение у него возвращается в прежнее хорошее русло. Он рассказывает что-то о себе, снова что-то у Коли спрашивает. Русский ему отвечает, но как-то уж совсем неохотно. Очень скоро Ягер замечает, что стакан у него почти полный и что он только делает вид, что пьёт. Клаус жалеет о том, что позволил эмоциям взять верх и стать себе грубым, он чувствует, как тонкий мост, с таким трудом построенный Клаусом между ними, рушится в одночасье. И волк, уже немного присмиревший, вновь дыбит шерсть и заливается воем на луну. — Николай, — говорит ему Клаус, — как ты думаешь, победишь ты курсантов моих?       В голосе его тщательно скрытая надежда и какая-то странная тревожность. Он вглядывается в глаза ивана, пристально, словно хочет понять его ответ без помощи переводчицы. Хмель туманит голову. Чудится немцу сейчас, что иван его речь понимает, хочется вновь протянуть руку и взъерошить короткий ёжик начавших отрастать волос, вернуть рухнувший мост на место и хотя бы немного расслабиться. И кажется ему в то же время, что стоит за спиной лейтенанта костлявая с косой, гладит его кожу своими бледными пальцами и ждёт с нетерпением, когда наконец сможет утащить его за собой. По телу бегут мурашки. — Нет, конечно, — пожимает плечами Коля, — они ведь настоящими палить будут. — Но меня ведь, меня-то ты победил тогда! — Да нет, не победил. Я же здесь, а не там, — лейтенант позволяет ноткам удивления проскользнуть в своём тоне. — Ты меня подстрелил. — Так бой тоже неравный был. Это значит — победил. — Ну, может и победил. Какая разница? — И сейчас победишь. — Как? Сена ведь там у вас нет, — Ивушкин фыркает, и Клаус заливается смехом, только каким-то совсем не весёлым, а нервным. Ягер думает о том, что теперь у них есть общая шутка про сено. Это греет душу, Ягер даже на Василёнка злиться окончательно перестаёт. Становится так хорошо и тепло, думать про бой не хочется, думать про то, что ждёт ивана, тоже не хочется. Он, словно наркоман, упивается крохами внимания, которые русский даёт ему добровольно, без притворства и натянутости. — Так ты что-нибудь другое придумаешь, а, ведь придумаешь? — Может и придумаю. — Ивушкин, — Ягер замечает, что русский начинает грызть нижнюю губу и невольно повторяет за ним. — Ты боишься умереть? — Боюсь, конечно. — И что же ты, всё равно согласился на бой с курсантами? — Как будто у меня был выбор между смертью от пыток и смертью на поле боя. Двум смертям не бывать, фриц, — отвечает Коля, — а одной не миновать.       Анна не знает, как перевести пословицу и бессильно поджимает губы, пытаясь придумать какой-то аналог. В итоге пускается в пространные объяснения смысла сказанной Колей фразы. Немец слушает её внимательно, на Ивушкина смотреть не перестаёт. — Значит ты не боишься смерти, Ивушкин. Опять ты мне солгал. — Нет, — русский мотает головой, — ты, фриц, меня просто не так понял. Я боюсь смерти. Её все боятся. — Коля бросает быстрый взгляд на Анну. Губы у неё трясутся. Он облизывается и говорит, не Ягеру, а ей: — но я очень постараюсь выжить. — Постарайся, — Клаус принимает эти слова на свой счёт. — Ты уж сильно постарайся. — Я обещаю, — Коля не отводит взгляда от Анны, смотрит внимательно, жадно, с большим трудом заставляет себя вновь повернуться к Клаусу. Девушка замирает, думает, стоит ли правильно переводить его слова. Сглатывает вставший в горле ком и всё-таки переводит. Клаус замечает его взгляд в сторону Анны. Щурится и спрашивает: — А что, Ивушкин, есть у тебя невеста на Родине? — Нету, — Коля улыбается, снова косится на Анну, всё-таки принимается пить шнапс большими глотками. — Почему тогда улыбаешься? — Странный вопрос, вот и улыбаюсь, — лейтенант пожимает плечами. — Снова лжёшь, Николай. Почему ты такой лжец? — голос у Ягера беззлобный, ему нравилось, что иван ему улыбнулся. Видя, что враг настроен благодушно, Коля позволяет себе ответить честно: — Потому, что ты слишком любопытный, Клаус.       Может быть мост всё-таки не рухнул? Ягер хочет в это верить. Он не идиот, понимает, что это всё из-за переводчицы. Ловит их переглядывания с Ивушкиным. Но в глубине души… Клаус всё равно испытывает эту наивную надежду, надежду на то, что улыбка и обещание не умирать были адресованы ему. Не даром танкист его даже по имени назвал. Чужая душа — потёмки. Может иван тоже стыдится и скрывает? Вдруг? Такое ведь возможно? Ягер давит эту надежду внутри себя, но она всё равно прорастает, как трава сквозь асфальт. — Надо же, ты и имя моё помнишь. — От чего же мне его не помнить, — танкист вскидывает брови. — Помню, конечно. — И Вивальди небось помнишь? — А, это фамилия твоя? — алкоголь должно быть действует и Ивушкин позволяет себе даже пошутить. Но Ягер шутку не понимает, хмурится. Анна напрягается и Коля спешит объяснить: — Это шутка была.       Немец смеётся. Выглядит чрезвычайно довольным. — Как шутка про сено? — Что-то вроде того.

***

      Ночью Ягер опять почти не спит. Ворочается, думает, очень много думает. Снова прокручивает в голове их сегодняшний диалог. Было что-то новое в том, чтобы иван шутил во время их разговоров. Что-то такое… неформальное. Действовала ли на русского таким образом переводчица, на которую он очень уж часто глазел, был ли это шнапс или танкист проникся симпатией к Клаусу, тронутый его своеобразной заботой о своей шкуре… Ягер, конечно, хотел верить в последнее.       Он засыпал и снова просыпался несколько раз за ночь. Ему постоянно снился кошмар. Разбитый танк, лязг металла, чёрные вывороченные внутренности уничтоженной боевой машины. Ягер приказывает курсантам остановиться, но связи нет и Пантеры разом дают залпы и окончательно уничтожают Т-34, после чего надежды на то, что кто-то из экипажа выжил уже не остаётся. Играет военный марш. И люди радуются кругом, поздравляют молодых бойцов, хвалят их, хвалят Ягера.       Клаус просыпается в поту, зло бьёт кулаком в подушку. Внезапно ему становится страшно по-настоящему. Он, вдруг, думает, что если Ивушкин умрёт, то Клаус потом даже его лица вспомнить не сможет. Ведь у него не было ничего, что могло бы напомнить ему об Ивушкине. Ни фотографии, ни какой-то личной вещи, которых пленника лишили ещё в первом лагере. В личном деле информации было ничтожно мало. Ягер достаёт папку из ящика стола, открывает. И решается на варварство: достаёт канцелярский нож и вырезает фотографию танкиста из дела. Осторожно обрезает неровные края, а затем прячет карточку в портсигар.       Как память. Память о том, чего у него никогда не будет, о том, что он обрёл впервые за многие годы и скоро потеряет. Память о странном чувстве, безнадёжном, приносящим душевную боль и вместе с тем, как бы это парадоксально не звучало, ощущение счастья. Память о чувстве, которого Ягер так боялся, и которое всё равно завладело им. Память о том, что судьба очень жестока и любит шутить. Память о несбыточном и очень желанном.