I
Перед первым же уроком Стах тянет Антоше руку. Тот не понимает, в чем дело, и обалдевает: Стах ни с кем из класса не здоровается, он в принципе не любитель рукопожатий — это дело грязное, потом приходится сразу тащиться к раковине… Антоша даже забывает, что обижен, и с полуоткрытым ртом жмет ему ладонь. Стах объясняется: — Спасибо за вчера. Я оценил. И домашку, и рюкзак, и то, что прикрыл. Антоша пытается держать серьезность, но расплывается в улыбке и даже как-то робеет. Стах не дает ему сказать: «Да ничего такого», — и уходит. Мыть руку, разумеется. Это не в обиду Антоше — после любого бы так сделал.II
Стах приносит Софье шоколадку. Она в этот раз замечает, улыбается, даже берет себе и вертит в руках. — Там твоя физика сидит. Снова какая-то грустная. Стах ныряет за стеллажи быстрее, чем Софья успевает закончить. Тим забился в угол, обнимает руками рюкзак. Стах замедляется, опускается с ним рядом. Залипает на дрожащие черные ресницы. И форму закрытых глаз-полумесяцев. Залипает c минуту, пока Тим не уставляется — вполовину испуганно, вполовину удивленно. — Ч-чего? — Думал: ты спишь. — Нет, я… не могу… не дома. Тим оживает, садится поудобней. Пристает к собачке на рюкзаке — трогает ее пальцами. Стах прислоняется к стене затылком, говорит: — Я уснул часа в два ночи. — А я под утро… — Серьезно? — увлекается, снова смотрит. — А ты чего не спал? — Думал. О самолетах. — Что думал?.. — Как так вышло, что Ил… — А что он? Тим пожимает плечами и не вдается в подробности. Стах, вспомнив, почему сам не спал, достает его куртку. Отдает. Говорит: — Спасибо. Тим принимает. Подкладывает под себя ногу, поворачивается к Стаху, но на него не глядит, только на куртку — и теперь она становится жертвой его невроза. — Я прочитал «Марсианские хроники». — И как? — Мне понравилось про дом. — Да. Наверное, это самый лучший рассказ цикла. Я не очень люблю Брэдбери. Читал еще у него «По Фаренгейту» и «Надвигается беда». По-моему, «По Фаренгейту» — самая слабая антиутопия из всего, что я видел. А «Надвигается беда» мне понравилась из-за отсылки к «Макбету» и главной темы, хотя… я не оценил, как она была раскрыта. — Когда ты все успеваешь?.. — Я постоянно под контролем: мне некогда бездельничать. Тим задумчиво стихает и снова прикрывает глаза. Стах зависает на нем. Потому что может зависнуть: никто не видит, даже Тим. Это не странно думать о парне, что он ничего?..III
Звенит звонок. Тим стонет и стекает вниз. Стах встает и тянет ему руку. Тиму не нравится. Он демонстрирует всем видом. Как маленький. Потом хватается без желания, позволяет вытянуть себя с места. Роняет куртку. Поднимает и ее. Долго возится с ней, убирая в рюкзак. Стах не торопит. Они опять молчаливо выходят и расходятся каждый в свою сторону.IV
Стах думает позвать Тима куда-нибудь в выходной. Но это конец недели, завтра библиотека закрыта, Тим не появляется. Стах не оставляет ему записок, хочет теперь общаться лично. Думает заявиться к нему в гости — позвать. Но наступают выходные — и он трусит.V
В понедельник Стах тащит с полки поэмы Лермонтова, потому что задали «Мцыри», и садится читать — все перемены, что здесь ошивается. Он старается вникнуть, но рифмованный текст ему плохо дается про себя, плюс еще рядом сидит Тим, а тот сам по себе — сплошной отвлекающий фактор, даже когда ничего не говорит и не делает, а просто находится. Стах закрывает книгу: — Прочитал десять страниц. Как ты думаешь, что я понял? Тим отрывается от того, что «Надвигается беда», и внимательно слушает. — Ни-че-го. Звенит звонок. Стах отдает Тиму в руки «Мцыри» и уходит, не дожидаясь его. Это случается на последней их перемене, потом — домой.VI
