I
Это случается за две недели до конца четверти. Стах идет на уроки. Перед ним — столпились старшеклассники. Создали пробку посреди коридора. Они общаются между собой, шушукаются и хихикают. Другие гимназисты клюют на любопытство — и этот ком растет и множится. — Так, десятый «Б», расходимся, — доносится из кабинета. Толпа вполовину — хихикает, вполовину недоумевает. Стах — никому не принадлежит. Ему плевать — на причины, даже если кто-то умер от передозировки домашней работой: он вот тоже на грани. Он пытается просочиться у самых дверей в кабинет — где посвободней. — Лаксин, я закрываю, выходи. Стах так давно не слышал этой фамилии, не видел этого лица, что вскидывает голову, как будто позвали, и уставляется в пустые Тимовы глаза. Тот отводит взгляд. Проходит. Задевает плечом. — Хватайте, хватайте! И они — хватают. Утаскивают Тима в центр толпы, держат при себе, улыбаются учительнице. Кто-то треплет Тима по волосам. Кто-то прижимает к себе, согнув у него руку под подбородком — почти душит. Если не вникать, может показаться, что он им — друг. Но Стах вникает. В чем дело?.. Какое-то дурное предчувствие. Он знает. Знает лучше других. Оно знакомо ему, оно преследует его, оно живет с ним. И он застывает. Отслеживает краем глаза, как уходит единственный взрослый человек. Пытается спросить у Тима — хотя бы молчаливо, хотя бы одним взглядом. Но тот не смотрит. Тима выталкивают в центр толпы и окружают. Стаху больше не видно. Разгоняют зевак. Шугают младшие классы. Как-то они расходятся подозрительно — то ли сторожить входы, то ли еще чего... Все, что происходит в центре, не видно никому: не пустят — в свидетели. К горлу подступает тошнота. Стах ее помнит. Он делает шаг назад. Слышно, как льется вода. Из гула смешков и хохота доносится: — Очищение грязью! — Плаксинской кармы. — Глядишь, человек в нем прорастет. — Будущий биолог цветы должен любить, не убивать! — Пусть еще спасибо скажет, что мы его не удобряем. Толпа расходится с каким-то ликующим хохотом — и только тогда открывается вид на то, что они сделали: Тим сидит какой-то поломанный, на коленях, зажав руками голову, с него стекает грязная вода или, скорее, жидкая грязь. Стах размыкает губы, не шевелится. Кто-то его отталкивает пальцами. Он не успевает прийти в себя — его впечатывают в стену, хватают за ворот рубашки. Он уставляется широко раскрытыми глазами. На старшеклассника. Тот не сильно выше Тима, не намного шире в плечах, но — удивительно: в нем куда больше напора и мощи. — Не смей. Это не твоя головная боль. Ты меня понял? — Коля-Коля-Николай, ты на рыжих падок, чай? — Че, Повстанец, решил продать демону душу, чтобы спасти упыря? Коля показывает средний палец и вызывает гогот, но пялится на Стаха — неотрывно. — Что ты?.. — это все, что задиристый высокомерный Стах может сказать, все, что может из себя выдавить. Его глаза пылают паникой. На его щеках нездоровый румянец. Коля отпускает его, словно понимает: Стах — не из тех, кто полезет. И что-то мелькает в нем... что-то противное, скользкое, что-то, за что Серега начистил Стаху морду, когда тот — посмел. Осознание. Сожаление. Сострадание. И Стаха накрывает. Быстрее, чем он успевает обдумать. Он не вырывается, потому что его не держат, но он проскальзывает мимо, на скорости опускается вниз и проезжается на коленях до Тима. А может, не к нему. Может, к тому, кого Стах узнает в нем. Может, к себе. Класс гудит — и больше не думает расходиться. Тим замер, как его оставили, и не шевелится. Стах не хочет смотреть, что происходит вокруг, если он посмотрит — он струсит. Он просит полушепотом: — Вставай. Трогает его за влажное плечо — и марает пальцы землей. Класс слетается обратно — на представление. Стах чувствует нутром. Потому что чем они ближе, тем сильнее пульсирует давление. Как будто пространство сжимается, как будто воздух спрессовывается с каждым их шагом. — Давай же! Идем отсюда. Тим не реагирует. Стах стискивает зубы и цедит почти с отчаянием: — Ну пожалуйста! И, может, самое страшное в этот момент, что Тим больше не может сыграть свою роль — холодного старшеклассника. Нет никакого холода. Есть горячий