I
Стах звонит в дверь и замирает в каком-то полуистерическом припадке. Со свихнувшимся пульсом. Это от того, наверное, что Тим непредсказуемый — и не всегда в хорошем смысле слова. Он может закрыть перед носом дверь или сказать, что все кончено, как-нибудь так, чтобы Стах не попытался — возразить. Он цокает и звонит еще. А если Тим где-то в гостях? Вдруг никого нет? Стах не хочет возвращаться домой — во-первых, ни с чем, во-вторых, в целом — возвращаться. Ему даже кажется, что он ушел — надолго. Наконец, дверь открывается. Немного, на щель. Тим смотрит на Стаха непроницаемо. Тот достает на свет оранжевый брелок и, всучив, прячет руку обратно в карман. — Это… на твои ключи. Чтобы больше не терялись. Я обещал. Думал отдать… до того, как… Стах застывает, и дверь немного шире отворяется: Тим ее отпускает, щупает пальцами пушистую птицу с виноватым притихшим видом. И Стаха почти прорывает всеми последними неделями: — До того, как что?.. Тим поднимает взгляд, прижимает к горлу руку, как будто оно болит. Стах отворачивается и ковыряет треснувший бетон носком ботинка. Говорит: — Я тебе пытался писать, но у меня не вышло. Без фигни. Даже не знаю, как к тебе обратиться. Друг, не друг, так… В подъезде голос становится какой-то до одури громкий, с дурацким эхом. Стоишь, как на площади, и изливаешь душу... Так себе номер. — Тебя оставили? Ты так и не сказал, — пытается — тщетно. Усмехается на тишину: — И не скажешь? Ладно. Здорово. Класс. С наступающим. Стах сбегает по лестнице с чувством, что колено разрезали скальпелем — и оно сейчас вывалится наружу, и нога сложится, как треснувшая пополам палка. Никогда такого не ощущал во время ссор с кем бы то ни было. Тим, блин, во всех отношениях особенный. Чтоб ему пусто было. — Оставили… — тихий голос падает откуда-то сверху. Стах оборачивается на лестнице. Смотрит снизу вверх несколько секунд. Тим не смотрит. Стах медленно поднимается обратно, опять замирает у двери. Вроде и не открытой, вроде и не закрытой. Гонят, не гонят — разобрать не может. В подвешенном состоянии он ждет приговора, но приговора не наступает. — Котофей?.. Не отзывается. Гладит пальцами птицу. Стах, когда увидел ее в магазине, представлял, что заявится с ней и спросит: «Похож? Просто одно лицо. Она рыжая — и ей кранты. Можешь ее повесить тоже. Не на доске почета. На ключи». И потому, что Стах себя с ней отождествляет, он делает шаг ближе, как будто… — А я понял. Почему «не подходить». И все равно подхожу. Тим тянет уголок губ, болезненно: — Ты упрямый… — Да. А еще у меня такого не случалось. Чтобы было с кем-то интересно. Настолько. Тим молчит. У Стаха алеют щеки. Это все потому, что диалог — это двое, а не один, чтобы второй — иногда. — А с одноклассником? — спрашивает Тим. — Что? С каким еще одноклассником? — Не знаю… с каким ты делал проект. — С Шестом, что ли? Он болван. Я тебе говорил о нем, что болван. Ничего не поменялось. — Вы вроде сдружились… — Мы просто проект учебный сделали. Не дури давай. Я пороги Шеста под Новый год не обиваю, чтобы помириться. Тим расстроенно тянет уголок губ. Не понимает: — Зачем ты пришел?.. Кранты. Стах так и знал, что Тим что-то такое предъявит. Ну знал же, что опять начнется. Он пытается удержать себя — и не свинтить. Потому что свинтить после такого хочется. — Я к тому… — добавляет вдруг Тим. — Тебе не стыдно со мной?.. — Что? — выпадает в осадок. — Общаться не стыдно?.. — Блин, Тиш, ты дурак? — обалдевает. — Ты же… — Тим теряется. Говорит чуть слышно: — Ты же видел… — Что твои одноклассники сделали? Видел. Мой брат