***
Он уснул всего на каких-то пол часа и очень об этом пожалел. Вздрогнул, вскинув голову, сонно уставился на карту. Скривился и выругался сквозь зубы. Сон принёс головную боль, сон этот вышел поганым и как-будто бы вещим. Ночь предстояла тяжёлая. Воздушные поиски дали свои плоды и Ягеру удалось обнаружить следы от танка, пролетая над лесом. Лейтенант со своей командой вне всякого сомнения дислоцировался где-то в этом квадрате. — Вот ты и попался, — шипел Клаус вслух, с высоты птичьего полёта глядя на оставленную танком широкую колею. Лицо его искажала торжествующая улыбка, ведь гулять на свободе волку осталось недолго. Скоро капкан вновь захлопнется и защемит его лапы в своих железных тисках. Интересно, о чём думал этот скот, когда совершал свой дерзкий поступок? Думал, что Ягер совсем тупой? Что их не поймают? Собирался всерьёз в одиночку уйти от армии немецких танков? Переводчицу за собой потащил, хотя эта гадина и так хорошо устроилась, загонять её в газовую камеру бы не стали, она была полезной. Дура, раз решилась на побег, свой шанс пережить эту войну она потеряла. Её Клаус казнит лично. Казнить будет долго и с наслаждением, чтоб иван смотрел на это и впитывал одну простую истину: никто и ничто не может противостоять убер-людям. Никто и ничто не может предпочесть Клаусу Ягеру какую-то девчонку. Интересно, думал ли Ивушкин о том, что с ним будет, когда его снова поймают? Клаус вспоминает фразу: «Но ты же не заметил!», усмехается, и понимает, что не думал. Вообще не думал. Все семь раз не думал, когда сбегал. Чудо, что его вообще после первого же побега не убили, видно удача очень ивана любила, раз предоставляла ему столько шансов. Но восьмого шанса не будет. Клаус казнит его в последнюю очередь, после того, как расправится с его друзьями. Сможет ли он? Злоба на дерзкий побег Ивушкина и на выстрел в сторону вышки, на которой стоял Ягер, кричит внутри, что сможет. Тогда Клаус закрывает глаза и пытается представить, как будет мучить ивана, прежде, чем выстрелит ему в голову. Он представляет, как будет ломать волку кости и прижигать кожу раскалённым железом так, как это делали с особенно норовистыми военнопленными. Представляет, как Ивушкин будет выть от боли и все будут глумиться над его поражением и издевательски улюлюкать. Клаус представляет и становится ему как-то паршиво на душе. Противно становится. Почему-то представить пытки Николая не выходит, в голове словно барьер стоит какой-то, словно Клаус себя пытает, а не его. Тогда штандартенфюрер пытается представить, как просто расстреливает русского. Можно и не мучить, ведь. Можно просто разнести ему череп свинцовой пулей. Но противное чувство никуда не уходит, отзывается тошнотой и гадким щекочущим ощущением в желудке. Ягер зло вспоминает, как боялся, что иван проиграет курсантам и погибнет, и понимает, что скорее всего… не сможет. Ивушкин обернется перед смертью назад и Ягер знает, чем это закончится для них обоих. — Мы готовы к выступлению. — Тилике заглядывает в кабинет, вырывая Клауса из тяжёлых дум, вид у него тоже усталый — не спал, видимо. Весь лагерь стоит на ушах. Невиданное, по своей глупости, поражение для немецкой армии. Так облажаться… Это даже не позорно было, это было как-то даже смешно, словно они все здесь были курсантами, раз позволили кучке голодных больных узников пройтись катком по концлагерю и с триумфом выйти через главные ворота, превратив в металлолом несколько шедевров немецкого автопрома. — Отлично, — Клаус кивает головой, мысленно благодаря Тилике за то, что он помог вернуться