мокрый шум. Есть паралич и бессилие. Здесь редко случаются драки, в этой гимназии. У местных ребят — другое оружие. И они говорят, словно двое исчезли, словно их — нет в пространстве, словно с ними — нечего считаться, обсуждают между собой, заколачивают фразой за фразой — в одну точку, как уже случилось однажды, на улице. — Смотрите: нечисть еще и корешится. — Граф Плаксин что-то нас не познакомил. — Он, может, вообще говорить не умеет. — А че? Земли наелся, пока из могилы вылезал? — Интересно, он его призвал или они где-то на шабаше встретились? — Эй, а как там звать этого, позорище семьи Сакевичей? — Грязная кровь. — Паршивая овца. — Сын шлюхи. — Ему жить не стыдно, интересно? В чужой-то семье. — Я бы на месте его мамки сделала аборт. — …чтобы он не появился. — Бастард. — Ублюдок. Затыкаются резко. По чьей-то команде. В воцарившейся тишине кажется, что время остановилось. Но жизнь продолжается за пределами этого коридора. Стук каблуков. Все громче и громче. — Что здесь за столпотворение?.. Пару секунд десятиклассники переглядываются. Не сговариваясь, открывают картину. Чей-то девичий голос выдает почти надрывно: — Алевтина Андреевна, тут наш Лаксин… — Лаксин, боже мой… Эта учительница ничего у Стаха не ведет. Он смотрит на нее, почти умоляя ее — заметить, понять, сделать хоть что-нибудь. Но она не видит его лица, она подходит и, наклонившись к Тиму, тоже пачкает об него пальцы. И она спрашивает не полный ужаса взгляд. Она спрашивает — толпу: — Кто это сделал?!.. — как будто толпа ответит. Они начинают говорить наперебой, лезут в помощники, дезориентируют. Это не первый раз, когда они почти попались. Коля оттаскивает Стаха за их спины. Тот поддается и стискивает зубы, и за что-то неизъяснимое ненавидит себя, как ненавидел тысячи раз, когда не мог дать отпор. Коля наклоняется к нему, вглядывается в него, встряхивает, заставляет на себя посмотреть. Говорит ему вкрадчиво: — Ну все. Это не твои проблемы. Это тебя не касается. Ты понял? Не касается. Вообще. Ни разу. Иди на уроки. Ты слышишь? Да что ты?.. знаешь... — Не лезь сюда, понял? Просто не лезь. Разберись со своим дерьмом. Стах стискивает зубы и отпихивает, потому что Коля задел. Стах не понимает, чем именно, не знает, как возразить. Но он отпихивает со всей силы. Так, что Коля почти падает. Но, удержавшись на ногах, он только кивает. Как будто знает что-то. Как будто... Стах отслеживает, как Тима уводит учительница, как подходит Коля — и забирает его под опеку. Учительница что-то тараторит им двоим обеспокоенно, часто оборачивается, что-то спрашивает. А Тимовы одноклассники расходятся. Безнаказанно. И все трещит по швам. С оглушительным грохотом. Образ Тима. Гордость Сакевичей — гимназия номер один...II
Тима нет в библиотеке, нет в северном крыле, нет среди однокашников, которые улюлюкают теперь Стаху вслед и шипят гадости о его матери. Стах понял. «Никогда больше ко мне не подходи». До него дошло с опозданием в несколько месяцев.III
В четверг Стах остается после уроков в холле. От безысходности. Сидит на скамейке, вытянув скрещенные ноги. Держит в руках — пушистый ярко-оранжевый брелок. Это не журавль, конечно… просто… Может, Тим не пришел в гимназию. Может, Стах ждет, как дурак, какого-то чуда. Может, и не «как». Через полчаса Стах поднимается с места. Одевается. Закидывает на плечо рюкзак. Прячет брелок в карман куртки и выходит. Замирает в этом состоянии — неизвестности, вины и злобы. У него перед глазами стоит картинка: Тим на коленях — и хохот толпы вокруг. Он презирает изумрудный цвет.IV
