Pretty glasses

— Герман! — Мистер Готтлиб! — Это не смешно, Герман! — Боже, Ньют… Харлин отпустила руку Готтлиба, безжизненную и холодную. Сейчас ей нужно было совершить титаническое усилие над собой и поднять взгляд на Ньюта. Она чувствовала его ожидание, густо разлитое в ночном воздухе, пропахшем дождем. Квинзель считала про себя: раз-два-три, пытаясь хоть так заставить себя посмотреть на Гейзлера. Но так и не смогла, не осталось больше в ней ресурсов. Поэтому Харлин смалодушничала. Она просто протянула руку и закрыла глаза Германа Готтлиба, теперь навсегда остановившееся в одной точке. Ньют зажал рот обеими ладонями и так застыл, как каменное изваяние древнего плакальщика, как ирландский баньши, как призрак невыразимой горести и печали. Кто сказал, что мужчины не имеют права на слезы? Имеют. Горячие змеи в горле душат Ньютона Гейзлера, теперь он задыхается куда сильнее, чем во время выхода из первого кайдзю-дрифта. Глаза обжигает едкой кислотой. Дышать из-за паров аммиака, который источает стремительно разлагающийся мозг Отачи-младшего, и так очень трудно, а теперь становится все хуже и хуже. Снова начинается дождь. — Давай заберем его отсюда, — говорит Ньютон, снимая свою куртку, чтобы накрыть тело своего друга — пусть он сначала отрицал это, но кроме Германа Готтлиба в жизни Ньюта долгое время не было человека ближе. — Нам пора уезжать. В фургоне очень темно и тихо. Харлин ведет его по разбитым дорогам, отчаянно сжимая руль дрожащими холодными пальцами. Половина трасс перекрыта после нападения Громилы и Отачи, дорожные полицейские выбиваются из сил, пытаясь контролировать поток машин. Дорога, которая казалась Квинзель такой короткой, пока они с Германом ехали искать Ньюта, теперь растянулась на дни, годы и десятилетия. А в пункте назначения пришлось считать потери. Погибли Саша и Алексей Кайдановские. Их Егерь — старомодный и тяжелый «Черная Альфа» — не подлежал восстановлению. За жизнь пилота «Страйкер Эврики» Геркулеса Хансена сейчас боролась вся команда медиков Шаттердома, а над самим Егерем трудились механики, электрики, инженеры. Тоже своего рода медики только для гигантских мех, чья так называемая жизнь тоже была важна, тоже того стоила. На Чака Хансена было страшно смотреть; но хуже всех выглядел Ньютон. Он резко замкнулся в себе, стал молчаливым, отшатывался от любого прикосновения и все соболезнования в связи со смертью Германа принимал с сухим кивком. Правда, только Харлин замечала возникшие перемены, ибо остальным — Беккету, Мако, маршалу — было немного не до душевных страданий доктора биологии. Квинзель их не винила. И правда, скорбь можно отложить на потом, когда мир будет спасен хотя бы частично. Ньютон и правда выглядел хуже, вел себя тише, но только совсем по другой причине. Да, он потерял друга и коллегу, это было непросто. Но истина, открывшаяся ему в последнем дрифте с кайдзю, была куда важнее всех человеческих страстей взятых вместе. Гейзлер поэтому и молчал: он все время повторял про себя заготовленную речь, прорываясь к маршалу Пентекосту. Ему удалось поймать его, выходящим из лифта. Стэкер был взвинчен и в любой другой момент Ньют предпочел бы оставить его в покое, держаться от него подальше. В любой другой момент — да. Только не сегодня, только не сейчас. — Сэр! — он был вынужден схватить быстро уходящего маршала за рукав пиджака. Маневр оказался рискованным, Стэкер с силой дернулся и уставился на Ньютона сверкающими от гнева глазами. — Доктор Гейзлер, у меня совсем нет времени! Наши радары снова фиксируют активность разлома и мне вовсе… — Сэр, мистер Пентекост, это важно! — Ньют поймал себя на том, что орет на командующего. — Простите. Понимаете, я снова это сделал. Снова вошел в дрифт с сознанием кайдзю… — Где вы взяли живой мозг? — Кайдзю Отачи была самкой. Когда люди Ганнибала Чоу вскрыли ее, чтобы собрать органы, из ее утробы вышел детеныш. — Невероятно. — Да, и после того, как доктор Квинзель и доктор Готтлиб… — Я соболезную вам, Ньютон. — Да, спасибо, но это все сейчас совсем неважно. Знаете, сознание кайдзю все время на связи с другими кайдзю. Это как… Как паутина, как интернет, как сообщающиеся сосуды. И я узнал… Это правда не просто сформулировать, но все то, что мы пережили за эти годы, все то, что мы пережили сегодня — это только цветочки. Это сигнальные кайдзю, это гончие. Разведчики, если угодно. — Разведчики? Что они пытаются разведать? — Нашу планету. Ресурсы. Всю информацию. Они