в реальность. — Охотничий сезон объявляю открытым. Нет смысла делить шкуру неубитого волка. Пуля — дура. Ей плевать, в чьё сердце войти и чью жизнь забрать. Клаус трусливо надеется на то, что лейтенант погибнет на поле боя быстро и легко, и тогда Клаусу Ягеру не придётся становиться палачом. И самое ужасное, что если Ивушкина всё-таки удастся изловить живым, то Клаусу придётся. Потому что это всё, что он сможет. Как дань уважения. Всё, что он сможет ему дать — достойную смерть. В этом прогнившем мире. Посреди сгоревших танков, трупов и горя, Клаус Ягер просто родился не в том времени и не в той стране, и всё, что он может дать человеку, которого он полюбил всем сердцем — смерть. Потому, что погибнуть лейтенант может только от рук Клауса, никто, ни одна сволочь не имеет права на это, никто не может убить волка, у них нет права на то, чтобы забирать жизнь у такого сильного и гордого зверя. И если цена за то, чтобы Ивушкин погиб достойно — вечная агония внутри и незатихающая боль, то Клаус готов эту цену уплатить. Всё, что угодно — он не позволит издеваться, пытать или унижать, он всё сделает быстро. И он будет смотреть в светлые радужки глаз, наблюдать угасание жизни в них до последнего, до тех пор, пока не поймёт, что жизнь ушла. Он будет стоять рядом с лейтенантом в эту минуту. Потому, что умирать в одиночестве — это страшно, Клаус знает об этом не понаслышке. И как бы сильно он не злился на побег ивана, он всё равно не сможет причинить ему боль. И не только физическую.***
Здесь, в подбитом танке, нестерпимо жарко. Как в печи. Тело Клауса покрывается ожогами. Он скалит белые зубы от боли, щурится от едкого дыма и с каждым вдохом его лёгкие наполняются раскалённым кислородом, до крови выжигающим маленькие альвеолы. Он судорожно кашляет, прикрывая рот ладонью. Глаза начинают слезиться. Открыть люк и выползти наружу, чтобы вдохнуть пыльного, но прохладного воздуха стоит больших усилий. Он не смог, как, впрочем, и предполагал. Злился — да. Очень старался Ивушкина убить, захваченный азартом и страхом перед будущим — да. Снял эту чёртову перчатку и кинул на землю, горящим и совершенно диким взглядом изучая врага напротив — да. В этот момент Клаусу казалось, что они с иваном похожи сильнее всего. Клаус чувствовал, будто он тоже волк, будто они из одной стаи, будто они едины. Ему так казалось. И он бросил Ивушкину вызов и Ивушкин этот вызов принял, сказав что-то про пять минут. В этом бою должен был решиться исход и Ягер знал заранее, что он в проигрыше. Когда стрелял мимо корпуса, когда целился в гусеницы или башню — нелепо и смешно. Но так по-человечески. Клаус не смог убить в себе человека, вот в чём проблема. Он не смог выиграть самого главного сражения в своей жизни — он не смог побороть себя. И в этот момент, когда два танка, две машины смерти, должны были столкнуться, Клаус признал своё поражение. Уши ожгло кипятком. Он услышал резкий, громкий хлопок и в то же мгновение каждую клеточку головного мозга пронзила жуткая, сверлящая боль, колкими иглами отдающая куда-то в глазные нервы и кожу. Клаус инстинктивно заткнул уши руками, пытаясь избавиться от сверлящего звука, однако звукоизоляции не получилось — руки зачесались, а глаза, кажется вот-вот были готовы выскочить из орбит. Так гремело железо от столкновения двух танков. Из ушей теперь шла кровь и страшный лязг металла звуковыми волнами причинял невыносимую боль. Но всё это казалось нереальным, потому, что в этот момент у Ягера перед глазами стояло лицо ивана. Ивушкин — пьяный от выпитого алкоголя, бормочущий: «нихт ферштейн». Ивушкин, ещё плохо стоящий на ногах от слабости, неуклюже спотыкающийся о порог кабинета и ругающийся матом сквозь зубы. Злой Ивушкин, в одиночной камере, глядящий волком исподлобья и недоверчиво берущий еду из рук Клауса. Добрый Ивушкин, со своими ямочками на щеках, неловко пытающийся Клауса утешить похлопыванием по плечу. Ивушкин: забавный, напряжённый, расслабленный, неловкий, мрачный, сонный, недоумевающий, весёлый, ненавидящий, задумчивый. Такой разный, но неизменно притягательный. Стреляя мимо советского танка, намеренно поддаваясь беглецам, Клаус впервые в жизни чувствует, что поступает правильно. Так, как по его мнению нужно поступать, чтобы было по-настоящему. Чтоб без фальши. Без обмана. Он не испытывает сомнений, он не боится, что пожалеет, ему впервые так легко принимать важное решение, ему не нужны чьи-то советы, ему не нужно даже размышлять над своим поступком. Он поступает правильно. И он это знает. Потому, что Николай восхитительно непокорный. Он воистину единственный в своём роде и неповторимый, даже на фоне своих диковатых и странных соотечественников. Потому, что Николай нарушил все правила и сделал что-то действительно стоящее, совершив этот грандиозный побег. Потому, что ещё в их первом бою, в далёком сорок первом, Николай заслужил безграничное уважение Ягера, не встречавшего до этого ни одного достойного соперника. Не встречавшего до этого ни одного человека, который мог бы так его восхищать, человека, на которого Клаус хотел бы равняться, человека, рядом с которым он чувствовал себя настоящим и живым. Потому что люди притягиваются и могут быть похожи, даже несмотря на то, что стоят они на разных краях пропасти и на первый взгляд кажутся слишком разными, чтобы понять друг-друга. И если раньше Клаус любил войну, он хотел подвигов и геройства, то теперь он, вдруг с ужасом понял, что шум от стрельбы и взрывов помешал ему докричаться до человека, стоящего на другом краю. Клаус сорвал бы себе глотку от крика, если надо, он проложил бы верёвочный мост, но он добрался бы до Ивушкина на той стороне. Они нашли бы общий язык, Ягер бы нашёл. Если бы только не война. И его сон действительно был вещим: кто-то должен выстрелить первым. Ивушкин его должно быть ненавидит. Но Клаус стрелять первым отказывается. Правила созданы для того, чтобы их нарушать. И чёртов иван смог заставить Клауса послать к чертям правила, идеологию и долг. И этот хаос, его поразительная способность принимать самые причудливые формы, сталкивать противоположные заряды и разрушать любые, даже самые крепкие стены — это и есть жизнь. Жизнь, в её разнообразии, ненаправленности и непостижимости. Жизнь, такая… непредсказуемая. И такая странная. А вокруг ти-ши-на. Если зажмуриться, то можно увидеть красное марево вдали, там, где сейчас видно только горизонт и воронки от снарядов, попавших в землю. Можно увидеть тысячеглавого дракона, пожирающего человеческие судьбы — его зовут война. Если зажмуриться, то можно увидеть. Но Клаус держит глаза открытыми. Он наблюдает. Каждую минуту, каждую секунду — наблюдает за Николаем, который тоже вылез из танка. Чувствует ли что-то? Да. Гораздо больше, чем чувствовал за всю свою жизнь. Как оголённый провод, по которому бегут искры. Он лежит на корпусе Пантеры, окончательно поверженный. Лежит и смотрит на врага, стоящего напротив. Пахнет кровью и горячим железом. «Ты должен быть очень быстрым, Клаус, чтобы выстрелить первым. Потому, что иначе ты умрёшь». Клаус вспоминает свой сон и эти слова. Глядя на грязного, шатающегося, но уверенного