***
«Здравствуй, Николай. Пишет тебе Николаус. Ты помнишь меня? Клаус Ягер, тот самый офицер, мы с тобой шнапс пили ещё. Помнишь, как мы на танках воевали? Думаю, ты не забыл, такое ведь не забывается. Я вот тебя помню. Я помню тебя так, как будто мы только вчера виделись в последний раз. Как у тебя дела? Ты живой? Я живой, хотя тебе, наверное всё равно. Я часто думаю о том, где ты теперь. Добрался ты до Родины, пережил ты войну? Пишу тебе это письмо, а зачем, не знаю — всё равно не отправлю, адреса я не знаю. Да и пишу на немецком, а ты ведь нихт ферштейн». «Здравствуй, Ивушкин. Снова пишу письмо, снова в никуда. Я забыл тебе сказать в прошлый раз, что я теперь почти на твоём месте. Я в плену, представляешь?! В СССР! На твоей Родине, между прочим. Было страшно, если честно, вроде бы я боялся, что меня тут пытать будут, как мы вас пытали. Но меня не трогают. Тут и других немцев полно. Тяжело, конечно, но не хуже, чем вам было, газовых камер тут нет. Если работать будем хорошо, то рано или поздно домой отпустят нас, хотя многие в это не верят. Пишу тебе письмо, так странно, ведь вроде бы ты очень близко ко мне. Мы ведь в одной стране теперь. Может быть сейчас где-то в городе, недалеко от нашего лагеря живёшь? Ты извини, что пишу — больше писать мне некому. Остальным письма из дома приходят, а мне нет, потому что у меня нет никого. Вот я тебе и пишу. Хоть кому-то выговорюсь». «Здравствуй, Коля. Это опять Клаус. Помнишь тот день, когда ты меня из Пантеры вытащил? Меня не казнили. Меня должны были расстрелять за твой побег, но вместо этого в штрафбат отправили, на восточный фронт. Вот так я в плен и попал. Сейчас, когда война закончилась, нам намного легче стало, а до этого я думал, что помру тут. Как ты столько лет в концентрационных лагерях выживать умудрялся? Хотя наших тут умирает за год столько, сколько ваших умирало за неделю. Я не жалуюсь, вспоминаю тебя и не жалуюсь, тебе ведь хуже было, но ты справлялся как-то. Меня то хотя бы не бьют. Я помню, как ты кровью блевал, когда я тебе еду принёс, я себя тогда таким идиотом ощущал. Я думаю, что это будет моим искуплением. Вот встретимся мы, а я тебе расскажу, что тоже отсидел и ты тогда не будешь на меня за плен обижаться. Заметил, как мы похожи? Оба Николаи, оба в плену побывали, правда я ни разу не сбежал, даже не попытался — наверное, я всё же хуже, чем ты». «Здравствуй, Коля. Я спросить хотел, та переводчица, ты ведь её тогда с собой забрал. Ты её полюбил, да? Вы теперь, наверное, вместе? Если ты жив, конечно. Я верю, что жив, такие, как ты — не умирают. Ты не обижайся, я в пыточной тогда её не застрелил бы, это было грязно с моей стороны, так тебя шантажировать. Я просто тебя пугал, надо же было как-то на тебя воздействовать, не мог же я тебя снова пыткам подвергнуть, да и не сработало бы это. Ты не обижаешься? Хотя она меня ужасно раздражала, потому, что ты всё время на неё смотрел, пока я с тобой разговаривал. Мне хотелось верить, что между вами ничего нет. Я, между прочим, начал русский язык осваивать. Ударения в русском языке совершенно точно придумал дьявол и в них нет никакой логики! И зачем вам столько глаголов?! Но, зато, когда мы встретимся, переводчица нам не потребуется, это меня мотивирует». «Здравствуй, Ивушкин, это нормально, что я буду тебя так называть? Шучу, конечно. Сена у нас тут нет. Как твоя спина поживает? Не болит? Нас репатриируют обратно домой, представляешь? Я вроде рад, что этот кошмар закончится. А вроде мне и возвращаться то некуда. Всё равно не ждёт никто».***
