I
До вечера «дети» так и сидят каждый в своей норе. Пока к столу не позовут. К Стаху заглядывает мать. Это так странно: тебя вроде заперли, но для любого, кто войти захочет, дверь открыта. Ментальная тюрьма. Стах сидит за столом. Мать ласково касается рукой его плеча, наклоняется к нему. — Что ты делаешь, милый? — Черчу. — Что чертишь? — Самолет. Вопросы без смысла — слаще торта. После невротических всплесков, конечно. — Ты идешь? — как будто у него есть выбор. — Уже все готово. — Сейчас. Он все бросает, иначе, задержавшись, автоматически, по мнению матери, перестает ценить ее труд. — Аристаша? — в ожидании, что он сначала отзовется, а потом уже — она начнет с ним разговор. — Да? — Ты ведь не соврал мне? — вершина, вишня на торте, квинтэссенция бессмыслия в квадрате. — Ты думаешь: есть смысл врать насчет каши? Стах думает: еще какой, если честность запустит бомбу. Хотя фактически: он не совсем соврал. Он просто не ответил. Совсем. Она сама все додумала. Как хорошо, что он похож на мать только внешне, иначе бы с ней не ужился. Она улыбается: — Да глупость какая-то. Из-за каши. Разве бы я не поняла? — нет, вот это вишня, вишневей уже некуда. — Я рад, что мы всегда на одной волне, — он, особо не подставляясь, отвечает ей все, что она хочет услышать, почти без сарказма.II
Стах выходит в гостиную. Не в свет софитов, а громоздкой люстры. Лучше бы они забыли. Или забили. Что-нибудь из двух. Он всякий раз так думает — и прячет глубоко в себе. Вот черт, какой здоровый торт… Стах скрещивает пальцы. Отвратительная люстра, сжалься и падай. Тогда стеклянные ошметки разлетятся и убьют их всех к чертям собачьим. Не всех, так торт. Стах натужно улыбается. Ничего, выходит сносно. Он неплох. Он отыграет, как надо.III
За двадцать минут раз двадцать он жалеет, что не экспонат в музее. Его трогают за спину и за плечи, треплют по волосам, сбивая укладку. Нарочито ласково. Как если бы змеи лизали пальцы. Он слышит поздравления — и не знает, кто их произносит. Коллеги предков? Друзья, знакомые? «Кто все эти люди?» Но он благодарен, польщен, счастлив, он принимает и приподнимает свою чашку с чаем (с чашкой он единственный), прежде чем отпить — как будто бы за них. Им забавно. Они умиляются. — Тост! — отец в центре внимания — его любимое место. Он проводит над столом бокалом, словно рисует линию, и говорит: — За моих сыновей — мой главный повод для гордости. Ишь какой — и глазом не моргнул. Честность у Сакевичей в крови. Выпьем же за это! Аплодисменты. Стах осушает бокал залпом. Сок... Он кривит лицо. Ну и мерзость. Чем бы это запить?.. Чай, как назло, закончился. Графин в другом конце стола — возле Сереги. Стах тянется сам, никого не утруждает. Задевает тонкую стеклянную ножку. Шампанское — просто ручьем… на Серегу. Тот вскакивает с места как ошпаренный и громко бранится. Тик-так — это зрители поражены. Тик-так — гробовое молчание зала. Тик-так — слышно: потекло на ковер. Тик-так — а вот и реплика на выстрел: — Сука, именинник, ты покойник. Стол пошатнулся — пошатнулись улыбки. Какое шоу без погони? Глава семьи отстаивает сыновей: — Что поделать — мальчишки, — и садится обратно, и продолжает разговор солидно и спокойно, точно младшего, дефектного, не прибьют. Пригвоздят. К полу в его камере. Кулаком по зубам. Пока без них комедийная сцена — и зал за стенами хохочет.IV
Серега спотыкается и валит Стаха за собой. Подтянувшись выше, возится с ним, чтобы развернуть к себе. Пару раз врезает. Ну так, для профилактики. Берет за грудки — и прикладывает затылком об пол. Закончил. Поднимается. Стах, распластавшись, смотрит в потолок. Лежит, думает — не над своим поведением. Спрашивает больше хрипом, чем голосом: — Знаешь, за что тебя ценю? — и в упор уставляется, и выжидает — почти трагическую (но лучше — сатирическую) паузу. — За честность. По ребрам получает — за нее же. Серега опускается на корточки, отрывает от пола за волосы. Их цвет ему, наверное, напоминает, кто такой их обладатель. Еще тысяча причин для злобы. Иначе и не объяснить, отчего его перекосило. — Все нарываешься? Живется скучно? Я тебе устрою веселье. Обхохочешься. — Надеюсь, — усмехается — выводит из себя мгновенно. — Запустим твоих птиц, а? Серега отпускает, и голова безвольно падает обратно, потеряв ухмылку.V
