I
Стах стоит перед зеркалом в ванной утром. Разглядывает свое худое веснушчатое лицо. Прячет за руками волосы. Ну да, а брови и ресницы — не рыжие, да? Он цокает. И почему он не пошел в отца? Почему он настолько — Лофицкий? Шумит вода. Уже минут двадцать. Он опаздывает в бассейн. Хотя пунктуальность — часть семейной истерии и гордости. Заглядывает мать: — Аристаша? Он выключает воду и выходит. Она боится за него, потому что пятнадцать — «опасный возраст». Уже проела все мозги: вдруг сын ввязался в плохую компанию или, не дай бог, влюбился, или еще хуже — влюбился взаимно. Страшнее участи она не видит для него: вот перестанет учиться — и что с ним сделает отец? Тут домашним арестом дело не ограничится. — Аристаш, у тебя все хорошо? — Я родился в этой семье — и я рыжий. Это тот исключительный случай, когда минус на минус — дает еще больший минус. — Что же ты такое говоришь?.. Что ты такое делаешь? Что ты такое думаешь? Что ты такое, Стах, что ты такое? Он бесится, но как можно тише запирает за собой дверь.II
Стах так и не понял, что случилось. Обходит библиотеку за два метра — насколько коридор позволяет. Два корпуса с чужими неврозами ему гарантируют: раньше не встречались — и теперь не будут. Он почти спокоен. Он охотно убеждает себя, что дружба ему ни к чему. И так же охотно сокращает «Тимофея» до «Тима». Мысленно. Метаморфоза многозначительно рисует запятую. Но Стах не замечает. Считает: для удобства. Ведь подумать «Тимофей» куда сложнее, чем «Тим», сто процентов.III
Соколов — своеобразный учитель. Ему лет тридцать, в гимназию он ушел из местного колледжа, где вел узкоспециализированные предметы. В нем больше преподавателя, чем учителя, и кажется, что он целенаправленно валит всех, кто не читает об уравнениях Максвелла перед сном, для души, запоем. Стах — единственный уникум в гимназии, у которого ни с физикой, ни с Соколовым проблем нет. У них даже своеобразный тандем. Стах еще сидит на первой парте, прижатой к учительскому столу, и болтает с ним, как со старым знакомым. Первым уроком идет лекция, только затем — практика. Стах обсуждает с Соколовым в перерыв излучение Хокинга. Антоша завистливо вздыхает с соседней парты. Разговор прерывает должник. Они неохотно уходят на паузу. Соколов вздыхает тяжелей Антоши и совсем без зависти. Скрещивает руки на груди, сдвигает кустистые брови. — Журнал принес? Давай сюда. Ну что там? Первая же тема? Лаксин, ты бьешь все рекорды: еще никто так яростно не противился механике с кинематикой. Стах поднимает взгляд на двоечника и перестает улыбаться. Тим тоже косит на него — и не замечает, что ему уже тянут два листка — один в клеточку, второй — с заданиями. — Да-да-да, он необычайно хорош, лучше вас всех вместе взятых. Можешь взять у него автограф, когда закончишь. А теперь давай уже в темпе. Мы еще не разбирали с вами относительность времени? Просто мне кажется, Лаксин, что ты стоишь у меня над душой уже вечность. Тим сникает и отправляется в конец кабинета под смешки и шушуканье. Стах серьезнеет. Звенит звонок. — Ну что, молодежь, теперь практика? Класс разочарованно гудит. Седьмой урок — в гробу они видали практику. Один Стах не против. Он заканчивает самым первым. Еще и просит что-то дополнительно. — Архипова, золотце, пересядь куда-нибудь, я займу твое место, — Соколов прогоняет соседку Стаха по парте. Сообщает остальным: — Я к вам — спиной. Ножи не бросать. Безнадежные могут списывать, но это все на вашей совести. Так проходит пол-урока, пока все медленно сдают контрольные и копятся жужжащим роем у дверей кабинета. Дурацкая политика первой гимназии: последний урок, а ты не можешь даже пораньше уйти, отрабатываешь свои часы до упора. Со звонком освобожденный класс вылетает. Соколов продолжает обсуждать со Стахом новые бланки с заданиями, игнорируя все «до свидания». А тут над ним опять тень отца Гамлета возникает. — Андрей Васильевич, куда положить?.. Соколов ставит локоть на стол, подперев рукой голову, и утомленно прижимает палец к виску. Уставляется в пространство и спрашивает задумчиво: — Что именно ты собрался положить, Лаксин? — Самостоятельную… — Нет уж, все, что ты мог положить, ты уже положил. Садись, — указывает на соседнюю первую парту, — я проверю: сейчас будешь все переписывать. — Ваша вера в учеников не знает границ, — замечает Стах. — Это моя способность прогнозировать, Лофицкий. — Понятно, — усмехается. Соколов вздыхает очень тяжко, обводит в кружок все, что смог обвести, и всюду ставит знаки вопроса. Берет еще один листок, кладет поверх исписанного иероглифами Тима. Отдает. — Давай все сначала — и очень внимательно. Тим плавно сваливается за парту, обреченно склоняется над красными примечаниями