вытворял и похлеще. Тебе, кстати, не стыдно? Общаться со мной. Тим улыбается совсем уж как-то надрывно и низко опускает голову. Стах делает шаг ближе, спрашивает тише: — Ну чего ты?.. — Мне очень жаль… — Тим болезненно хмурится. — Арис, прости меня. — Ты-то здесь при чем? Заставил мою мать переехать в чужую семью? Вот это будет поворот. Сюжетный. Тим тянет уголок губ. Несколько секунд они стоят в тишине. Тим все еще гладит птицу по мягкой шерсти. Признается шепотом, глядя на нее: — Я обиделся… когда ты «потерялся» в квантовой физике. И еще завидовал. Что не со мной. Это очень стыдно рассказывать… Стах молчит несколько секунд — осознает, анализирует, препарирует. Возмущается: — А ты сказать-то не мог? Вместо того чтобы злиться. — А ты бы сказал?.. Стах не знает. Может, и нет. Они молчат еще несколько секунд, Стах вспоминает, что все еще — вопиющее безобразие — торчит, как последний продавец пылесосов, в подъезде. Интересуется: — Вы уже отмечаете? Тим сначала теряется. Потом находится: — А… Нет. Я один. — Один? А отец где? Тим рассеянно пожимает плечами. — В Новый год один? — переспрашивает. — Ну да… — Составить тебе компанию? — Тебя не потеряют дома? — Потеряют, — Стах прикидывает, что там с его матерью: может, его уже ищут с собаками. Он выбирает меньшее из зол: — Хочешь в гости? — А если папа вернется? — Оставишь записку. И номер домашнего. Если что — позвонит. — А если?.. — Что? Тим тушуется. Занимается своей птицей, уходит в себя. Стах торопит с ответом: — Ну что? ты идешь? Тим качает головой отрицательно: — Да как-то… вы семьей сидите, а я… — Что ты? Тим пожимает плечами, говорит: — Ничего. Чужой там буду… везде. — Спрячу тебя в своей комнате, буду нам еду таскать. Мать наготовила опять… — Я не готовил… — Совсем? Даже оливье? — Даже оливье. — А ты часто в Новый год один? — Первый раз… — Случилось что-то?.. — Ничего. Я просто папе сказал, чтобы он ушел. — В каком это смысле? — Стах подавляет усмешку. — Ты выгнал его, что ли? — Нет… — А чего?.. — У него… отношения просто. Ну, не просто, а сложно все… Долго рассказывать. — И что ты делать планируешь? — Рыдать? — бросает навскидку, перенимая — чужую манеру, но видит по Стаху, что шутка не зашла. — Да ничего не планирую… Спать лягу — и все. — Одевайся, пошли. — Арис… — Или я остаюсь. — Это шантаж? — Тим тянет уголок. — Со мной настолько плохо? — Нет… Правда, нет. — По тебе иногда не скажешь. — Может… Может, я думаю, что плохо со мной. — Хорошо, что это не ты решаешь. — Наверное… — улыбается. Чуть отходит, спрашивает осторожно, словно все еще не уверен: — Ты заходишь?.. — Я бы давно зашел — ты меня не пускаешь. Тим вежливо отодвигается в сторону. Стах за собой закрывает, снимает ботинки. — Ты родителям позвонишь? — Надо, да? — морщится. — Надо.II
Тим тактично уходит, чтобы Стах смог связаться со своими наедине. Но легче не становится. Определенно. Когда он не знает, как о чем-то сообщить матери, он ничего не говорит ей. Разбирается сам. Но теперь, вынужденный поставить ее перед фактом, он вроде бы имеет право, но на самом деле — не имеет. И он набирает номер без охоты и без понимания, с чего начать. Мать, видимо, сидит на трубке, потому что отвечает сразу. — Мам?.. — Аристаша, где ты? Куда ты сорвался? Перед самым праздником… — Я в гостях. Надолго. Можешь обижаться. Можешь рассказать отцу. Пусть домашний арест. Наплевать. — Что это ты такое говоришь?.. Аристаша, я прошу тебя, вернись домой. Новый год — семейный праздник. Я очень за тебя волнуюсь. Я уже не знаю, что думать… с твоими этими проектами, задержками в