— Есть ответы? — По вашему запросу удалось найти десятерых Ивушкиных, примерно подходящих под описание. Пятеро из них числятся погибшими, двое пропавшими без вести. Оставшиеся трое на запросы не ответили. — Почему не ответили? — глупо спросил шрамолицый, и голос его дрогнул. — Не знают вас, значит, не те Ивушкины, — архивариус с некоторым сочувствием пожала плечами, — ну или не хотят знать. — Может всё же правда не хочет знать, — мужчина напряжённо смотрел под ноги, понимая, видимо, что «тот» Ивушкин, скорее всего на запрос бы ответил. — Конечно, — архивариус утешительно кивнула головой, деликатно промолчав про погибших Ивушкиных, среди которых, с наибольшей вероятностью и мог оказаться искомый, — а может быть и не нашёлся тот самый. Мало ли? Может место жительства другое было, или с возрастом вы прогадали, или он живёт сейчас не в тех краях, или запрос не дошёл. Люди годами ищут, а найти… — А найти не могут, я помню, вы говорили. Спасибо. — Всего доброго.***
Человек, с изуродованным шрамами лицом, сильно хромая, брёл по тротуару. Он невидящими глазами смотрел под ноги и постоянно врезался в редких прохожих, за что получал недовольные и вместе с тем удивлённые взгляды. Было уже темно и на улице похолодало, поэтому человек всё время ёжился и втягивал голову в плечи, зябко вдыхая ночной воздух. Взгляд его в тот момент был пустым и совершенно потерянным, как будто бы он в одночасье лишился всякого смысла своего существования и теперь не понимал, где он и что он вообще делает здесь, в этом мире. Он бродил по городу всю ночь, а когда над крышами домов забрезжил рассвет, хромой устало сел на тротуар и закрыл лицо руками, позволив, наконец, тупому отчаянию протечь наружу. Что-то невыразимо тяжёлое и горькое в тот момент стискивало его внутренности. Холодные равнодушные звёзды с мерцанием наблюдали за тем, как где-то на планете, в канаве, корчась в агонии страдала чья-то душа.***
Клаус понимал, что скорее всего его иван умер. Вот так вот просто взял и умер. Пережил самые трудные годы войны и плена, вытерпел бесчисленные унижения и пытки, бежал семь раз и на восьмой удачно, а потом умер. Так в жизни обычно и случается. Так и бывает. По-настоящему. Трагично и без счастливого конца. Куда бы они делись? В Чехии их, наверняка, местные выдали. А может, их как предателей родины к стенке приставили. А может быть, это сделали немцы, во время отступления обратно в Берлин. Ведь, в сущности, на войне умереть так легко. Клаус понимал. Но верить он не хотел. После пережитой им стадии горя и утраты всяческого смысла своего одинокого существования в послевоенной ГДР, он всё-таки решил не сдаваться. Потому, что иначе смысла вообще не было. Все эти годы, прожитые сначала в советском плену, а потом у себя на родине, он боролся с унынием только мыслями об Ивушкине. О том, что они обязательно встретятся. О том, что встретятся они в мирное время и смогут наконец-то поговорить, а может быть, даже и стать друзьями. Клаус уже и не надеялся на взаимность — ему достаточно было бы просто знать, что Ивушкин существует. Что он живой. И что Клауса он не ненавидит. Потерпев крушение национал-социалистических идеалов, окончательно потеряв надежду на нормальную жизнь с женщиной и на возможность завести детей, Ягер единственный свой смысл видел лишь в том жалком отголоске испытанного им чувства любви к советскому танкисту. Это призрачное чувство жило в нём воспоминаниями и только оно воскрешало его раз за разом, заставляя просто жить. Находить друзей, общаться с соседями, работать, изучать что-то новое, ухаживать за домашним жирным котом по имени Коля, подобранным им где-то на помойке. Пожелтевшая от времени карточка в портсигаре и надежда на встречу. Клаус Ягер решил не сдаваться. Ивушкин ведь не сдавался, когда семь раз бежал. И на восьмой раз у него всё получилось. У Клауса тоже получится. Ещё несколько запросов, несколько поездок в