I
Через несколько дней позор немного отступает. В обед Стах, оставленный Сахаровой на разговор об очередном мероприятии, выходит позже. Натыкается на Тима. Тот, как обычно, теряется. Размыкает губы. Может, для приветствий. Стах опережает: — Ты куда? — Н-на обед… — Ты вроде не ходишь в столовую? Тим сцепляет руки. Стах выдает раньше, чем соображает, — это же не в гости собраться: — А можно с тобой? Тим пожимает плечами — и разрешает с собой.II
В северном крыле на третьем этаже — небольшая площадка, откуда три двери: две в кабинеты и черный вход в актовый зал. Оба кабинета — для кружков. Один — драмтеатр, другой — музыкальный. В перемены, когда все в столовой, здесь никого не бывает. Тим не включает свет — и Стах не суется со своим уставом в чужой храм. Значит, так надо. Они рассаживаются на полу в полумраке. Тим делится бутербродами. Они в салфетках. Стаху нравится — это же идеально: он как раз руки не вымыл. Он не знает, как сказать об этом Тиму. Тот тоже тушуется, с таким видом, словно салфетки — это признак безумия. Так они остаются каждый со своим непризнанным неврозом. Стах откусывает и слушает отдаленный шум гимназии. Здесь как в другом измерении. Словно под водой. Странное чувство своего места... — А ты давно здесь обедаешь? — С седьмого класса, кажется… — Почему?.. Тим пожимает плечами. Стах за ним наблюдает. И потому, что наблюдает, замечает, как Тим ест. Он откусывает небольшими кусочками, настолько небольшими, что почти не откусывает. Потом смотрит на то, что осталось, словно пытается убедиться, что бутерброд не перестал быть бутербродом. — Что за дела у тебя с едой?.. Тим молчит. А еще он перестает есть. Велика трагедия — вопрос задали... Стах понимает, что задел, не понимает, чем именно. Подумав, как исправиться, говорит: — Я считаю, когда жую. — Что?.. — Мелким я все время куда-то спешил, заглатывал еду и давился. Мать требовала, чтобы я жевал каждый кусок — по тридцать раз. Я считаю. Всегда. — Тридцать раз? — Тим тянет уголок губ. — Иногда я филоню — и считаю до двадцати. Если она не видит. Тим пытается удержать улыбку. И то ли стесняется своей реакции, то ли еще чего: он закрывается от Стаха рукой. На несколько секунд. Затем серьезнеет. Смотрит внимательно и, может быть, даже ласково. Принимает решение. Просит: — Обещай, что не будешь смеяться. — Я не уверен, что сдержу слово. Но я постараюсь. — Тогда — нет. — Ладно, я обещаю. — Я передумал. — Котофей, так нечестно. Стах упустил свой шанс. Где бы взять книжку с подробной инструкцией, как перестать надо всем хохотать. Или на крайний случай: как разговаривать с Тимофеем Лаксиным. Стах решает брать его все тем же, чем брал до этого, — терпением: — Можно обедать с тобой вместе? Тим смотрит на него задумчиво-изумленно. Доходит почти сразу: Стах планомерно его лишает личного пространства. Думает сдавать назад. А Тим отвечает: — Ладно… Если обещаешь не пялиться. — Я обещаю, — Стах быстро учится.III
Когда он не знает, как о чем-то сообщить матери, он ничего не говорит ей. Разбирается сам. И в этот раз тоже. Складывает обед втихомолку. Нет достаточно веской причины, чтобы мать разрешила — всухомятку, в темноте, на полу. Аристаша, антисанитария и старшеклассник с пищевым расстройством. Отличная компания. Она бы оценила. Но Стах не учел одного: мать постоянно вертится рядом и отслеживает почти все его действия. Нарезать теперь, что ли, колбасу в ванной? Включаешь душ и готовишь. Стах рассматривает этот вариант на полном серьезе. Как будто ему мало сумасбродства в жизни. — Аристаша, что это такое ты делаешь? Давай я тебе ужин разогрею. Чего травиться бутербродами? — Хочу травиться бутербродами. — Заработаешь себе гастрит. — Да почему мне всегда угрожают болячками? — хмурит бровь. — А кто тебе еще угрожает?.. — То есть ты не отрицаешь? — усмехается, указывая на нее ножом. — Отойди, — мать в ужасе — и отбирает нож. — Еще поранишься. Или другого поранишь. Стах поднимает вверх руки. Уходит их мыть. После колбасы. А то они теперь на себе держат посторонние ощущения и запахи. Мать дорезает сама. — Не понял, — он смотрит на нее недоуменно, — что ты делаешь? — Так же хотел бутерброды. — Да. И ты была не в восторге. — Как будто это тебя когда-то останавливало. Он смотрит на нее, закручивая краны и вытираясь. Подходит ближе, заглядывает в лицо. Пытается найти подвох. — Мам? У тебя все хорошо? — Да, — она не понимает. — А что такое? — А если я скажу, что бутерброды с собой забираю? — ему, видимо, острых ощущений не хватило. — Вместо обеда в столовой? — А чем тебе не угодил обед в столовой?.. — После твоей готовки там нереально есть?.. — В