гимназии и когда ты вдруг сбегаешь… Что происходит, Стах, что с тобой такое происходит? Он хотел бы объяснить ей. Но не может. Что угодно может, не это. Он прижимается к стене спиной, теряя внутренне стержень. Опускает голову, прячет в карман светлых джинсов свободную руку, спрашивает: — Может, вырос? Нуждаюсь в чем-то. В чем-то еще. Кроме дома. Кроме учебы. Кроме «списка побед». — И в чем же ты нуждаешься? Скажи мне честно, во что ты ввязался. Стах не знает, что ответить. Рассматривает чужую, слишком пустую кухню, с больнично-зеленым гарнитуром. Думает о Тиме. Думает, во что ввязался. Он даже себе-то не объяснит, не то что другому… Как описать Тима, как рассказать, какой он, какой на самом деле, если Стах сам еще не разобрался? Как дать ей развернутый ответ, почему он здесь, в этой квартире?.. И вдруг до него доходит осознанием и режет по больному, режет так, что хочется задеть еще кого-то: — Я не хочу возвращаться. Ни в этот Новый год, ни в другой. С гимназии, с тренировок, в целом. Я не хочу возвращаться. В этот дом. — Что ты такое?.. — Я через улицу. Здесь один человек. Он учится со мной, я хорошо его знаю. В двенадцать позвоню, чтобы тебя поздравить. Ничего криминального, я готов поклясться чем угодно. Ничего такого, чтобы ты сходила с ума. Кроме того, конечно, что каждый чертов праздник — откровенный ад. Я отключаюсь. Не занимай телефон. Он чужой. С наступающим.III
Конечно, мать звонит. Стах сидит за столом неподвижно. Когда Тим заходит и пробует взять трубку, просит: — Не бери. — Почему?.. — Там моя мать. В истерике. — Арис, так нельзя… — Поучи меня. Тима задевает. Он поджимает губы. Касается телефона. Стах вскакивает с табуретки, хватает его за тонкое запястье… Шипит и сгибается. Обхватывает рукой колено, находит в стене опору, опускается обратно на стул. Расслабляет брови. Но стискивает челюсти, до проступивших желваков. — Арис?.. Тим опускается перед Стахом на корточки, заглядывает ему в лицо. Где-то на заднем плане надрывается телефон. Тим прорывается через него полушепотом: — Ну что ты такой упрямый дурак?.. — Отвали, — бросает беззлобно и отворачивает голову. — Болит? Где? — Ничего уже не болит. Все. Тим несколько секунд молчит. Обдумав, говорит: — Это нормально. Когда о тебе заботятся. — Обо мне постоянно заботятся. Одна мать чего стоит. Звонит уже четвертый раз. Не унимается. — И почему ты все еще здесь?.. — Потому что я устал уже. От ее праздников. Ото всего. Понятно? — Что ты злишься?.. — А что еще мне остается? Тим замирает. Вздыхает, поднимается. Он тянет поближе стул, садится рядом. Несколько секунд сидит, поставив руку на стол, ерошит себе волосы медлительно, то смотрит на Стаха, то не смотрит. Тот сидит раскаленный и пристыженный. Телефон все еще трезвонит. Тим поднимается. Взгляд Стаха вместе с ним. Предатель. Все-таки снимает трубку. Стах усмехается на него и встает с места. Приехали. — Я слушаю, — отвечает. Вставляет через паузы, куда пробивается надрывный голос матери: — Да. Здесь. Он в порядке… Стах пробует пройти через Тима, толкает. Тот мажет по плечу пальцами, просит одними глазами остаться. Глядя на него, говорит: — Это под мою ответственность. И Стах замирает в дверном проеме. Тим отворачивается, уходит в горе чужого человека, погружается: — Я говорил. Да. Тим слушает внимательно, как обычно слушает Стаха. У того в очередной раз срывает пульс. От неожиданности или потому, что он переживает за исход разговора? Он не знает. Наблюдает за Тимом, обращается в слух. Кажется, мать просит уговорить Стаха пойти домой… — Это не только от