в себе соперника, он думает, что читает эту мысль в его взгляде. Ему кажется, что он видит в этих глазах ненависть и торжество напополам с презрением. — Стреляй, — хрипит немец. «Стреляй, как я в тебя тогда. Помнишь? Помнишь тот день? Было холодно и падал снег. Я помню. Я никогда не забуду. Теперь всё наоборот, я сдался, Ивушкин, а ты победил. Так стреляй же. Будь первым». Русский молчит, хотя должно быть понимает, о чём просит его враг. Ягеру кажется, что он знает, о чём думает иван, он уверен, что сейчас зверь его растерзает. Но пропасть между ними слишком широкая и они не могут друг друга услышать. Клаус думает о ненависти, Ивушкин о долге. В который раз Ягер заблуждается и читает открытую перед ним книгу задом наперёд. «Ты мне обязан — ты бы давно умер от истощения или от пыток, если бы не я. Это я дал тебе шанс. Я спас тебя», — вспоминает Коля, не сводящий пристального взгляда с поверженного противника. Вот он, весь твой. Делай, что хочешь. Хочешь — отомсти и заставь его испытать агонию перед смертью. Хочешь, просто убей. Ну же. Устрани преграду, сломай клетку, которую враг снова пытается выстроить вокруг тебя. Растерзай его. Распни. Сожги. И выкинь из памяти, как ненужный мусор, как досадную помеху. А про долг ведь можно забыть, правда? Ивушкин хмурится, немец смотрит и замечает, что его искусанные губы почему-то дрожат. Коля не любит оставаться в долгу, пускай даже перед врагом. Ягер должен умереть от своего же меча, но Ивушкин, почему-то некстати вспоминает дурацкого Вивальди и еду, так унизительно приносимую ему в камеру врагом. Вспоминает вечную насмешливую улыбку, никому не нужные разговоры по вечерам и раздражающий локоть, которым немец толкал его в бок, когда рассказывал что-то по его мнению очень забавное. Память сволочь та ещё. Впервые за это время Коля, вдруг внезапно начинает видеть всё со стороны. Надоедливую навязчивость фрица, какую-то странную настойчивость и просьбу не умирать в бою с курсантами, шерстяной плед и вопросы про дом. Теперь до Коли, вдруг доходит одна странная и дурацкая мысль: немец пытался с ним всё это время… найти общий язык? Подружиться? Он был всё это время слишком занят: сначала своим собственным плачевным состоянием, потом мыслями о побеге, потом ещё мыслями об Анне. И только сейчас, глядя в глаза Ягера, Ивушкин наконец нашёл время подумать и о нём тоже. И собственная догадка очень его удивила, можно даже сказать, пронзила. Воистину, чужая душа — потёмки. Почему немец хотел видеть в нём друга? Коля никогда этого не поймёт, к счастью для них обоих. Но есть вещи, которые и не нужно понимать. Просто стоит их принять, наверное. Так, как есть. Ведь вовсе не важно, почему. Важно, что пытался и хотел. В том, чтобы хотеть подружиться с кем-то, нет ничего плохого, правда? И в этом нет ничего постыдного. — Стреляй же! — Клаус шипит от боли в ногах, губы у него тоже дрожат. Умирать — страшно. Жить — ещё страшнее. Коля медленно качает головой и опускает ружьё вниз. Клаус смотрит на него и смеётся. Смех получается каким-то плаксивым и надорванным, как-будто Ягер плачет. Глаза у Ивушкина добрые и светлые, как ясное летнее небо. И не мрачный он ни капельки, и не злой, и не дикий вовсе. Добрый. Добряк. И теперь это действительно заметно. Ивушкин умеет сопереживать, он, в отличие от Ягера, с собой бороться даже не пытается и на сделки с совестью он не идёт, ему не стыдно. И сомнения его длятся лишь пару секунд прежде, чем он, движимый постигшей его внезапной догадкой, тоже отказывается выстрелить. Шум войны в их пропасти на секунду