Истерзанные

***

      Рассвет встречали на стене Мария, плотно закутавшись в пледы и каждый грея руки жестяными кружками кофе, что, правда, мало помогало: на пятидесятиметровой высоте ветер бил по лицу и умудрялся проскользнуть везде, где неприкрыто. Бертольд то и дело ежился, тщетно пытаясь закрыть тканью все дующие участки, но выходило не особо, ибо плед явно был коротковат для него. Теплое дыхание выходило облачками пара и тут же уносилось воздушными потоками, напоминая уставшему мозгу жар титана, так что, казалось, в теле поднималась температура, но то было лишь игрой воображения.       До слуха изредка доносились обрывки разговоров Зика и Пик. Гувер даже хотел прислушаться вначале, только сконцентрироваться совершенно не было сил, из-за чего он угрюмо молчал, глядя в пламя костра, следуя примеру Райнера, который после проигрыша Йегеру вел себя тише воды, ниже травы. Впрочем, то и неудивительно: не пойди Имир с ними, головы точно бы полетели, даже сумей они поймать Эрена – все это знали. А если и Энни не удастся вызволить…       Тряхнув головой, он несколько раз моргнул, отгоняя мрачные размышления.       Разум воина всегда должен оставаться чистым и незамутненным, как учили еще в марлейском корпусе. Срывы и паника – хуже серьезных ранений, ведь они свидетельствуют о слабости духа, что непростительно для настоящего воина. Сила же заключается в непоколебимом сердце и решимости, которой, как стало понятно спустя столько лет, ни у кого из них нет в полной мере.       Честно, смешно даже, если смотреть со стороны, но от чего-то посмеяться не получается ни над самим собой, ни над кем бы то не было еще. Часто хочется рыдать: ком стоит в горле, глаза щиплют и рот искривляется, в попытке сдержать крик, рвущийся наружу, но слезы не льются из глаз, будто бы испаряясь до того от внутреннего огня, сжигающего его изнутри каждый день, час, минуту. Догма вбита в голову идеально – Магат и Шадис могут гордиться.       Свою часть он всегда выполняет хорошо, слушается приказов старших, ничем никогда не выдает себя, но все перечеркивается одной-единственной ошибкой, что чернеет чернильной кляксой в почти безукоризненном послужном списке.       Руки непроизвольно сжимаются в кулаки, и приходится на миг прикрыть глаза и сосчитать до десяти, чтобы привести рассудок в спокойствие.       Любая ошибка исправима, и он верит, что сможет выбелить собственную. С двумя более опытными шифтерами захватить Эрена куда проще, а там уж и за Энни обязательно вернутся: не зря же Зик верит, что ей удалось скрыться. Да, слова Армина не могут быть ничем иным, кроме как блефом. И как только повелся на такую чушь? Прав был Шадис: то, что в штанах начинает думать в самые неподходящие моменты…       Нужно отбросить все сантименты, иначе ничего путного из затеи точно не выйдет. Конечно, он верил в опыт Зика и Пик, но и противники у них будут соответствующие, а они с Райнером явно проявили себя не лучшим образом, и не факт, что на этот раз что-то кардинально изменится. В конце концов, как бы сам Бертольд ни подавлял собственные эмоции, наблюдал и видел чувства товарищей он вполне наглядно, и увиденное не вселяло ни капли оптимизма.       Когда именно все пошло по накатанной?.. С нервного срыва Райнера на стене Роза, поимки Энни, или же того злосчастного убийства Марко? Или еще раньше, когда он проломал ворота Троста? С падения Марии? С их высадки на этом богом проклятом острове? Может, когда он родился в этом мире?.. Хотя, теперь-то это все не имело никакого значения: прошлого не изменить и принятые решения прямо приводят к, зачастую, непредсказуемым последствиям, так что только и остается играть в кости с судьбой, надеясь на удачу.       Все они рабы неизвестности, и это пугает, ведь на кону лежит нечто куда большее, чем собственная жизнь, но отказаться от определенной роли тоже нет шансов – вот и делаешь то, что должно, не задумываясь даже. Чем меньше вопросов – тем проще исполнять приказ, вот только то, что вопросы не озвучивают, вовсе не означает, что они не возникают в голове по ночам, когда постоянные кошмары прошлого не дают сомкнуть глаз, и ты попросту лежишь на жестком матрасе, пялясь в деревянный потолок бараки.       Увы, сколько бы боли ни причиняли эти вопросы, Гувер знает, что от ответов станет хуже, потому-то старательно их отгоняет, порываясь забыть все мешающее, и кажется, достигает успеха, забываясь в полнейшей искусственной пустоте, наконец, расслабленно выдыхая.       Почему-то вспоминается картинка, которую доводилось видеть в энциклопедии в библиотеке Либерио. Причудливое изображение трех обезьян, закрывающих, одна за другой, глаза, уши и рот, отлично отпечаталось в сознании, и он хмыкает, с горечью повторяя жесты, в которых заключает всю невыразимую агонию, что испытывает все эти годы. «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего никому не скажу».       Едва слышно шепчет и вновь вздрагивает от холода, потирая продрогшие руки друг о друга.       Так правильней, так его учили, и, хотя он не слепой, не глухой и не немой, притворятся таковым у него получается весьма и весьма неплохо.