I
Сразу видно: помирились. Мать притащила табурет с кухни, сидит рядом, любуется сыном. Убирает со лба пряди отросших волос, говорит: — Нужно сводить тебя к парикмахеру. — Можешь записать на выходные. — Так и сделаю, — она улыбается. Вздыхает: — Мне не нравится, когда мы ссоримся. Стах кивает и растягивает губы в улыбке. Не понимает параграф. Думает о Тиме. Не может перестать. Не может что-либо делать. Все время на него отвлекается, как будто он рядом. Наверное, мать что-то чувствует, потому что спрашивает снова: — Ты так и не скажешь, куда ходил в Новый год? Может, это лучший момент — решиться. Может, это лучший способ — отрезать. Чужой рукой. — Я был... у друга. — Что за друг? О котором не рассказать?.. Вот такой друг. Читает книжки, много молчит, часто грустит, мало ест. Обижается по пустякам. Постоянно отталкивает. Казалось бы, ну и что? С чего бы после этого списка нарывало при мысли: «Надо с этим закончить»? — Я думал: ты не поймешь. — Почему? С ним что-то не так? Он учится в гимназии? — Учится... На химбио. — А как вы познакомились? — Летом. Когда Серега самолеты сбросил... — В смысле — сбросил?.. Как-то туго идут слова. Стах перед приговором — с чистосердечным. — Да не важно. — Что это еще такое значит — не важно?.. — Ты бы подняла, если бы упали?.. чужие самолеты? Из окна? Прямо на тебя? Мать растерянно затихает. — Подумала бы, что мальчишки шутят... — А Тиша поднял. В этот момент особенно паршиво. — Он из приличной семьи? — Живет с отцом. — А мать? Где она? Развелись? — Он о ней почти не говорит. — Вы втроем отмечали? — Вдвоем. Он был один. В Новый год. — А что такое? Где его отец был? Стах не знает толком. Ему не интересно — копаться. И с матерью он это обсуждать не планирует. Она сейчас найдет причины придраться, что у Тима семья неполная, неблагополучная, ребенку мало уделяют времени. Как будто у них дома лучше. — Стах, почему ты молчишь? Потому что это Тим. Уже пусть мать скажет: им не по пути, нечего общаться — и закроет тему. Хватит. Не надо Тима пачкать доводами. Стах уставляется перед собой и без охоты признается: — Я не хочу, чтобы ты плохо о нем думала. Или говорила. Мне это неприятно. Вот и все. Мать трет шею рукой. Ей подозрительно, конечно, отчего он так скрытничает. Она говорит: — Позови его в гости. — Что?.. — Стах не верит ушам, уставляется на нее, как будто — и в нее не верит. — Позови его в гости. Я хочу познакомиться. Можешь на выходных. В воскресенье. Я тогда к парикмахеру тебя на утро запишу. Стах рассказал ей, чтобы запретила общаться. Чтобы было легче, чтобы снять часть ответственности за трусливый поступок с себя. А она говорит: позови его в наш дурдом, покажи ему это место, где находиться хуже нет. — Аристаша, я только хочу знать, с кем ты общаешься, чтобы мне быть уверенной, что человек хороший. Если это так, тебе не о чем беспокоиться, правда? Она уже решила. Она теперь не отстанет. Неплохо. Никак. Стах держит лицо. — Я понял.II
Так... Если Тим не согласится, мать что-то заподозрит — и не сразу, но запретит. Если Тим согласится, он вряд ли ей понравится. Скорее, она тут же, после его ухода скажет завязывать с этой их дружбой. В отношении Тима терять больше нечего — ну дурдом и дурдом. А если Стах подставится, даже если она увидит, что с ним делается, — это теперь все равно: он ведь ставит точку. Стах ходит между стеллажей после первого же урока, дожидается Тима. Когда тот приходит, Стах пресекает его улыбку видом отстраненным и холодным. Руки в карманы, взгляд свысока. Он говорит, словно бросает вызов: — Придешь ко мне на ужин в воскресенье? Тим теряется. Несколько секунд осознает вопрос. Смотрит до странного робко. Но тянет уголок губ и слабо кивает. Тут до Стаха доходит. Как это прозвучало. Вся спесь с него слетает шелухой, и он опять смущается — и потому, что Тим согласился, и потому, что согласился — так. — Это… мать хочет с тобой познакомиться. — А… — можно проследить, как Тим медленно, едва заметно стихает. Отводит взгляд и смиряется: — Ладно… Это слишком очевидно. Все, что происходит между ними, то, с какой честностью Тим к этому относится. Стах просто не понимает, что с его стороны — тоже