I
Физика. Тим совсем не старается. Это становится понятно по парте — в микроскопических журавлях. Тим изничтожил тетрадный лист. Стах усмехается фигуркам, пробует подержать их в руках, не может представить — какая сноровка должна быть для таких малышей. Тим наблюдает за ним внимательно и прячет взгляд, когда Стах — поднимает свой. Спрашивает тихо: — Ты на меня не обиделся? за тот раз? — Что? — Стах не помнит, что случилось. — Я просто… — Тим теряется — и не знает, что он «просто». — У тебя есть еще листок? — Стах переводит тему. — Я возьму. Он уже подрывается, как Тим удерживает его запястье. Почти не касается — и заземляет мгновенно. Стах садится, как прилежный ученик, наблюдает его, готовый слушать. — Ты тогда спросил, почему я смеюсь… Ты только ничего не подумай… Стах ничего пока что не думает, но ответственно кивает. — Мне было забавно, потому что я нашел — чем задеть тебя… Это очень плохо? Только не обижайся. Просто обычно это ты — задеваешь. — Типа «отомстил»? — не понимает Стах. — Нет, это как-то… само… Я потом, когда пытался понять… — Лофицкий, ты опять прогуляться хочешь? Давно объяснительных не писал? — Ты зафиксируйся, — шепчет Стах, — потом договоришь. Я листок возьму. — Арис, — Тим снова его не пускает и в этот раз держит зрительный контакт — просящий, — я ничего не напишу. Стах безнадежно валится — обратно, на стул. И заодно — в свинцово-синие глаза напротив. Промозглые, влажные, темные. Стах считает себя обязанным их обладателя оповестить: — У тебя глаза, как Баренцев залив. — Что?.. — обладатель выпадает в осадок. — Ну, цветом, — Стах тут же пытается исправиться, хотя не знает — где налажал. — Необычно. — Это ты опять «стараешься»?.. — не понимает Тим. — Два на «Л», я передумал. Лофицкий, отбуксуй себя обратно. Будем наукой заниматься. А то опять придется тебя выгнать. — Андрей Васильевич, дайте чистый листок. — А что с вашим, испачкался? Лаксин, ты, случаем, не залил там всю парту слезами? — Еще нет… — «Еще»? — Соколов морщится. — Лофицкий, если тебя у Лаксина забрать, он разрыдается, как думаешь? — Я думаю: ему и без меня есть над чем порыдать. — Над оценками за физику, например. — Например. Стах забирает чистый листок, тревожит класс хождениями по Тимовым мукам, возвращается обратно. Пару секунд смотрит на самостоятельную, говорит: — Ну, Котофей, это когда-то должно было случиться: займемся физикой. — Может, не надо?.. — с надеждой. — Не дрейфь. — У меня на твое «не дрейфь» плохое предчувствие… — Почему бы это? — усмехается Стах — и впервые от начала и до конца начинает «болтать по физике».II
Стах терпеливо спрашивает Тима: «Понял?» Тим безустанно говорит: «Не очень», — и так раз пятнадцать. Звенит звонок. Стах исчеркал Тиму лист: он пытался — и словами, и схемами, и формулами. Тиму вроде бы ясно до первой попытки решить — там и валится. Между ним и физикой по-прежнему стоит стена. — Ну что? Как тебе? — веселится Соколов. — Не во мне дело? А то тут барышня одна сказала: значит, плохо объясняю. Стах озадаченно хмурится, уходит к себе, собирает вещи. Тим кладет на стол самостоятельную, складывает себе в рюкзак исчирканный Стахом листок. Выходят они вместе. Соколов только успевает услышать, как Стах в проходе продолжает искать к Тиму ключ — исключительно по физике. Тим канючит где-то в коридоре: — Арис, ну хватит… — Давай попробуем последний способ. На сегодня. — Нет. — Ну что ты сопротивляешься? — Ну что ты пристал?.. — Ну Котофей, еще разок. — Арис… — Тим чуть не хнычет. Физика становится всего лишь причиной посоревноваться, кто кого уломает. Но дорога кончается раньше, чем это удается выяснить.III