и продолжает тормозить. Его еще и отвлекают разговорами, в полушепот. А периодически между словами пиликает сотовый Соколова. Тот сбрасывает и продолжает: — Ты подумай все-таки — может, тебе в науку. Потому что я считаю: у тебя талант. А родители — они всегда немножко свои мечты на детей натягивают, даже если те маловаты. Мечты — в смысле. А ты представь, сколько так не случилось гениев и Нобелевских лауреатов. Им говорили: «Надо семью кормить, надо деньги зарабатывать». — Если человек хочет изменить мир, он изменит. Даже если надо семью кормить и деньги зарабатывать. А в талант я не верю. — А как же еще, если не талант? Упорство и труд? Вот сидит у нас гуманитарная душа Лаксин. Ты думаешь, он не старается? Он у меня в прошлом году каждую неделю три раза после уроков стабильно старался. Это помимо основной нагрузки. Выше объективной двойки и жалостливой тройки у него все равно не выходит. — Может, база плохая. — Это которая мозг? Лаксин, без обид. Ты меня не слушаешь — ты стараешься дальше. — Это которая седьмой класс. Стах наклоняется над партой, чтобы через Соколова обратиться к Тиму: — Кто вам физику преподавал, до Андрея Васильевича? — Лодыгина. — Она же лютая… — теряется. — Ты физику должен знать лучше, чем мать родную. — А Лаксин у нас еще и прогульщик, он не особо вникает. — А как ты перевелся-то вообще?.. — выходит слишком впечатленно — и Соколов хохочет. — Лаксин, ну что ты? Ничего опять не понимаешь? Даже то, что сам понаписал? Потому что в твоих каракулях черт ногу сломит — там физики меньше, чем русского… — Это как? — увлекается Стах. Их снова прерывает звонок. Соколов сбрасывает — это почти демонстративно: ему тут интересней. — Это вот так. Он вызубрит теорию, а применить не может. Но вызубрить и понять — это разные вещи. — До меня дошло, как он перевелся у Лодыгиной. — Она спрашивает теорию? — Параграф напишешь — пять. Лучше даже слово в слово. — Это физика? — Соколов кривится, как от боли. — Для гуманитариев? — бросает наугад. — Ага! — говорит с интонацией «Эврики». — Я же не веду у гуманитариев. Все время забываю. Вы мне, Лаксин, портите не только нервы, еще и статистику. Ну что ты чахнешь над листом? Сдавай что есть. Иди готовься дальше. Я уже не знаю, что с тобой делать. Соколов в изнеможении откидывается назад, трет лоб пальцами. — Какие у вас стулья неудобные… Как вы вообще здесь семь часов сидите? — С трудом? Соколову опять звонят. Он смотрит на дисплей недовольно, усиленно обдумывает, брать или не брать. Берет. Встает вместе с Тимом — и они чуть не врезаются друг в друга. Тим в ужасе замирает. Соколов в утешение панибратски хлопает его по плечу — и Тим прогибается, как кошка, которую хрен погладишь. Соколов выходит. Тим сдает три листа, один из которых так пустым и остался. Стах забирает тот, что с заданиями. Реквизирует с учительского стола еще один — чистый. Пишет наскоро формулы. Подставляет числа. Кладет сверху остальные Тимовы бумажки, всучивает под недоуменный взгляд. Говорит: — Садись, Тимофей, подумай еще. Только формулы не пиши — тебе не поверят. Тим садится. Переписывает. Долго мучается с математикой. Стах, последив за ним немного, продолжает заниматься бланками.IV
К тому моменту, как Соколов возвращается, Тим успевает закончить. Отдает ему лично в руки. Судя по всему, умудрился наошибаться в расчетах. Соколов смотрит на все это безобразие. — Это невнимательность или ты так, по приколу? Тим стоит рядом, прямой-прямой, трогает часы на левом запястье, под манжетой. Соколов вздыхает — это какой уже раз?.. Пересчитывать не заставляет, берет журнал. Долго листает. Стах подмигивает Тиму, чтобы приободрить. Тот окончательно сникает и опускает вниз голову. — Лаксин, скажи, откуда у тебя по химии пятерка? Неужели химия легче, чем физика? Тим пожимает плечами. — Ладно. Я тройку ставлю. Так и быть, закрою глаза на то, что тебе Лофицкий помог. Все, уходи. Я тебя не хочу видеть до следующего урока. Но это только официально, Лаксин, потому что я вообще тебя видеть не хочу. — Спасибо. — Лофицкому скажи. — Так я говорю… — Оригинально, — одобряет. — Все, пошел вон. — До свидания. — К сожалению, Лаксин. Стах усмехается. Отслеживает, как Тим собирается и покидает кабинет. — Смотрю, Андрей Васильевич, гуманитарии вас радуют? — Этот гуманитарий — с химбио. Единственный класс у меня — не физмат. Свалили на мою голову… — Соколов раздраженно морщится. Добавляет о наболевшем: — Не класс, а мяч футбольный — то одному, то другому. Опять вот одна дама в декрет уйдет… Коллеги пророчат, что мне отдадут. Вот я сразу обрадуюсь. Они в физике шарят, как я — в герменевтике. — Даже не знаю, посочувствовать вам или над вами поржать. — Я совмещаю.