никакого секрета, когда усмехается: — Все-то хотят с тобой познакомиться… — и отводит взгляд, вспомнив о чем-то, что все еще режет, какое бы там решение он ни принял. — Шестьдесят седьмая квартира. К пяти. Стах оживает и проходит мимо. Тим не понимает: — Уходишь?.. — Да, — на повороте. Застывает на секунду: — До субботы. — Чего?.. — Тим осторожно улыбается, будто ждет, что он шутит или ошибся. — Физика же, — Стах делает вид почти правдиво-непоколебимый. Возобновляет шаг. Слишком торопится уйти. Может, чтобы потрясенный, непонимающий взгляд и губы, разомкнутые в немом вопросе, не застали врасплох чувством вины.III
Стах на автопилоте идет в их общие места — и в последний момент вспоминает. Ему некуда деться в свободную минуту, и все бесит, и все бесят, хоть берись за двустволку. Учебная неделя без Тима — это каждая секунда с ним, потому что из мыслей его не вытравишь. Стах не знает, как это работает, пережил же он каникулы. Но тогда каникулы не значили, что все кончено. Затея больше не кажется хорошей, а может, наоборот — потому и кажется, что отношения переросли в зависимость. Стах не знает. Он ничего не знает, он запутался. Он злится. Он не понимает, что с ним. Вернее, понимать не хочет.IV
И на этой неделе Стах думает появиться в столовой. Хотя бы раз за четверть. Обедает вроде как с классом, когда на деле — в гордом одиночестве. Аппетит у него в последнее время хромает, и он в тарелке ковыряется едва ли активнее Тима. Тянет сблевать. Он относит порцию почти нетронутой. Всплеск. Стах только успевает зажмуриться. Липко и холодно — капли бегут вниз, щекочет кожу под рубашкой. Кто-то опрокинул на него компот. — Ой, рыжик. Как же так вышло? Стах уставляется на старшеклассника больше пораженно, чем как-то еще. Гогот. Шум в ушах. И Тим — на коленях. И тотальное бессилие. А еще... злость. Но какая-то чужая. Холодная. Стах выливает на обидчика содержимое собственного стакана в отместку. И под вопли учительницы на голову ему сверху еще тарелку опрокидывает. Для комплекта. Его хватают за руку под гогот и ор. Обещают отвести к директору. Но эта злость — ледяная, инородная — не бушует, а разливается в нем. И он понимает явственно, что — наплевать. Морщится, снимая с пиджака размякший кусок абрикоса. Говорит ровно, вклиниваясь в чужие нотации: — Восьмой «А». Сахарова — моя классная. Обращайтесь.V
Учительница обращается. Уводит его одного. Десятый никто не трогает. Ну да, а что? Попробуй их потаскать — они как упрутся… Не дети. Здоровые лбы. Еще и выскажут. Стах тоже какой-то нахал. Классной заявляет с порога: — Мне липко. Дайте умыться. — Ваш этот мальчик… — начинает учительница. — Это что?.. — Сахарова пугается, как если бы к ней вбежали с вестью о ядерной войне. — Стах, что с тобой? Кто это сделал? — А это вот спросите у… — смотрит на женщину, которая его привела. — Галина Ивановна, — говорит она ему выразительно, таким тоном, словно он должен знать весь педсостав своей огромной гимназии. — Она утверждает, что я ее десятиклассников обидел. — Что же твоя мама скажет?.. — о, Сахарова заранее в ужасе. — Что же она скажет?.. — Он сначала компотом мальчика облил, а потом ему на голову… — Что? — Сахарова включается. — Мой Сакевич? Вы серьезно? — Можно умыться? — Конечно, иди, — отпускает. На все возмущения недоумевает: она этот класс курирует уже три года, никаких претензий к ребенку — учится на «отлично», из «приличной семьи». А сколько его мать всего для гимназии сделала…VI
Стах умывается, пытается еще отстирать рубашку, но это бесполезно, конечно. Продумывает заранее, как объясняться... Когда он возвращается, конфликт улажен. Сахарова переживает: — Что же маме твоей сказать, Стах?.. Это что же делается? Мы с этим мальчиком еще поговорим. Но твою маму это вряд ли успокоит… Почти двухметровый «мальчик» оценит. И потом тоже поговорит со Стахом. А то лучшего ученика защитили. Не какой-нибудь там двоечник Лаксин. Стах смотрит на классную непроницаемо. — Я скажу, что столкнулся с кем-то. И на себя пролил. Не будем маму расстраивать. — Ты во что-то ввязался, Стах? Да. Или нет. Или наполовину. Он говорит, не отделяя одно от другого: — Поинтересуйтесь, что творится в десятом «Б». Я домой пойду. Переодеться. Это на урок, не больше. Вы мне записку напишете?VII