А после — ад все-таки замерзает: Тим является после уроков. Стах обалдело уставляется на него, застывшего. Тот — не менее обалдело — в ответ. — Ты правда ждал?.. все это время?.. — Я упрямый, — Стах делает вид, что ему такое — раз плюнуть. Тим приземляется рядом. Косит на текст. Откуда-то с расстояния — ему и не видно. Стах перестает изнурять мозг бестолковыми попытками чтения и застывает. Тим говорит шепотом: — Это моя любимая поэма у Лермонтова. Стах тянет книгу на середину. Тим забирает себе. Предлагает: — Давай вслух. Мне кажется, стихи так лучше воспринимаются. И он читает. Неторопливо, отмеряя ритм, выбирая интонации. Стах сползает вниз и вслушивается в его тихий голос. Слова оседают где-то глубоко в подкорке — и не выражаются. Как фотографии до проявителя. Тим заканчивает строфу и отдает. Показывает пальцем начало следующей. Стах принимает эстафету. Читает в том же темпе, делая паузы, — и вникает. Ребенком представляет Тима — бледного, слабого, тонкого. Даже видит в твердости его характера что-то, что прячется за всей этой робостью. Это что-то, что страшно цепляет в нем. Стах завершает отрывок длинной паузой и тянет Тиму книгу. Тот сидит, развернувшись, с полузакрытыми глазами, и перебирает пальцами рукав рубашки. — Будешь слушать? Тим распахивает глаза и тушуется. Как будто извиняется: — Ты хорошо читаешь. — Как-то я победил на конкурсе чтецов. Только не знаю зачем. — Зачем победил?.. Стах не понимает, как у него вышло добавить последнее предложение — и теряется. Прячется от ответов и мыслей за чтением. Тим еще всматривается несколько минут в него то ли бездумно, то ли, наоборот, озадаченно, и лишь затем возвращается к слушанию. — «Вдруг — голос»… — Стах напрягается. — О нет, это любовь нагрянула нежданно… — Разве? Там, кажется, ничего такого… Стах верит Тиму на слово. Но отрывок о грузинке делает момент неловким — и с каждым словом все больше. Стах краснеет мучительно, как будто он читает не поэму о тоске по родине, а лютую порнографию. Он отбивается, как может: — Почему везде должна объявиться женщина?.. Что, нельзя без вот этого всего?.. — Ну… здесь она как символ свободы. Вот, дальше, гляди, — Тим наклоняется к книге — и от него веет болезненно знакомым севером, напоминая о недавней бессоннице. — «Я вижу будто бы теперь, как отперлась тихонько дверь... и затворилася опять!..» Даже не просто как символ свободы, а символ — утраченной свободы. — Отлично. Символ. Но почему женщина? — конечно, Стах об отношениях в целом спрашивал, но… — А ты кого хочешь? — не понимает Тим. Стах напрягается — и в нем зреет бунт, только не знает — выхода. Тим, свалившись в паузу, смотрит перед собой и приходит к мысли, что: — Мцыри жил среди монахов и собирался принять обет. Наверное, он никогда не знал женщины… Стах нервно усмехается и морщит нос. Тим еще об этом так сказал… Не грубо, не пошло, не сухо вроде: «Он не был». Иначе. Становится не по себе — от Тима, что он слишком взрослый для Стаха в эту секунду. — Интересно, — а тот продолжает, — с чем Лермонтов ассоциировал свободу. Он тосковал по прошлому, даже, может, по чему-то первобытному в человеке, по страсти. Это, наверное, бывает, когда люди идеализируют прошлое. Миф о «Золотом веке». Лермонтов в «Думе» пишет с сожалением: «И предков скучны нам роскошные забавы, их добросовестный ребяческий разврат»… Мне в это не очень верится. Что раньше было лучше. Или что лучше будет… — Ты пессимист, — Стах усмехается. — Ты это сейчас понял? — Тим тянет уголок губ. Они переглядываются. Стах смущается окончательно и возвращается к поэме — уже без претензий к женщинам. Тим его добивает: — У тебя даже уши красные. — Я знаю, — Стах делает вид, что ему такое — раз плюнуть.VII
Больше ни слова из поэмы Стах не понимает. Он почти уверен, что Тим теперь считает его маленьким мальчиком, который не способен стерпеть описание красивой девушки. Он дочитывает уже без старания, лишь бы побыстрее. Тим тоже особенно не вникает. Это Стах понимает потому, что вырывает его из мыслей, только когда оповещает, что: — Все. Я закончил. Тим возвращается в мир, ловит его в фокус и интересуется: — Ну как? — Еще не знаю… Они вместе собираются и идут домой. Тим поглядывает на Стаха изредка. Тот заранее придумал для него, что переваривает «Мцыри». Но Тим не нарушает тишины. Они даже прощаются жестом.VIII
Стах думает перечитывать дома. Но дома его тоже накрывает. Волной стыда. Он не уверен, что теперь сможет нормально читать Лермонтова. Он не уверен, что Лермонтов хоть как-то к этому причастен. Он вспоминает, что должен выучить отрывок о грузинке…