посланы, чтобы проложить дорогу другим. — Другим кому? — Я не знаю. Другим кайдзю или кому-то более сильному. Я назвал их для себя дезинсекторами. Потому, что они проведут глобальную чистку. — Чистку? — Холокост для всех народов, Варфоломеевскую ночь длиной в год, как угодно. Человечество будет уничтожено, — Ньют нервным жестом стащил с лица треснувшие очки. Маршал Пентекост молчал, в воздухе медленно скапливалось статическое электричество. Гейзлер, посчитав, что сказал все, что только мог, хотел было уже исчезнуть с маршальских глаз долой, но Пентекост остановил его. — И что нам делать, доктор Гейзлер? Ньют втянул в легкие побольше воздуха, собираясь с мыслями. Командующий ТОК сейчас ждет от него ответа. От Ньюта. Которого даже обратно в нормальные исследовательские институты не брали. От Ньюта. Замечательно. — Запечатайте Разлом, — наконец выдает Гейзлер, справившись с собой. — Запечатать Разлом? — Пентекост нахмурился и погладил свои роскошно-дворянские усы. — И как бы это сделать? — Ну вы же военный, сэр, вы наверняка что-то придумаете, — устало произнес Ньютон. Наконец он смог уйти, наконец он смог остаться один. Гейзлеру казалось, что с момента его вылазки в гости к ныне покойному мистеру Чоу прошло полтысячелетия. Замерев у двери в комнату, которую они с Готтлибом делили по-студенчески все это время, Ньют вдруг наконец-таки осознал, что произошло там, возле мертвого Отачи-младшего, во время двойного дрифта с целой вселенной гигантских монстров. Что за дверью его никто не ждет. Не будет бульканья маленького чайника по утрам. Ньют больше не споткнется о забытую у кровати трость. Больше не будет ругаться с Германом из-за того, что тот рано вскакивает и тут же врубает свет вовсю, напрочь игнорируя настольные лампы. Все кончено. Мысль едким пеплом оседает на мозгах. Ньют отдергивает пальцы от дверной ручки, словно та вдруг его обожгла или укусила ядовитым зубом. Сердце гулко ухает где-то у горла, пока доктор Гейзлер шагает прочь от спальни, в которую больше никогда, как ему кажется, не сможет войти. Ему больше некуда пойти — кроме лаборатории. Там темно и пусто, Ньют на ощупь двигается по просторному ангару, привычно лавируя между столами. Он не включает верхние лампы дневного света, чувствуя, как головная боль медленно заполняет череп до самых до краев, словно вот-вот польется через уши на его многострадальные плечи. Ньют зажигает только одну из настольных ламп и тяжело опускается в поскрипывающее офисное кресло. Его отчаянно клонит в сон, так что он изо всех сил пытается устроиться в стуле поудобнее, но, кажется, нет ни одной позы, в которой у доктора не болело бы хоть что-нибудь. После полутора дюжин неудачных попыток, Ньют гневно вскакивает и мечется по лаборатории, не понимая себя, пугаясь собственных реакций. Внутри вдруг закипает неистовый гнев, который ему непременно нужно выплеснуть, иначе… Иначе сосуд, стучащий пульсом в виске, лопнет. Иначе сердце остановится так же, как у Германа, не выдержавшего дрифта. Харлин шла на звон стекла и крики, которое не могло бы издавать человеческое существо. Квинзель бы испугалась, если бы не знала, точнее, не была уверена на девяносто девять и девять процентов, кого она найдет на том конце этой мысленной пунктирной линии. Конечно. Дверь в лабораторию плотно закрыта и, кажется, приперта чем-то тяжелым с той стороны. Блондинке стоит многих усилий прорваться туда, перелезть через перевернутые столы и, хрустя подошвами туфель по разбитым мензуркам и склянкам, добраться до Ньюта. Его напряженная спина под рубашкой грязно-белым призраком выделялась среди полумрака, в отсветах, что бросала скинутая на пол офисная лампа. У Харлин защемило сердце: как и тогда, не жалея своих красивых брюк и новых чулок, она присела рядом с ним на пол, изо всех сил охватывая Гейзлера руками и прижимаясь к нему теплым телом. «Какой холодный», — подумала Харлин, прячась носом куда-то в изгиб ньютовой шеи. Она чувствовала, как доктор дрожит под ее руками. Она так хотела ему помочь, отдать все свое тепло, кровь, нервы, душу… Лишь бы ему стало легче. — Ньют, — она позвала его тихонько, стараясь вытащить из этого облака тьмы, в которое Гейзлер был укутан плотно, как в шерстяное одеяло. — Ньют, это я. Я тут, — Харлин повторяла его имя и звала, пока не почувствовала, как холодная мокрая рука не коснулась ее пальцев, крепко сцепленных замок на груди Гейзлера. Квинзель вдруг осознала, что из ее глаз текут