В пятницу в четыре педсовет. Наверное, это первая четверть, когда Стаха так много и упорно не бывает дома — без «веской» причины. В этот раз он пропускает тренировку. Пытается вспомнить, пропускал ли раньше не по болезни, — и не может. Он стоит возле учебной части, и проходящие учителя то и дело округляют на него глаза и улыбаются. Вот и Соколов пополнил их ряды: — Тебя-то за что, Лофицкий?.. — Ни за что, — бубнит он трагично, — я вообще не местный. — Шоу посмотреть пришел? Или с другом? В качестве моральной поддержки? Говорят, его вытурить собираются. Сколько можно тянуть? Стах смотрит несколько секунд беззвучно, с застывшей на губах усмешкой. Смысл сказанного пробивается в сознание, как через плотную вату. — Что, простите?.. — и он почти смеется, потому что ничего другого ему не осталось. — Лофицкий, ну ты как маленький, в самом деле. Прогульщики и двоечники портят статистику. — Статистику… — и Стах не выдерживает: прыскает. Повторяет: — Статистику? — Слушай, — говорит Соколов всерьез и делает шаг ближе, — ты же не думаешь, что ему мало шансов давали? Мало сочувствовали? Считай, Лаксин — провальный эксперимент: что бы ты ни делал, он не меняет позиции — не ходит и все. Пусть переводится, если не тянет программу. Придет сегодня с отцом — будем решать. Лофицкий, взрослей, не все на человеколюбии замыкается, система так не работает. — А как работает? Соколов улыбается ему сочувственно, касается плеча рукой. — Так и работает. Не замыкается.V
Стах думает ворваться в кабинет и спросить: «А вы знаете, почему он не ходит?! А вы хоть что-нибудь замечаете, кроме этой своей „статистики”? Провальный эксперимент, значит… Да весь ваш десятый „Б” — провальный эксперимент — не класс, а мяч футбольный… и никому ничего не нужно — замечать: оно ведь ничье». Но в момент, когда Стах встречается с Тимом взглядом, когда тот потерянно размыкает губы и отворачивает голову, и сам куда-то уходит — с заносом в сторону, словно пытается сбежать — и не может, весь напор разлетается в пыль. Стах отрывается с места и зовет тише, приструненнее обычного: — Тимофей?.. — Ого, ты просто огненный, — смеется незнакомец. Стах его замечает вдруг — никак не связывал с Тимом. Светлолицего, голубоглазого. И абсолютно седого — как снег. При том, что человеку на вид лет сорок. У него такое острое европейское лицо, что слишком выбивается на его фоне азиатская Тимова мягкость. Тим перестает быть отдельным, цельным — и становится частью чужой культуры. — Тоже здесь не от хорошей учебы? — улыбаются ему радушно. — Нет, я… Стах смотрит на Тима, а тот не дает повода сознаться. Ловит себя на мысли, что и Тим — не от плохой учебы. Но не может высказать вслух. Смотрит на безучастного незнакомого старшеклассника, а тот — слишком прямой, сцепил перед собой руки. Они застывают в тишине. Отец Тима разряжает атмосферу: — Алексей, — тянет руку. — Аристарх, — пожимает. — Солидно, — смеется, открытый, легкий, слишком расслабленный — для ситуации, особенно если знает ее полностью — значит, наверное, не знает… Дверь в кабинет приоткрывается, и учительница зовет: — Лаксин? Тим потерянно переглядывается с отцом, словно просит разрешения, одобрения, поддержки. Тот кивает на дверь и подталкивает ладонью в спину, и Тим проходит мимо Стаха, рядом, почти впритык, но не касается. Стах хватает его за белые пальцы — на секунду, не больше, просто чтобы удержать хоть какой-то контакт, пока не потерял совсем. Тим застывает и уставляется. — Ты не скажешь?.. Тим опускает взгляд и зажимает другой, нетронутой, рукой пальцы — с еще неостывшим на них прикосновением. Уходит. Стах никогда не говорил.VI
Они долго. Минут пятнадцать. Выбирается Тим один. Не замечает тут же ожившего Стаха. Едва ли он что-нибудь замечает. Сворачивает по коридору — в туалет, включает воду. Умывает лицо. Опирается на раковину. Уставший, отрешенный. Страшно взрослый. Стах решил: он расплачется, а он — не реагирует. Совсем. — Котофей, ты как? Тим стряхивает воду с рук, закручивает кран и минует. Как будто Стаха для него не существует, как будто они друг другу никто, как будто… Стах дурак недобитый — таскается тут за ним… с брелком этим. Вместо тренировки. Забивает хламом голову. Чужим хламом. — Тебя не выгнали? — спрашивает в пустоту. — Тиша, ты куда пропал? Тим выходит навстречу отцу и угождает под ласковую руку, уткнувшись носом ему в ключицу. Застывает. Алексей что-то говорит ему шепотом, увлекает в движение. Они идут так несколько метров, потом Тим немного отлипает, но все равно — остается под крылом. Это так странно… какой он домашний — в свои семнадцать, какой он… Стах осознает не вдруг, но вкупе со всем остальным — он ничего о Тиме не знает. Даже то, что он не Тим, а Тиша.