Москву, бесплодные попытки найти лейтенанта в приближённых посёлках, начинающихся на букву «р». И однажды его страдания были вознаграждены, а поиски действительно увенчались успехом. Как бы странно это не звучало, Ивушкина он нашёл благодаря тому, что когда-то, ещё в лагере, начал изучать русский язык и ему теперь можно было посещать Москву, с целями сугубо научно-лингвистическими и дружба-народными. И нашёл он вовсе не Ивушкина, а одно крайне важное звено, которое должно было его к Ивушкину привести. Во время своего рабочего визита в Москву Ягер решил посетить лекцию по истории развития русского языка в русско-немецком доме. Там он её и встретил. Сначала не узнал, она волосы в блонд перекрасила и подстригла короче. Но потом, приглядевшись, понял, что это она — благо, память на лица у Ягера была хорошая, так что Анну Ярцеву он узнал практически сразу. Она вела лекцию и Клауса, конечно, в числе присутствующих не заметила. Хотя, наверняка, бы его тоже узнала, хотя бы даже по шрамам на его лице. Он сначала хотел просто подойти к ней и прямо в лоб спросить. Но быстро понял, что это будет самым глупым решением — Анна совершенно точно правду не скажет. Вероятнее всего она вообще не захочет разговаривать с человеком, который когда-то целился в неё из пистолета и хотел убить. Поэтому Ягер, как самый настоящий иностранный шпион, решил за женщиной проследить. Он дождался окончания лекции и отправился за ней. Через час мотания по Москве, Ярцева привела его в спальный район с девятиэтажками; она зашла в первый подъезд и скрылась из виду. Клаус почти полдня просидел на лавочке во дворе, не сводя взгляда с двери подъезда, однако никто знакомый оттуда не выходил. Устав и проголодавшись, немец поплёлся обратно в гостиницу. На следующий день он приехал к заветному дому засветло, надеясь успеть подловить гипотетически проживающего в этом доме Ивушкина, когда тот, наверняка, отправится на работу. И на этот раз немца ждала удача — из подъезда выперлось всё семейство Ивушкиных! Анна вела за руку двух киндеров дошкольного возраста, видимо намереваясь отвести их в детский сад. Николай, с портфелем в руке, собирался на работу. Супруги спешно поцеловались и разошлись в разные стороны. А Клаус сидел на детской площадке, на старой, чуть покосившейся лавочке и смотрел. На чужое счастье. И обижался, наверное. Потому что он улыбался слишком широко, он всегда улыбался слишком широко, когда скрывал обиду. Живой. Но не ответил на запрос. Проигнорировал. Решил сделать вид, что он не тот Ивушкин. Не стал себя утруждать. Даже короткого письма не написал. Забыл про Клауса, закинул за угол, как порванную вещь и вытравил из своей памяти. Сначала Ягер хотел подойти. Хотел ворваться в его жизнь, хотел шокировать его русским «здравствуй», похлопать по плечу, узнать, как дела, с привычной снисходительной ухмылкой, не теряя гордости. Сначала хотел, а потом, глядя на то, как Ивушкин, прежде, чем распрощаться с переводчицей, что-то строго и наставительно говорит детям, вдруг испугался и подходить не стал. Потому, что понял: не улыбнётся. И не кивнёт головой. А может и вовсе сделает вид, что не узнал. Клаус бы так на его месте и поступил бы. Зачем ворошить прошлое? Зачем, если ты счастлив в настоящем и тебе нет совершенно никакого дела до бывшего немецкого офицера, зачем-то и когда-то навязывающегося к тебе в друзья. Зачем? Правильно — незачем. В то утро Клаус ушёл. Проводил взглядом хромающую фигуру младшего лейтенанта Ивушкина и ушёл. По своим делам. Что-то дрожало у него внутри. Трепетало. Глаза застилала пелена и думать про что-то, кроме ивана, совершенно не хотелось. Любовь, так внезапно вернувшаяся в его жизнь, привычно принесла за собой страдания и сомнения.***