затихает и Клаус тянет руку, не сводя глаз с лица ивана. Кто-то из них должен умереть, правда? Таковы правила. Так и бывает между врагами. Клаусу будет не страшно умирать, если он будет знать, что его иван остался жив. Что волк на свободе и железная пасть капкана его миновала. Что никто больше не доберётся до зверя и не лишит его свободы. Ивушкин, даже теперь, после этой ужасной битвы, обезоруживающе наивный — он тоже протягивает руку, думая, что враг просит у него помощи. Прикосновение кажется очень болезненным, Клаус чувствует, как глаза жжёт и покрепче сжимает чужую ладонь затем лишь, чтобы потом её отпустить. Клаус отпускает, а Коля — нет. Вздрагивает, когда окровавленная рука немца начинает выскальзывать, клещами перехватывает паршивца за предплечье, до боли, до синих отметин сжимает его и со всей силы тянет на себя, едва не выдёргивая плечо из сустава. Клаус рычит, в глазах у него стремительно темнеет, а ноги взрываются болью. Он почти не сопротивляется, хотя в этот момент готов проклинать русского на чём свет стоит — у него только что забрали возможность уйти достойно. — Ну ты и ублюдок, — говорит ему Коля. — Ненавижу, когда так делают. «Ты отнял у меня мой покой, мою гордость, мою честь и теперь отнимаешь у меня мою смерть», — думает Клаус, изо всех сил стискивая зубы, чтобы не заорать от боли. Танк с грохотом падает в воду. — Мы всё же враги, понимаешь? Но я больше тебе ничего не должен, фриц, — Ивушкин тяжело дышит, наблюдает за тем, как немец, вытянув ноги, неуклюже прислоняется спиной к металлической мостовой ограде, в некоторых местах разломанной Пантерой. — Сюда твои скоро прибудут, авось не помрёшь до этого времени, а? Жизнь за жизнь. Клаус смотрит на него, облизывает разбитые губы. Ни слова не понимает, но переживает, думает, что иван ему что-то важное говорит. Зачем он это сделал? Почему не стал стрелять? Почему спас? Что им двигало? И что будет дальше? — Данке, — говорит ему неожиданно иван, выудив заветное слово из своей памяти. Неловко переминается с ноги на ногу и поджимает губы, мол больше по-немецки не ферштейн нифига. Клаус очень хочет в удивлении вскинуть брови, но лицо у него слишком болит, поэтому он только дёргает уголками рта. Неужели понял? Неужели… вряд ли. Но вдруг? — Вивальди? — спрашивает Клаус надтреснуто и хрипло. — Точно, Вивальди, — танкист улыбается. Жаль, переводчицы здесь нет. Клаус очень хотел бы ивану сказать. Самое важное. Самое… то, что даже в ту ночь, когда пьяный ему душу изливал, сказать не посмел. И Ягер думает, что теперь он, должно быть пленник. Но Николай же не любит быть предсказуемым, да? Он совершает поступок, пожалуй наиболее милосердный и в то же время жестокий по отношению к Клаусу. Он просто разворачивается и уходит. Идёт к своему танку и машет рукой выглядывающему из люка Василёнку, оставляя немца в одиночестве. Снова. Клаус, в немом удивлении, обессиленно смотрит вслед уходящему танкисту и по его щекам против воли бегут слёзы, смешиваясь прозрачным с кровью. Он провожает компанию беглых иванов долгим тоскливым взглядом, пока они не скрываются из виду. Капкан открыт и волк уходит, а Ягер очень ждёт, что он хотя бы обернётся на прощание. Очень хочет поймать его взгляд. В последний раз. Чтобы запомнить, чтобы записать в памяти навсегда. Но Ивушкин не оглядывается, и Клаус отворачивается и закрывает глаза. Всё закончено. Война, в пропасти между ними, больше не шумит взрывами снарядов. Но теперь это не важно, потому, что на той стороне человека больше нет — он ушёл и оставил Клауса одного, на краю обрыва.