смысле? И давно ты не ешь? — Я всегда ем — у меня выбора-то нет. Но мне надоело. Лучше травиться бутербродами. — Аристаша, у вас хорошо в гимназии готовят — кто угодно скажет. — Может, и хорошо… Только я там есть не хочу. — Почему? Что случилось? Мать все откладывает. Она садится за стол, переплетает пальцы. Стах запрокидывает голову утомленно, но приземляется напротив. Сейчас начнется… — Ты же понимаешь, что тогда надо отказываться от питания? И что ты будешь, бутерброды таскать? Я против. Еда всухомятку — это такая нагрузка на желудок… — Я буду носить с собой чай. — Аристаш, это не обед, это перекус, причем очень сомнительного качества. — Давай не бутерброды. А все, что ты готовишь. Это лучше, чем в столовой. Мать решает. Вроде ей льстит, и она точно знает, что у него будет в тарелке, а с другой стороны — не дураки же там работают, все по ГОСТу. Куда склониться — ей непонятно, поэтому она гоняет разговор по кругу несколько часов. Но и это ей тяжко: она обещает подумать. Думает она, конечно, вслух, находит очередные аргументы, заглядывает к Стаху, делится. Ему уже принципиально, чтобы она согласилась. Иначе все мучения зря. А к финалу она подключает отца. Зашибись: пообедал Стах с Тимом... — Ты давай не выдумывай, — говорит наставительно. — Мой отец ел, я там ел, твой брат там ел — и никогда ни у кого претензий не было. А то все в столовой, а он у нас особенный? С маменькиной едой? Еще чего тебе? Все, это конец, битва проиграна. Дальше можно даже не стараться. Стах падает лицом в тетрадь, как все выходят из комнаты. Дверь опять нараспашку, и сил закрывать ее нет.IV
Стах думает, что это маразм — устраивать из-за столовской еды такие дискуссии. И покупает пирожки по дороге в гимназию. Только когда он открывает рюкзак, чтобы положить их, он находит контейнер с жарким, термос и еще в целлофановом пакете что-то сладкое. У него с собой еды больше, чем учебников. Стах не знает, как на это реагировать. Не реагирует. Все, с него хватит.V
Стах спрашивает Антошу, хочет ли тот пирожки. Он деловито забирает. Тактично не интересуется, чего Стаха распирает от щедрости: видимо, полагает, что в курсе.VI
Стах дожидается Тима. Тот, как обычно, к нему не торопится. Замирает на последней ступеньке и смотрит на пришельца, как будто забыл, что сам же на него согласился. Смиряется. Приземляется рядом. Стах вроде хочет рассказать ему забавную историю с обедом, но не знает, с чего начать: тогда ему придется объяснять, почему его предки чокнутые. А он и себе не всегда это может... В общем, сидят они в тишине. Только уже под конец перемены Стах интересуется: — Котофей, ты же любишь сладкое? Тим кивает. Получает в руки пакет с пирожным. Смотрит на аккуратную корзиночку со светлым кремом. Поднимает на Стаха странный вопросительный взгляд. — Это мать готовила. Она кондитер по профессии. — Ничего себе… — впечатляется. — А где она работает? — Нигде. Держит семью сытой и чистой. Следит за мной, — усмехается. — А… Мне кажется, хорошо, когда мама дома… — Когда ее много, не очень. Тим не соглашается. Пробует пирожное. Говорит: — Вкусно. Стах морщится. — А ты совсем не любишь?.. сладкое? — Терпеть не могу. Меня в детстве закормили. Можно тебе отдавать? Она все равно будет класть. — А чего ты не скажешь?.. Стах теряется. — Это сложно. С ней сложно. — Ты поэтому?.. — Что «поэтому»? — Со мной общаешься?.. — Тим улыбается. — Нет, — выходит преждевременно и удивленно. — Я общаюсь с тобой, потому что ты моя физика. — Или потому что… у тебя Эдипов комплекс. Тим наблюдает за его реакцией, отчего-то очень смешливый. — Тебе пора завязывать с Фрейдом, — убежден. — Ты меня сравниваешь с ней… — Я шучу. — В каждой шутке… — Да ну тебя. Стах собирается и уходит. Но встает уже на лестнице и тоже запускает в него малоприятным фактом: — Не знал, что тебя смешат извращения. — Не совсем… — слабо отбрыкивается Тим. — А что тогда?.. Тим пожимает плечами, не смотрит на него, смотрит на пирожное. Занятый этим чрезвычайно, отхватывает губами немного крема, облизывается. Ничего такого он не делает, но Стаху кажется, что он — специально. Весь оставшийся учебный день приходится оправдывать себя перед собой. Тим на мать ничуть не похож, особенно внешне. И, в конце-то концов, он же парень. О том, что к Тиму он вроде как влечения не испытывает — и замечание пустое, Стах, конечно, не подумал.VII
Вечером он узнает от матери, что вот так обедать будет не всегда, что она ему уступила, пошла на компромисс. Он изображает высшую степень благодарности и садится делать уроки. Заранее тоскует по несостоявшемуся обеду завтра. И продолжает сочинять оправдания...