меня зависит, вы же понимаете? Мать решает брать слезами. Вот уже в ход пошли всхлипы. Она спрашивает, что Стах делает, чем занят. — Что?.. — это Тим растерялся — от того, что она в таком состоянии. Смотрит на Стаха растерянно: — Он переживает не меньше вашего… Рядом стоит… Она что-то говорит. Так много говорит, тараторит. О том, что Стах от рук отбился, о том, как ей тяжело, о том, что она волнуется о нем, о том, что никак не может на него повлиять — это его сложный возраст, и о том, конечно, какой он на самом деле — замечательный, ответственный, самый лучший сын на свете. Тим не перебивает. Вдруг она опоминается и спрашивает у него о возрасте. — Что?.. — Не говори ей, — одними губами. — Мы ровесники. Она хочет знать, давно ли они дружат. — С начала учебного года. Молчание. Стах слышит в трубку: — Аристарх. Это твой социальный проект? Пауза. Тим смотрит на Стаха. Стах смотрит на Тима — и закрывает глаза рукой. Тот не знает — смеяться ему или что?.. Тут мать начинает: что это за человек такой, что о нем не расскажешь матери, чем они там занимаются, почему Стах начал ей врать… Тим теряет дар речи — его бомбардируют с другого конца провода. Стах цокает и отнимает трубку. — Вот поэтому я тебе не сказал. Потому что у тебя на все один ответ — твоя истерика. — Аристаша?! Стах, возвращайся домой. Что это вообще за молодой человек?! Почему я ни разу о нем не слышала? Чем вы занимаетесь там? Стах, только, прошу тебя, ничего не принимай… — Да что, ты думаешь, мы тут делаем?! — поражается он. — Ты теперь еще и голос на меня повышаешь?.. Боже мой… Стах… боже мой… — она срывается на шепот. Стах бьется лбом об стену — не очень сильно, но до глухого стука, и Тим наблюдает эту картину со стороны с таким видом, словно нажал на красную кнопку над тремя черепами, под надписью кровью «Не нажимать» и десятью восклицательными знаками. — Послушай меня… — просит Стах хрипло, но она — создает шум, она больше не в состоянии воспринимать его. Он повторяет с нажимом: — Послушай меня. Пожалуйста. Мама. Мам. Послушай. Мам. И через минуту невразумительных обвинений, просьб, угроз, жалости к себе, страха за сына, треклятых переживаний… Стах вешает трубку. Телефон снова надрывается, но больше к нему никто не тянет руки. — Ты не утрировал, когда… сказал, что она «истеричная». — Нет. — Арис… — У меня есть повод, ладно? — Стах выставляет руку ладонью вниз, словно пытается что-то удержать там, под ней. — Давай просто договоримся с тобой раз и навсегда: у меня всегда есть повод. Что-то делать. Или не делать. Или просить делать или не делать тебя. Тим слабо кивает. Стах сползает по стене вниз, уставляется перед собой невидящими глазами. И минуту терпит. То дикую трель телефона, то жуткую тишину в пару секунд, когда он замолкает, а мать мучает автодозвон. Стах усмехается в отчаянии: — Моя жизнь — это как бюджетный фильм ужасов, как сериал, где безрукие медики всех пытаются лечить, а мать — неугомонная старшая медсестра — все время верещит: «Мы его теряем, мы его теряем!» — и я здесь пациент. Пациент дурдома. Вот погоди, позвонит отец — начнется настоящий триллер… Тим отключает телефон от питания. Повисает звенящая тишина. Наливается со всех сторон, как цунами, поражает высоким звоном. Тим опускается рядом со Стахом на пол. Слышно, как капает вода, отмеряя по раковине секунды, и в соседней комнате тикают в такт ей часы. Телевизор молчит черным экраном — молчит, напоминая о чужом одиночестве. Молчат соседи. Где-то уже взрывается салют. Стах спрашивает: — А если позвонит твой папа?.. — Он не позвонит…