На что он вообще рассчитывал, когда все эти годы мечтал о встрече? Стоит ли вмешиваться в чужую, явно счастливую жизнь и навязывать себя? Ведь теперь иван от него абсолютно независим. Нет между ними теперь стен пыточной камеры, нет крови и торчащих от голода костей, нет подачек и лагерной полосатой робы. Капкана нет. Волк на воле — в своём лесу. И Клаус тут лишний. Клаус не может знать, как зверь отреагирует: кинется или даст себя погладить. Он опять не спит. Сидит, тупо пялится на жёлтую от времени фотокарточку. Она вся замызганная, видно, что её часто в руки брали. От фотокарточки пахнет табаком. Как пахнет от Ивушкина? Раньше всегда кровью. Ягер помнил. От лейтенанта пахло кровью и болью. Какой он теперь, в мирное время? Клаус думает, много о чём. Вспоминает их разговоры, вспоминает их первую и последнюю встречу, а когда пепельница становится уже полной, почему-то, вдруг, вспоминает ивановское «данке» и ту ночь, перед побегом, когда Ивушкин хлопал его рукой по плечу. Взгляд у Ивушкина добрый. Глаза лучистые, как летнее небо, подсвеченное солнцем. «Может быть, ты принял бы меня и не стал бы ненавидеть, если бы ты узнал?» Это не просто так. Одно имя — две судьбы. Так похожи. Стоит попытаться. Стоит. Иначе смысла вообще нет — можно идти и вешаться. Смысла нет.***
Его это странное чувство весь день преследовало. Что-то въедливое и смутное. Это чувство Колю стало преследовать ещё с утра, когда он привычно отправился на работу, как говорится, во имя коммунизма — строить светлое будущее. Настроение у него хорошее было — Аня с детьми к тёще отправились, а значит сегодня он сможет к Степану заглянуть, партию в картишки сыграть, портвешку пару рюмок хряпнуть. В общем, провести время с толком. А может даже и в баню они отправятся, если, конечно, Макарыч у своей мегеры отпросится — вдвоём скучно, а вот втроём уже веселее. В общем, настроение у Коли было хорошее, он весь находился во власти предвкушения, он ожидал сегодня хорошего вечера. И только это странное чувство напрягало его. Он никак не мог отделаться от ощущения, что за ним следят. Когда он шёл с работы, это чувство стало настолько осязаемым, что Ивушкин даже параноидально оглядываться начал. Он было себя уже шизофреником стал считать — проклятое чувство никак не желало уходить. Спина буквально горела от чьего-то пристального взгляда, который никак не удавалось поймать. Однако Ивушкин не был бы Ивушкиным, если бы не его звериная интуиция, много раз спасавшая его шкуру в не столь далёком военном прошлом. Он решил проверить и на всякий случай завернул за угол переулка. Постоял десять минут — никто не появлялся. Тогда Коля облегчённо выдохнул и выскочил из-за угла обратно на тротуар и столкнулся. Практически лбами ударились. Он вырос, как поганка, после дождя. Возник, словно из ниоткуда. Словно его карающая нацистская лапа протянулась сквозь время и пришла по душу беглого красноармейца. Клаус ойкнул и развернулся, намереваясь ретироваться, однако быстро от этой идеи отказался — было и так понятно, что его слежку раскрыли. — Матерь Божья… — Ивушкин сделал два шага назад, на всякий случай потёр руками глаза. Однако шрамированное видение никуда уходить не спешило. Оно смущённо отвело глаза в сторону и промямлило с тяжёлым немецким акцентом: — Здравствуй, Колья. — Господи Иисусе… — голос у лейтенанта мгновенно охрип. — Du менья узнавайт? — Святые угодники… — Ньет, ньет, это я — Клаус Ягер, помнишь? Ивушкин молчал, только рот открывал и закрывал, очевидно до самой глубины души поражённый внезапной немецкой атакой. Лицо его побледнело, глаза расширились. И не вполне было понятно, что больше его шокировало: непонятно откуда взявшийся в Москве Клаус Ягер или русский язык, на котором этот самый Клаус Ягер неожиданно с ним заговорил. Коле даже сначала показалось, что у него реально шизофрения началась и его мозг подбросил ему такую изощрённую жуткую галлюцинацию. Однако присмотревшись к немцу, Ивушкин заметил, что тот заметно обтрёпан годами и одет вполне по-граждански, что с глюком как-то не вязалось. Заметивший такое смятение Ивушкина, Клаус и сам смутившись, в попытках как-то разрядить обстановку, сказал первое, что в голову пришло: — Гитлер капут.***