Госпожа Совесть грызет Стаха. «Ну что? — спрашивает она. — Хорошо тебе ночами спится? С осознанием, с чем ты его бросил?» Стах не отвечает. Это провокация. Начнет оправдываться — и сварливая дама на «С» сожрет. Стах сначала думал вместо столовой свалить в северное крыло. Такой повод шикарный: «Тиша, прикинь». Тим прикинет. А потом ему скажет: «Никогда ко мне не подходи»… Стах усмехается. Одергивает себя. Он на следующий же день возвращается в столовую, и оказывается, что не просто так, а под опеку: Сахарова теперь свой класс караулит. Попробуй что-нибудь сделать. Этому ублюдку. С доски почета. На выходе один знакомец, теперь — Компот, вылавливает Стаха и шипит: — Только останься без присмотра. — Долго вымывал пюре из челки? — усмехается. — Не жить тебе. — По десять раз только утром слышу. Что-то живу, — вырывается. — У вас тут что? — Сахарова спешит на помощь: ей потом за каждую царапину на веснушчатом лице придется лично отчитаться. Стах уставляется в ожидании. Компот сверлит его ненавидящим взглядом, выдавливает: — Уже ничего. — На «ничего» суда нет, — веселится Стах. — Счастли́во.VIII
Как-то на перемене Стах получает. Сначала подножку, а потом — по животу и ребрам. Лицо не тронут. Они не попадаются не только потому, что Тим молчит. Компот ему обещает: — Это война, рыжик. Это теперь личное. — Быстро ты меня занес в «личное». Может, еще домашний тебе дать? Если нравлюсь. — Веселишься, сука? Веселится. По привычке. Выясняет: в гимназии номер один лежачего бьют. В гимназии, где за драки ребят исключают. При условии, что на драке поймали.IX
Под конец недели, когда Серега со Стахом сцепляются в коридоре, последний что-то вздрагивает и шипит. Серега задирает ему футболку и присвистывает: братец младший у него — космос. — Кто? — и спрашивает так, как будто есть дело. — Пошел ты, — отбрыкивается. — Сташка, я матери твоей расскажу. Стах уставляется в упор. Надолго. Проверяет на вшивость. Взвешивает оба зла. Отвечает: — Десятый. — За что? Стах усмехается. — Как тут любят говорить?.. За «блядские рыжие корни»? Серега отчего-то теряется. Стах уходит, успокоенный тем, что он не расскажет. Хоть о чем-то в этой семье не принято болтать. Проблемы мужчины — это проблемы мужчины, а не всеобщее достояние. Даже если он еще не мужчина, а пятнадцатилетний мальчик.X
Тим сидит, подперев рукой голову. Не смотрит. Не вникает. Не влюбляется в физику. Колупает тетрадный листок. Стах понимает, что он не слушает, замолкает, закрывает учебник. Отзеркаливает Тима. Спрашивает с деланым равнодушием, кичливо: — Ты не придешь? Тим поднимает на него взгляд и снова опускает. Угнетенно молчит. Стах усмехается. Встает с места и начинает собираться. Тим наблюдает за его руками. Выдает тихо и ровно, как будто выдавливает слова: — Что ты делаешь? — Ухожу. — Что ты делаешь? — повторяет Тим снова, и Стах замирает — лишь на секунду. — Ты глухой?.. — и, хотя понимает вопрос, продолжает играть в эту тупую постановку — конца, который все никак не может наступить. — Что ты делаешь, Арис?.. Стах переносит вес на здоровую ногу, скрещивает на груди руки. Щурится на Тима, предлагает: — Подумай. Тим поджимает губы. Комкает лист. Расслабляет пальцы, выпускает. Подрывается, грохоча стулом, забирает рюкзак и выходит. Стах следит за ним несколько секунд, пока не теряет из вида. Падает на стул и морщится, обхватывая рукой колено. Убеждает себя, что глаза слезятся от физической боли.XI
Стах идет следом по улице. Тим в десяти метрах. Тим в тысяче километрах. Тим проваливается в бесконечность — так до него далеко. Нужно два слова. Можно три. Можно четыре — вставить Тимово «кажется». Чтобы признаться. Чтобы Тим больше не гадал, какого черта он делает. Ему нужно еще три слова, чтобы оправдаться бессилием, чтобы защититься бездействием, чтобы донести — что он просто боится. Все это уместится в короткие две фразы: «Ты мне, кажется, нравишься» и «Я не могу». Но, помимо слов, ему еще нужно наскрести в себе храбрости. Храбрости, чтобы отрезать — как есть, а не замалчивать. Правда в том, что замалчивать легче.