В четверг Тим скованно замирает у стеллажа, касаясь его пальцами. Стах расплывается в улыбке, хотя думал — держать лицо. Подбирает ноги, словно решил подняться, но лишь плотнее прижимается к стене. — Котофей Алексеич? — зовет он торжественно. — Не по физике ли ты заглянул? Тим ковыряет краску на стеллаже, тщательно разглядывая настоящий цвет дерева. Просит: — Пойдем в зал для отчетности? Стах подрывается с места.IV
Тим ленится и утомленно улыбается. Это, наверное, от усталости. Он слушает вполуха, хотя с видом — сосредоточенным и понятливым. Когда Стах уточняет, что именно он понял, Тим рассеянно и тихо смеется, и прячет взгляд в рукав рубашки, когда кладет голову на руки. — Котофей, ну что ты тупишь? — Физика мне не дается. — Как говорит Соколов, физика — барышня не гордая, но даже к гордой барышне можно найти подход. — У меня с «барышнями» сложно. Это ты любишь искать «подходы». — Я барышням не нравлюсь, мне ничего не поможет. — Ты пробовал? — Я знаю, что про меня болтают. — И что про тебя болтают? Стах затихает. А что болтают о бастарде, когда он сын рыжей... кхм... и у него есть брат в тысячу раз симпатичней? Тим поднимает глаза — и он усмехается. — А ты как будто не слышал? Он пытается сбежать в задачу, чтобы не продолжать разговор. Тим долго всматривается в него и перебивает: — Они тебя не знают. Если бы узнали, не говорили. — Сейчас бы еще кому-то что-то доказывать. Тим слабо улыбается. Молчит задумчиво и долго. Спрашивает: — Арис?.. А ты никогда не думал, что твоя семья — это не ты? Стах замирает потерянно. С физикой дальше не клеится.V
В разгаре второй четверти тоска по бабушке с дедушкой достигает своего апогея. Стах вечером, пока мать намывает посуду, прокравшись в коридор за телефоном, тихонько запирает за собой дверь, садится на подоконник и для пущего ощущения уединения и безопасности задергивает портьеры, отгородив себя от враждебной комнаты. — Слушаю, — отзывается дедушка, и аж перехватывает в горле. — Говорите. Алло. — Деда… — Сташа, ты? Давно тебя не слышали. Как дела? Я сейчас Тоню позову. Ты пока рассказывай, как твоя учеба, как дома. — «Ничего»… — Ничего? Не может быть совсем ничего. Стах смолкает и не знает, как в телефонный разговор уместить вместо ничего — все. У Тима так же?.. Стах говорит: — Просто слишком много… — Вот видишь. Давай по порядку. Стах начинает по порядку — с учебы. Отрешенно. Много думает о занятиях с Тимом по физике, в итоге — рассказывает о задачах. Вряд ли дедушку с бабушкой физика волнует, но они слушают с интересом и вниманием. И уж точно понимают больше Тима. Стах этой мысли усмехается, когда замолкает. — Сташа, мы по тебе так соскучились, — говорит бабушка. И застает врасплох. Это ловко. Он только может ответить ей: — Да, — потому что тоже. — Я приехать очень хочу. Заберите меня. В гимназию. А маме скажем, что в Питере гимназия лучше. И вообще это лучше. Закончить в Питере. Нет? — Для кого лучше? — спрашивает бабушка. — Не знаю. Для вузов. — Какая им разница, если ты хорошо учишься? Точно для вузов хорошо? Ты подумай еще. — Ладно, это для меня. Я здесь больше не могу. Мне дышать нечем. — Сташа... — Мы ведь это уже обсуждали, — помогает с ответом дедушка. — И с матерью твоей в том числе. Не пустит она тебя одного. И