Истерзанные

***

      Тот день часто снился ей, кончаясь совершенно по-другому. В забытьи она могла дать волю мечтам о спасении мира, о переубеждении Эрена и защите Хизуру, но все сыпалось прахом в момент, когда Микаса просыпалась в шелковой постели премьер-министра Форстера. Даже спустя столько лет она так до конца и не смирилась со случившимся, хотя понимала, что ничего поделать они бы не сумели: их арестовали в порту; марлейцев и Ханджи с капитаном Леви ждал расстрел, а их великодушно простили без суда и следствия. Армин покончил с собой спустя год, Конни бросил службу, уйдя в глубинку, и лишь Жан остался в Митре, приняв должность командора полиции.       Микасу же под свое крыло взяла королева: после смерти обоих друзей и перекройки мира девушка чувствовала себя потерянной, потому к жизни на ферме с такой же покинутой и использованной Хисторией отнеслась благосклонно. Принцесса Имир стала единственной отрадой существования Микасы: она могла часами укачивать плачущую девочку, кормила ее с ложечки, учила говорить и кататься на пони, но идиллия вдали от столицы не могла длиться вечно и не прошло и пары лет, как старые демоны вновь пришли по ее душу.       Столицу Микаса никогда не знала и не думала, что когда-либо тут окажется, но один призыв премьер-министра и она уже расхаживала по салону дома какого-то важного чиновника, словно привидение, ощущая тьму многозначительных взглядов, направленных в свою сторону. Эти люди знали о том дне и считали их всех предателями Родины, но сказать ничего не могли, зная о королевском покровительстве Аккерман. Микасе же не было дела до мнения других, в отличие от Жана, который сопровождал ее на нескольких подобных вечерах.       Пожалуй, несколько лет назад она не заметила бы странностей в его поведении, но мудрость, накопленная за годы, давала четко осознать чувства Кирштайна по отношению к себе. Правда, не сказать, что ей было дело до амурных терзаний бывшего товарища по кадетскому училищу, хотя, думается, сделай тот предложение, она бы не отказала, вот только нерешительная медлительность сыграла с Жаном плохую шутку: его опередил не кто иной, как сам премьер Элдии.       Пара встреч на балах и званых ужинах, несколько танцев и вот он уже сделал торжественное предложение перед толпой гостей на открытии школы для детей-сирот, не дав даже призрачного шанса на отказ. Помпезная помолвка, постоянные разъезды по острову, где она его сопровождала, и свадьба через полтора года, на которой прессы было больше, чем гостей. Микаса исправно играла отведенную роль, не рыпаясь и не задавая лишних вопросов, но все же не понимала его. За все время помолвки Флок ни разу не проявил к ней нежных чувств, когда они оставались наедине, и не приходил по ночам, хоть служанки подчеркнуто готовили Микасу каждый вечер и оставляли двери незапертыми. Думается, он просто показывал свою власть над ней и от этого девушка не могла заснуть до глубокой ночи, ворочаясь при любом шорохе.       Зато поговорить Форстер был горазд: все время в пути, когда они обедали или ужинали, принимали гостей или сами являлись почетными гостями, он рассказывал ей о политике, о людях, с которыми имел дело, об их интересах, характерах и отношении к линии государства. В людях, стоило признать, разбирался он хорошо и манипулировал ими отлично, играя на их слабостях, за чем Микасе приходилось наблюдать изо дня в день. Кроме того, Флок мог часами разглагольствовать о шахматах, элдийских архивах, найденных на материке, об охоте, которую попросту обожал, и о покере, в коем был, что неудивительно, чрезмерно хорош. Часто Микаса пыталась отключиться, чтобы не слышать его раздражающе-приятный голос, но сознание все равно улавливало все сказанное, из чего она разбиралась, от силы, в половине вещей. За столько времени, фактически прожитых вместе до свадьбы, она не задала тому ни одного личного вопроса, а он и не собирался поднимать эту тему, так что оставалось лишь гадать, собственно, зачем она ему сдалась.       Проблема заключалась в том, что вариантов было великое множество и выбрать что-то конкретное не получалось. В любом случае, в любовь или другое сильное чувство с его стороны она не верила: это точно холодный расчет, возможно приправленный неким злорадством. Как ей казалось, он вполне мог взять ее, чтобы насолить Жану, в свое время выбравшему не ту сторону, и да, если это так, то он преуспевал: Микаса часто ловила гневные взгляды Кирштайна, направленные в их сторону, и видела глубокую печаль на дне его глаз, так что начинала презирать себя за то, что никогда не испытывала к нему теплых чувств. Собственная черствость часто пугала и, казалось, душа ее совсем обмерла рядом с этим тираном, ведь даже прежней ненависти, еще кое-как питавшей внутреннее я, почти не осталось.       Флок стал ей безразличен до того, что она воспринимала все его действия отрешенно, будто со стороны, иногда забывая о том, кто именно стоит перед ней до такой степени, что вела себя настолько свободно и просто, как никогда до того себе не позволяла, видя жениха едва ли не как собственное искаженное отражение.       Наверное, именно поэтому в день свадьбы Микаса была неожиданно в хорошем расположении духа, улыбалась на камеры и смеялась, чем явно раздосадовала того же Жана, ходившего мрачнее тучи. Вечером же, когда ей помогали снять тяжелый свадебный наряд и облачиться в белье, она думать забыла о брачной ночи, так что удивилась, когда на пороге ее комнат появился новоиспечённый муж, успевший избавиться от фрака и жилета, с бутылкой вина в руках.       В постели, благо, он оказался неразговорчив, что уже радовало, но все же и здесь премьер не мог не проявить причуды. Оказалось, что Форстер тот еще каблук, прущийся с женского доминирования и грубости, а Микасе только это и подавай: унижать самого главу правительства, называя его «рыжей грязной шлюхой» доставляло, так что извращенцем тут был не только он. За закрытыми дверьми спальни Микаса, пожалуй, произносила дневной максимум слов, смаковала каждый миг сего действа, непроизвольно возбуждаясь от осознания собственного морального превосходства, а когда в нем все же просыпался мужчина, что случалось не всегда, с вожделением принимала его грубую и грязную страсть, яро подмахивая быстрым и резким толчкам и крича так громко, как не кричала в жизни. Только в пределах четырех стен спальни она видела в нем того самого Флока Форстера, которого искренне презирала и ненавидела, и раскрывалась перед ним сама, выплескивая невысказанное через секс.       Ясное дело, она забеременела, чего муж ждал больше всего, но зная о его мечте взять на руки сына, Микаса не могла оставить его ребенка. Устроить выкидыш, о котором никто не узнал, было пустяковым делом, но не рожать вовсе она не могла: иначе бы он что-то заподозрил, а ей нужно было усыпить его бдительность.       Той зимней ночью, когда она постучалась к Жану, Микаса совершила лучшую месть, о которой только могла мечтать, пообещав себе сказать правду о столь желанных и любимых детях Форстеру, когда тот будет лежать на смертном одре, рассказать во всех подробностях, как она изменяла ему с человеком, в отместку которому он на ней женился, а в конце, если он все это выдержит, задушить мужа его же подушкой.       Все же даже спустя годы ненависть в ней не угасла до конца, а прощать Микаса никогда не умела.