слезы, из-за них она увидела лицо Ньюта чуть искаженным, когда он наконец-таки повернулся к ней. — Мне очень жаль, — произнесла Харлин, прижимая теплую ладонь к его щеке, чувствуя покалывания от жесткой щетины. — Правда жаль, я совсем не… — Не надо, — сказал Ньют, чуть качнув головой. — Я знаю. Я все знаю, что ты хочешь и можешь сказать. Мне тяжело и мне нужно время. Только время. А его у нас может и не быть, понимаешь, Харлин? — Что ты говоришь? — Квинзель казалось, что Ньют словно в легком помешательстве. Впрочем, это не было так удивительно, стоит вспомнить лишь кучу того дерьма, что свалилась на него — на них всех — сегодня, с самого утра. — В дрифте я кое-что понял. Если у нашего доблестного маршала не получится найти способ разрушить Разлом, то вскоре все мы окажемся… — Стэкер придумает что-нибудь, не болтай ерунды. Или Райли. Он, наверное, избранный или считает себя таковым. — Я надеюсь. Кроме надежды у меня нет ничего больше, все мои знания бессильны. — Ложь, Ньют, и бред. У тебя есть я. Ньют замер на половине выдоха. Это было так неожиданно просто и откровенно, что все остальные события вдруг потеряли смысл. Эта женщина, Доктор Блондинка, представительница столь ненавистной Ньюту профессии, как же дошло до такого, что они сидят тут, в разгромленной Ньютом лаборатории, оплакивая смерть Готтлиба, говоря о будущей гибели мира, посреди которого Харлин вдруг говорит такие громкие слова? Ньют действительно думал, что его никогда больше ничему не будет удивляться, но жизнь выкидывала ему все новые и новые сюрпризы. — У тебя кровь, — Харлин поздно замечает, что ее руки измазаны темными пятнами. Ньют с удивлением разглядывает рассеченную ладонь. — Даже не помню, как это произошло, — признается он, понимая, что рука-таки болит и это все довольно неприятно. — Пойдем, — Харлин решительно выпрямляется и машинально отряхивает одежду. — Нужно обработать твою рану, пока ты не подцепил какую-нибудь дрянь. — Мир на грани гибели, Харлин, а ты боишься гангрены? — кажется, Ньют понемногу оттаивал, раз даже нашел в себе способность пошутить. — Мир пока не погиб, доктор Гейзлер, — Харлин решительно утянула Гейзлера за собой, всучив ему свой смятый платок из кармана, чтобы зажать рану. В медицинском блоке оказалось совсем пустынно. Кажется, силы всех врачей были брошены на помощь Геркулесу Хансену и остальным пилотам. Харлин не знала, что происходит снаружи Шаттердома и какие опасности грозят миру, она не знала, что из разлома вот-вот появится Слаттерн, кайдзю пятой категории, самый большой в истории потусторонний монстр, она понятия не имела, что Егеря «Страйкер Эврику» повел в бой маршал Пентекост. Ее мало волновали все эти огромные события, которые могли пойти не так из-за любой крохотной детали. Все, что ее интересовало — антисептик и медицинский клей, и еще, может быть, пару таблеток обезбола, чтобы обеззаразить рану на ладони Гейзлера и хоть немного облегчить его долю. Ее миссия удалась, пусть и частично. Харлин прекрасно знала свое дело, пусть и в последний раз применяла медицинские навыки на практике довольно давно, она справилась быстро и легко. Оставалось дать застынуть медицинскому клею. На это требовалось немного времени, так что Харлин бережно держала ладонь Ньютона, стискивая края раны, и совсем не замечая, как доктор биологии смотрит на нее. Ньют правда ею любовался. Близость Квинзель помогла отодвинуть страшные истины подальше, пусть на короткое время, но он получил такую необходимую передышку. — Спасибо тебе, — сказал Ньют, нарушив вдруг тишину. Харлин вздрогнула от неожиданности — тихий голос Гейзлера показался иерихонским гласом в тотальной тишине медблока — и подняла взгляд на своего нечаянного пациента. Гейзлер поискал в своей голове еще какие-нибудь слова благодарности, но не смог их найти. Вместо цветистых дифирамбов Ньютон неловко потянулся вперед, Харлин тоже рванулась к нему. Их губы встретились в неловком поцелуе, оба застыли в неудобных и нелепых позах, изучая друг друга прикосновениями. Ньюту быстро стало жарко, одежда теперь казалась тесной и воздуха во всей комнаты не хватало, чтобы начать дышать. Этот поцелуй был вовсе не похож на тот, что Гейзлер подарил Квинзель второпях, в попытке поделиться с ней радостью и благодарностью. Это было что-то новое: следующий шаг по шаткой лестнице отношений между мужчиной и женщиной, между которыми постепенно, но неуклонно нарастало влечение, теперь почти достигшее высшей точки.