Champion

Я в тверди был, где свет их восприят Всего полней; но вел бы речь напрасно О виденном вернувшийся назад;

Москва уже неделю готовилась ко всему майскому: праздникам, теплу, параду. Москва умывалась, начинала цвести и петь, становилась воистину красивой: красной. С каждым днём зима отступала, и было в этом что-то трепетно-волнительное даже для самых чёрствых людей. Герман в такие дни любил свой город, любил как-то иначе, особенно. Москва стала его новой родиной – да и была когда-то первой. Она приняла его, позволила увидеть себя красно-парадной, ярко-новогодней – и сокровенно-настоящей. Такой, какой столица бывала только ночью или на рассвете, когда улицы были пусты и как-то по-особенному свежи. Герман любил весну, любил май – он снова мог оставить на время попытки заработать, перестать куда-то бежать, спасать ситуацию и друзей. Снова мог гулять по городу от заката и до самого утра, наплевав на близость сессии. «Я слишком хорош, чтобы вылететь», – отшучивался Соколовский товарищам, и неизменно открывал конспекты за пару дней до экзамена. Это было правилом, это было его данью весенней Москве. Это было важнее. Сегодня Герман так и не успел вернуться в общагу и встречал утро в самом сердце Москвы. Влажный от короткого дождя асфальт отсвечивал предрассветными бликами. Сырость ещё висела в воздухе: через пару часов начнёт парить, но сейчас от этого было только свежее. Лёгкий ветер тянул теплом близкого лета, Герман улыбался Москве и шагал вперёд, засунув руки в карманы широкой, на размер больше – зато шикарной – куртки. Казалось, что счастье – вот оно. В голове смутно клубились воспоминания прошедшей ночи. Улочки и переулки, молодёжь, вино. Весенними вечерами сын товарища Соколовского из примерного студента и комсомольца превращался в Сокола, человека с самыми оригинальными способами решения проблем и самой лихой улыбкой на Арбате. Там Герман и завис до полуночи: играл на одолженной у кого-то гитаре, сорвал овацию зрителей (отшутился, смущённый: «было бы за что»). Кто-то из «бунтующих» сынков побогаче поделился початой бутылкой вина. Соколовский предпочёл бы коньяк и не запоминать эти его усы, но бедному студенту выбирать не приходится. Так что он принял – и вино, и память о пижонских усах. Потом была ночная темнота, свет фонарей. Герман просто шёл, куда идётся – как всегда ходил. Останавливался, курил, согревался вином, пил за здоровье, разок отвесил шутливый поклон памятнику Маяковского. – Хвалить 　 　 　 не заставят 　 　 　 　 　 　 　 не долг, 　 　 　 　 　 　 　 　 　 　 ни стих всего, 　 　 　 что делаем мы. Я 　пол-отечества мог бы 　 　 　 　 　 　 　 　 　 снести, а пол – 　 　 　 отстроить, умыв. Я с теми, 　 　 　 кто вышел 　 　 　 　 　 　 строить 　 　 　 　 　 　 　 　 　 и месть в сплошной 　 　 　 　 лихорадке 　 　 　 　 　 　 　 　 буден. Отечество 　 　 　 　 славлю, 　 　 　 　 　 　 　 которое есть, но трижды – 　 　 　 которое будет. Отрывок поэмы всплыл в памяти случайно, и Герман декламировал его в такт шагам, и вспоминал экзамен у профессора Куна. Аристарх Аристархович спрашивал так, что ответ больше напоминал сражение, но Соколовский победил, с блеском. Ведомый литературным духом, не иначе, Герман вышел на Пионерские – в душе все равно Патриаршие – и развалился на лавочке, глядя на переливы света в ряби воды. Подумалось: хорошо, что слишком поздно и для клетчатых граждан, и для разноглазых господ. Совсем по-мальчишески захотелось разбавить ночную тишину, подразнить темноту подворотен. – В белом пиджаке с кровавым подбоем, шаркающей профессорской походкой, ранним утром в первый день весенней сессии в крытую колоннаду главной лестницы журфака вышла товарищ Марина Ульяновна Станнарская. И все бюсты великих разбежались, не говоря уже про студентов, – продекламировал Герман в пространство и рассмеялся, сползая по скамье. Владу бы точно понравилось, – такая хорошая ночь для литературы и поэзии, миль пардон. Вытянув ноги Соколовский приложился к бутылке и зацепился взглядом за этикетку: вспомнилась Изабелла («как виноград, не забудешь»), пришлось мысленно пересчитать деньги в кошельке. С бойкой армянкой всегда было весело – и дорого. «Театральное, почти богема», – пояснял Герман лучшему другу, отлично понимая, что ради неё – не жалко. Она была частью их разнородной компании беженцев, возглавляемой сыном внештатного, «откомандированного» когда-то на Восток (но погибшего и потому всё равно героического) агента того самого ведомства – и удача сопутствовала их разношёрстной компании, как не сопутствовала никому из родителей. Незаметно мысли свернули от друзей к пьяной тишине московской ночи, и Герман понял, что сейчас ему, в этом тепловесеннем одиночестве, никто не нужен. Да, с друзьями (дурацкое слово «товарищ» никак не вязалось с их полубогемным кружком) было хорошо – а без них было по-другому. Герман разулыбался сам себе, пружинисто поднялся, и зашагал дальше, напоследок сняв воображаемую шляпу перед воображаемым Воландом. К утру ноги принесли его на Петровку. В предрассветном сумраке Соколовский шутливо показал козу известному зданию – и вспомнил про Кремль. А потом спустился по Горького в сторону Красной площади, насвистывая Мурку и в глубине души надеясь, что праздничных перекрытий ещё нет – их и не было. Герман успел как раз к рассвету, и замер, глядя как солнце окрашивает стены и башни розовым золотом. Хотелось бегать, хотелось улыбаться, желать доброго утра – вместо этого он спустился к реке, туда, где поднимающееся солнце было видно лучше, и долго стоял, смотря на воду, на небо – и свой город, такой прекрасный ранним утром. Такой спокойный, чистый и свободный сейчас. Когда солнце поднялось высоко, Герман глянул на часы и зашагал в сторону Александровского сада – дожидаться открытия метро и допивать вино. Брусчатка привычно ложилась под ноги, Москва только-только начинала просыпаться. А у Германа Соколовского всё было ещё впереди.