— Как ты тут оказался?! — Ich приезжать в Moskau по рабочие моментам, — Ягер сунул в рот сигарету и стал хлопать себя по карманам в поисках зажигалки. — Я, когда тебя там бросил, я ведь думал ты издохнешь! Думал, тебя свои же и расстреляют за то, что ты так проштрафился! — Коля, ещё не отошедший от шока, со свойственной ему непосредственностью, когда-то так пленившей Клауса, теперь вслух озвучил не очень корректную и даже немного обидную мысль. — Это очьень вероятно, — немец вздохнул, зажигалку он похоже забыл дома, — но мне повезло. Менья отправить в штрафбат, чтоби ich и умирать, как du виразиться. Но ich смочь вижить. Ивушкин промолчал. Достал коробок, зажёг спичку — дал Ягеру прикурить. Достал папиросы, сам закурил. Всё это было так странно. Как-то фантасмагорично. Ну не могла же судьба столкнуть их и в третий раз, спустя столько лет?! — Ты по-русски разговариваешь! — Ja, ja, очьень верно, — Ягер не без гордости улыбнулся, — ich виучить ещё не совсем совершенно, но у менья било много врьемени. Тепьерь ich работать в этой сфере. — Охренеть не встать! — Ох, ja ja, это наверное неожиданно для тебья. Ich и сам не ожидать встретить тебья здьесь. Клаус сделал глубокую затяжку. Если бы Ивушкин знал его, то он бы непременно понял, что немец ему нагло лжёт. Потому, что Клаус стал щеку изнутри кусать, в томе месте, где её стягивали шрамы — он всегда так делал, когда врал. И сейчас он стоял напротив ивана, делал нервные затяжки и все его слова от начала и до конца были ложью. Потому, что он не мог сказать ивану, что встретились они не случайно. Что он его искал все эти годы. Что он вообще связался с этой работой и с изучением этого сложного языка только из-за него. Из-за Ивушкина. Клаус Ягер не мог сказать, что вся его жизнь, по сути, после войны была плотно упакована в проклятый портсигар с пожелтевшей фотографией. Потому, что Коля бы этого не понял. Не принял бы. И теперь Ягер, глядя на недоумевающее лицо ивана, это прекрасно вдруг осознал. Осознал со всей точностью. Он заглядывал в эти глаза, надеясь увидеть там радость или хотя-бы воодушевление, но видел в них лишь всполохи тлеющего костра войны, так никуда из души лейтенанта и не ушедшего. Видел в них немой вопрос, видел что-то прогорклое и тяжёлое. И, когда Ивушкин задумчиво провёл указательным пальцем по небольшому ветвистому шраму, доставшемуся ему в плену, Ягер ощутил себя временным порталом, который здесь и сейчас беспощадно перемещал Николая в ту жуткую камеру пыток, в которой, наверное, навсегда осталась часть его коммунистической души. — Что ж… забавно. В жизни и не такое случается. Ивушкин вздохнул, замолчал. Клаус тоже молчал. Стояли друг напротив друга, курили. А что ещё сказать то? Нечего, выходит. Всё было не так, как все эти годы мечтал Ягер. А Коля и вовсе не мечтал — ему эта встреча несла лишь неприятные воспоминания, от которых он пытался отделаться. — Ну и как ты поживаешь? — после неловкого молчания, лейтенант задаёт самый банальный вопрос, скорее всего просто желая разбавить тишину. — Так… — Ягер неопределённо пожимает плечами. — Работаю. — Ммм, ну понятно. — На той переводчица du замужем? Ягер от волнения путает слова. Ивушкин хихикает и давится дымом. На секунду кажется, что угли в его