Когда пару недель назад Стах вернулся домой, он не узнал своей комнаты. Снял сумку с плеча — она так и рухнула вместе с ослабевшей рукой. Строгий геометрический рисунок серых стен. Сняты все его полки, годами набиравшие в количестве — месяц за месяцем. Из мебели ему остался только стол с офисным креслом, кровать да шкаф-купе. Неплохо. Никак. Он выбежал из комнаты. Влетел в кухню. Его темные глаза под слишком светлыми для них бровями блестели лихорадкой, губы побледнели, на щеках загорелся румянец. Зинаида-Змея тут же вставила вперед него: — Господи, как черт из табакерки... — Где? мои? самолеты? — Аристаша, боже мой, не шуми, — попросила мать. — Они в кладовке. — Зачем вы их сняли?! — Мы делали ремонт, мой солнечный. Что же ты так разбушевался?.. Повесь их обратно. — Обои испортит, — это отец. — Опять наделает дырок — придется штукатурить стены. Тебе в этом году пятнадцать, кажется? Пора уже завязывать с этими своими игрушками. Ты так не думаешь? Голос у Стаха всегда становится ровнее и на полтона ниже, когда он говорит с отцом. — Деду пятьдесят шесть — и он со мной собирает. — Дед потакает твоим капризам. Непонятно что из тебя растит. Мой отец никогда бы этого не поощрил — и я не поощряю. Да кто просил его в отцы? Стах вышел. Как можно менее эмоционально. Закрылся в комнате. Орал в подушку, пока не охрип. Весь следующий день он возвращал на стены свои самолеты. В перерывах между тем, как сверлил, обменивался взглядами с отцом. Тот перестал с ним говорить. Стах понадеялся, что навсегда. Напрасно.VI
Теперь Стах сидит по-турецки, поставив на колено локоть и подперев рукой голову. Насмехается. Щурит глаза — то ли обличительно, то ли на солнце. — Я все выбрасываю, да? Раз тебе не нужно. Что-то ты не рвешься в спасатели. — Мне было интересно их собрать. А потом они только пылились. — А то я и смотрю: они у тебя чистенькие. Протирал, что ли? Когда из кладовки вернул? Или когда уже для полок дырки насверлил? А? Рыжий-рыжий, врун бесстыжий... Они, наверное, разлетятся вдребезги. Хлипкие какие… Опустошает еще одну не-взлетную полосу. Запускает еще одну не-летную птицу. Следит, как планирует вниз. — У-у! Мертвую петлю нарисовала! А я думал: они безнадежны, — и оглядывается, как там Стах, неужели еще не подает признаков злобы. Не подает. Признаков жизни. Серега смотрит вниз. Вдруг хохочет: — Сташка, слушай! Я там, кажется, чуть не убил кого-то. Или убил. Там пацан сгруппировался. Я бы обделался, наверное, забомбардируй меня твоим этим… хобби… Кстати, — поуспокоившись, — сколько лет я тут выбросил? Три или четыре года? Ты в одиннадцать начал? — Что это, факты моей биографии? — усмешкой. — Брат, как-никак. Единокровный. Сколько там осталось? Пять штук? Не подашь? — и в ожидании, всерьез уставляется. — Ну ладно. Я сам. А то еще расплачешься. Жаль только: стены пустые остаются. Это ничего? Заставишь книжками своими. Там вроде тоже самолеты… — Минимализм. — Вот лежит тут… Серега подходит к кровати, где покоится книжонка. Читает название. Хмыкает. Кладет ее вместо модели на полку. Собирает все пять. Запускает одну за другой. Любуется перфомансом. Закончив, он проходит мимо и ерошит рыжие волосы. Как не было укладки. Приседает на корточки, вкрадчиво интересуется: — Не расстроился, Сташка? Собирать-то пойдешь? — А зачем? — И правда: я спущу их обратно, как вернешь. Буду сбрасывать, пока приносишь. Хоть весь вечер. Хоть всю неделю. Хоть весь год. Надолго тебя хватит? — Не поднимаю мусор, — поджимает губы в улыбке, — упало — и плевать. — Какой стойкий оловянный солдатик. Серега доволен. Хлопает дверью. Улыбку Стах роняет мучительно и медленно. Сглатывает. Кажется, закладывает уши тишиной. А она не в принципе: зал-то хохочет. Она от той, что воцарилась на стенах. Снова.VII
Он замерзает. Ветер вдоль и поперек без вкуса перелистал раз пять его книжку, когда он поднимается, чтобы закрыть окно и выдворить непрошеного северного гостя. Взгляд скользит вниз скорее по инерции, чем от любопытства. Что он там увидит? Авиакатастрофу в масштабе один к ста? А видит он, что самолеты стоят — рядами, и темная фигурка несет очередного — в строй. «Сташка, слушай! Я там, кажется, чуть не убил кого-то». Стах раскрывает глаза, чуть не перегибается через подоконник. «Эй, парень!» — застревает в горле.