сама не уедет. — Ей здесь тоже плохо. Только она не признается. — Ну что поделать?.. Такая гордая, — сожалеет бабушка. — Сташа, мы ведь не твои папа с мамой. Мы этого решить не можем. — Даже если мне с вами будет лучше в тысячу раз? — и теперь застает их врасплох он, и слушает тишину. Мать входит, прежде чем они ответят, как чувствует. А у него щиплет в носу, потому что они молчат и потому что она опять здесь, и спрашивает, где он, а потом выдергивает его из маленького обиталища, впуская свет в прохладную темноту между окном и тканью. — Что это такое ты делаешь? — беспокоится мать. — Зачем ты прячешься? С кем ты говоришь? — Сташа… — это другой мир пытается протиснуться — и не может. — Что же ты молчишь?.. — мать пытается вырвать трубку. — Это бабушка с дедушкой… — Да? Они позвонили? Я не слышала. Дай-ка мне. Он сдается и слезает с подоконника. Садится за письменный стол с видом, будто занимается. Слушает вполуха ответы матери. Вдруг они поговорят с ней? Он надеется до последнего. Но когда они пробуют, становится только хуже: — Грустный?.. — пугается мать. — Аристаша, посмотри на меня… Он не хочет. Видеть ее не хочет. Как ей об этом сказать?.. Он не знает. Он поворачивается и защищается улыбкой. Она спрашивает, точно ли все в порядке. Он смотрит на нее и думает, сколько не случилось нобелевских лауреатов, потому что никто не говорил им, как Тим сказал недавно, что он — не его семья, он отдельная личность. А еще он вспоминает, что хотел позвонить, чтобы спросить на Тимов манер: «Я запутался. Я не знаю, чего хочу. Я знаю, чего не хочу — служить. Я даже думаю из страны потом уехать. В Европу. Лучше в Германию. Это очень стыдно? Мне отец никогда не простит».VI
Я все думаю о том, что ты сказал. Это банальщина и гуманизм, конечно. Но почему, если мы все такие непохожие, мы не хотим признать уникальность еще за кем-то, кроме себя? А. Почему не хотим? Т. Потому что все друг друга учат, как «правильно», а как правильно — не знает никто. А. Мне кажется, каждый живет не в мире, но в знании о нем... Ты говорил мне, помнишь? все, что не важно, провисает в вакууме, и поэтому, когда ты смотришь на других, ты смотришь сквозь раму, на кусок видимой одному тебе картины, потому что остальное ты даже не всегда способен осознать... но, если ты выйдешь за пределы, если ты пройдешь дальше, если ты зайдешь внутрь, ты не потеряешься в масштабах? Т. Может, я хочу. Потеряться. А.VII
Как-то после обеда Софья застает Тима, как обычно, на полу. С книгой в руках. Читает он не книгу. Кусает костяшку большого пальца и стекает вниз с отчаянно смущенным видом и больше болезненной, чем радостной, улыбкой, какой-то надрывной. Она тихо зовет его: — Тимофей? Он вздрагивает, закрывает лицо книгой и сползает еще ниже. Он не общается с ней уже пять лет, с тех пор, как она пришла работать и впервые его увидела, замкнутого и забитого. Она столько лет пыталась с ним сблизиться — и никогда не замечала, чтобы он на что-то — реагировал, особенно — так. — Что там?.. — она осторожно улыбается. Он снимает с лица защиту от ее взгляда, уже серьезный и отрешенный. Неторопливо собирается, поднимается с места. Хочет пройти — молча, когда Софья интересуется: — Ничего не ответишь? Он оборачивается и смотрит на нее без интереса, с непониманием. — Да. Кажется, это не ваше дело… — и произносит тихо, без напора, с такой простотой — перед правдой, что Софье сложно сразу понять, что именно ее укололо.