глазах гаснут. — Ты хотел сказать, женат? — Ох, ja, ich иногда перепутивать. Так много сложных слов, не запоминать их все, — Клаус краснеет, однако пытается держать лицо. — Да, мы с Анькой после войны сразу поженились. А ты сам то как? Нашёл себе надоедливую тёщу? — Bei mir? Жена… Это… как-то не ладиться. — А, ну это бывает… холостяк, значит, убеждённый? — Можно говорить и так, — немец как-то грустно вздыхает. — Ну и ладно. Нормально всё, значит, хорошо. Коля кивает головой, что-то ещё хочет сказать, но вместо этого неловко толкает немца в плечо и говорит: — Ну давай, Клаус. Бывай. У меня дела ещё… да и вообще… бывай, короче. Что-то во взгляде ивана дрожит, когда он неловко тушит бычок и метким щелчком отправляет его в урну. И снова уходит. Совсем, как тогда, на мосту. Клаус смотрит ему вслед. И снова ему больно, только он уже не плачет на этот раз — внутри становится непривычно пусто. Как будто все эмоции разом выключились. Жизнь, на секунду загоревшаяся яркими красками, тускнеет. Клаус смотрит ему в спину и знает, что на этот раз их встреча точно последняя. Ивушкин сам только что поставил точку. Оборвал последние нити, отнял надежду, выпотрошил Ягера живьём, вывернул наизнанку, а зашивать не стал — вместо этого разбросал потроха по земле и втоптал их ногами в грязь. И так сойдёт. — Ивушькин! Коля вздрагивает и оборачивается. — Что? — Du менья ненавидишь? Взгляд у Клауса больной и потухший. Ивушкин молчит. Кусает нижнюю губу, а затем медленно отрицательно качает головой. — Почему? Лейтенант теряется, не знает, что ответить. Смотрит в глаза немца и видит в них тоску и обиду. Возникает неловкое чувство, будто Коля ему что-то должен, будто Клаус чего-то ждал, но так и не дождался. — Так почему? — Господь учил прощать, — просто ответил Ивушкин и почувствовал, что не солгал. — Значить прощаешь? — Всё нормально, Клаус. Не боись. Солдаты не обижаются. На женщин, детей, стариков, маленьких уточек и фрицев. Не обижаются. Клаус снова молчит. Ивушкин хочет развернуться и уйти. Ему почему-то неприятно смотреть Ягеру в глаза. Он неожиданно понимает, что не так уж у фрица видимо и хорошо всё сложилось. А скорее всего и вовсе всё плохо. И ещё он кое-что понимает. Смотрит в эти собачьи грустные глаза и понимает, что вовсе здесь Ягер не случайно оказался. И не просто так они встретились. И странное ожидание в глазах бывшего врага больше не кажется непонятным, потому, что Ивушкина, совсем как тогда, на мосту, пронзает странная догадка. И он всё понимает. — Эй, Клаус! — Was? — Я тут подумал… ну раз уж мы опять с тобой так, до странности случайно, встретились, то может хотя бы бухнём? Я всё равно сегодня хотел… ну к Стёпе в другой раз забегу. — Что значить это слово — «бухнём»? — Ягер всё ещё поникший, но в его взгляде мелькает надежда. — Ну выпьем, то есть. Чего вы там, фрицы, пьёте то? Шнапса тут нет, конечно, но может чего найдём, а? Ягер секунду молчит, видимо переваривая информацию, а потом, дрожащим голосом отвечает: — Можно просто и водка, как du виразиться, бухайт. Лицо его, как в замедленной съёмке, оживает. Светлые его глазёнки загораются радостным огоньком и немец, хромая, спешит к Ивушкину. Заметив, что его бывший лучший враг хромает на ту же ногу, что и он, Коля разражается смехом: — Клаус, мать твою… ну ты что, не мог другую ногу себе повредить?! Или руку хотя бы?! Ягер на секунду останавливается, заглядывает в глаза ивана. И тоже смеётся. Потому, что угли во взгляде танкиста погасли. И лучи заходящего солнца теперь отражались в небесной синеве радужек, рисуя в них гжелью замысловатый узор. Одно имя на двоих. Судьба или нет, но Клаус Ягер теперь точно знает одно: он ещё поживёт на этом свете. Потому, что свой смысл он вновь обрёл.