Holy Branches

      Ни в Комнате, ни в палате Джерри нет. Ральф вспоминает его вдохновенные речи про побег и жизнь снаружи и жмётся под громоздким белым одеялом — шуба какая-то, совершенно не то, что было. «Хоть бы не убежал», — крутится он посреди коридора, надеясь выловить взглядом сокрытую под шапкой макушку или бритый затылок Маркуса; на Норт не надеется — она прикрикнуть может.       — Джерри? — переминаясь с ноги на ногу.       Они не виделись дольше суток, и в душе поселилось что-то скрипучее, недовольное, раньше только на отсутствие Саймона реагирующее. Как старый зверёк с поседевшей шерстью, свернувшийся в скуляще-воющий клубок. «Соскучился», — вздыхает про себя.       Но как можно скучать по РА9?       Ральф пытается представить, какой он, и ни одна из фантазий не напоминает Джерри. Он представляет: тёмная тень с левитирующим в центре самого страшного клуба дыма шаром, и он пульсирует, мигает как пожарный выход, как лампочка сломанной машины, потому что шар — сердце РА9, окутанное тучами. Или так: человек в длинном плаще до пят, глаза, укрытые капюшоном, впалые щёки со следами побелевших шрамов, бледная полоска рта — ещё один шрам. А может: ворон со смоляными перьями и острым клювом, только каркнет — и все обращаются в слух, говорит сам РА9, наш лидер, глава, бог…       Саймон всегда отзывался о Боге, как о добром человеке (если можно назвать Бога человеком), кем-то, кто слушает людские молитвы днями и ночами напролёт, но РА9 не услышал Руперта и не пришёл к нему на помощь. Он скорее как жестокий правитель, чем милосердный царь-батюшка?       И всё ещё не Джерри. РА9 даже не позволил бы себя ударить, а этого достаточно, чтобы заметить подвох.       Полосатый носочек шуршит, касаясь краешка стены. Ральф думает, нет. Думает, РА9 — что-то очень сильное, и голову заполняют навязчивые образы того, как Джерри разламывает скалу голыми руками. С другой стороны, зачем ему?       Один удар — и рёбра врозь, гроза нечестивых и мерзавцев. И пойди пойми, к которым ты относишься.       К семейству хвойных наряду с кедром, елью и сосной; кто знает, сколько демонов ночует на опушке, пока никто не видит?       Ральф смотрит с угла кровати на поникшие жёлтые иголочки и думает, что Дьявол тоже хочет быть любимым.       Сумерки.       — Джерри?       Ральф приближается к нему, расшвыривая высокие сугробы, жадно тянущие липкие лапы к заледеневшим пальцам. Мышцы отзываются на движения неохотно, с опозданием, и чужая, тяжёлая гравитация давит на спину: «Ляг здесь, останься, утони…»; он тянет руку, отчаянно зачёрпывая холодную горсть, пытаясь выплыть из ловушки, беспомощно пищит вновь: «Джерри, помоги», но запорошенная снегом спина не двигается; подтаявший лёд вяжет немеющий язык. Метель прокляла его безмолвием, зажала связки, обездвижила рот.       Метель — плохая.       Снег засыпает Ральфа уже до поясницы, заворачивая ноги в тугой кокон. Кисти к сердцу, к распахнутой наголо рубашке: кожа горит и кровоточит, вся израненная, исцарапанная; кислотные снежинки разъедают мясо, оголяют нездорово белые рёбра из второсортной пластмассы: пальцы по изгибам, заворотам, пока не потеряли ощущения, по гладким костям. Щекотно.       Сердце заковано в лёд.       Он трётся щекой о плечо, утирая слёзы, но поздно — слепнет, неминуемо слепнет, покрываясь прозрачной корочкой.       Кисти к сердцу, к рёбрам, к пластику; язык тела кричит: «Джерри!», а больше никакого языка и нет.       Ползти на коленях, рвать ветхие ткани, рыть норы, дышать чистым ядом, лишь бы добраться до него; ветер сдирает кожу хлёсткими порывами: раз — и видно серебряные швы на локтях, два — и глубоко западают глаза, оптические блоки, три — Саймон говорил: «Считай до десяти», и он считает.       Лёгкие в клочья. Ральф отрыгивает кусок в руку: синие провода оплетают орган в режиме реального времени, как змеи, как трупные черви, выползшие из ладони; истерично дёргается правая щека.       «Ляг здесь, останься», — задувает в зудящие от холода уши. «Нет, не могу», — пытается сказать, а губы растворяются в воздухе, обнажая кровавые дёсна и пожелтевшую уздечку, беспомощно прильнувшую к ним.       Четыре, пять, может, получится?       Шесть. Падает ничком на жёсткую землю и горько плачет, со всхлипами втягивая ещё больше яда в себя; ногти ломаются о камень, пока он пытается ползти, раздирая грудь об острия. За ним дорожка: то ли кровь, то ли бензин и машинное масло, не определился.       Семь. Джерри — совсем рядом, низко склонивший голову; сугроб крепко обхватывает колени, приходится забраться прямо на него, чтобы заглянуть в лицо с застывшим удивлённым выражением, как если бы буря застала его врасплох, быстро и без муки. Рот, чёрная дыра, приоткрыт, ряды зубов заледенели намертво и без возврата.       Ральф смотрит и не верит; восемь. Касается высохшей щеки, безжизненно поблёскивающей верхней губы, впивается в сосульку у самой переносицы, мутную и острую: она ломается в сжатом кулаке. Но страшнее прежних страстей: глаза, остекленевшие, распахнутые, с поседевшей мертвенно радужкой.       Девять. Уперев руки в недвижимые плечи, он поднимается, оказываясь лицом к лицу с ледяной скульптурой. Грудная клетка не движется, не шевелится, и сердце в ней спящее, не трепещущее больше; Ральф прижимается к нему сам, потираясь костями о шероховатый жилет — между ними пробегают колкие волны статического электричества.       «Ляг здесь», — просит голубой румянец на виске у слепого глаза. «Останься».       Ральф вкладывает снежок в раскрытую ладонь, согласно ложится с ней рядом, утыкаясь носом с единственную ложбинку, какую смог найти, и, не сдержавшись, плачет, сворачиваясь в клубочек у тела Джерри, как верный пёс, сложивший лапы на коленях у закостеневшего хозяина.       На счёт десять он молится:       Просто проснись, пока пластик не сольётся со снегом.       Проснись, пока можно вздохнуть.       Проснись.       Его голос, не громкий, но властный, не терпящий возражений, прорывается сквозь завывания ветра и ледяную кору, как разрезает надвое страшное полотнище. Ральф теряется — это в порядке вещей, — жаждет стряхнуть с себя глухое удушье.       Джерри возвышается над кроватью, и от рук, уложенных на дрожащее тело, тянет целительным жаром — древний эскулап, божья длань. Неудивительно, что Ральф валит его на себя, стараясь прижаться ближе, продолжая при том содрогаться от рыданий; ему страшно, что сейчас он посмотрит в лицо, скрытое тенью, и увидит лёд и застывшие зрачки.       — Подожди… Да подожди ты, дай хотя бы…       Тапки хлопаются на пол. Уже вторая пара чужой обуви, побывавшая здесь. Джерри наконец забирается на кровать с ногами, с трудом выпутываясь из отчаянной хватки, и пытается лечь рядом, но Ральф скулит, цепляясь за пижаму.       — Не уходи.       — Что, прямо так? — недовольно пыхтит Джерри, слыша в ответ очередной невнятный лепет. — Хорошо, хорошо, прямо так. Вот, мы лежим на тебе, доволен?       Он и впрямь устраивается поверх одеяла, тяжело придавливая вздрагивающее тело Ральфа к матрацу — именно то, что ему и нужно было: тесный кокон, полная обездвиженность, когда твои действия зависят не от тебя, а от кого-то другого. Тягу к подчинению в нём воспитала как раз больница: санитары, которые всегда знали, куда идти, когда и зачем, которые брали под руки, если ты против.       Ральф невольно расслабляется — он взрастил в себе комплект совершенно новых рефлексов, и не то чтобы его это не устраивало.       — Расскажи. Станет легче, — доносится просьба немного снизу — Джерри сумел уложить голову на его груди. Ральф глубоко вздыхает, прекрасно понимая, что тот это не только услышал, но и почувствовал.       — Там было холодно. Очень холодно.       — Ты замёрз? — и он подразумевает сейчас. Со всем волнением, какое возможно.       — Нет, — но спустя время Ральф продолжает, — Джерри замёрз.       — То есть, насмерть?       Как можно говорить про подобное вот так запросто?       Это что-то вроде богохульства.       Горячее прикосновение вспыхивает на виске: он гладит его кончиками пальцев, рисуя невидимые круги. Это было бы просто проявлением заботы, если бы Ральф не знал: РА9 обожает их; и каждый новый цикл под пальцами Джерри — новый ритуальный рисунок и новое значение, очередное напоминание, что Некто высший над людьми слышит его низменные страхи и не осуждает.       Мысли пульсируют под подушечками.       — Это всё здесь, — шёпотом, — только в твоей голове. Понимаешь?       — Да. Кошмары — выдумка.       Слова Саймона приходят на ум очень вовремя.       — Правильно… А знаешь, что не выдумка?       — Что?       — Сломавшиеся под нашим весом рёбра, — елейным голосом тянет Джерри. Ральф фыркает, немного успокоившись, и всё же позволяет ему сползти на одеяло рядом, тем более, привыкнув к темноте, он прекрасно видит его очерченные темнотой взъерошенные волосы и живо блестящие глаза.       — Откуда Джерри узнал?       — Твои стенания ни с чем не спутаешь. Мы пришли сразу, как услышали.       — Но где он был? Ральф не смог отыскать его       — Потому что Ральф ходил туда, куда ходит Ральф, а Джерри пошёл туда, куда ходит Джерри. Всё просто.       От такой «простоты» голова кружится. Похоже, это заметно.       — Другими словами, мы от тебя прятались.       — Зачем?       — Видишь ли, тебе нужно было время, — неопределённо пожимает он плечами. — Наверное, нужно. Я не знаю, нужно или нет, это предположение.       — «Я»? — Ральф заинтересованно ложится на бок. Джерри отрывается от разглядывания потолка и смотрит на него тёмными, как и любая другая вещь в комнате, глазами.       — Потому что не знаю только я. РА9 обладает ответами на все вопросы.       Имя выкарабкивается изо рта неохотно, словно он не хочет произносить его вслух. Или упоминать всуе. Есть ли кодекс правил у РА9? Не воровать, не злиться попусту, не сквернословить, не пытаться выстирать рубашку в раковине? По крайней мере, такие правила были в вере Саймона, а в вере Джерри они могли оказаться иными.       Какие только правила не выдумаешь, когда знаешь всё и вся.       — РА9 известно, почему Руперт..?       — Не надо, — обрывает Джерри, вновь устремляя взгляд в потолок. — Мы не будем обсуждать его.       Самоубийцы нигде не в почёте. Нужно было догадаться.       Но выясняется, что презирает он Руперта не за это.       — Как можно было сделать что-то подобное с тобой? С тобой! — для пущей экспрессии Джерри взмахивает рукой перед своим лицом и гневно вбирает воздух через нос. — Как он мог посмотреть на тебя и не отступить, как? Ты ведь такой… такой…       Под конец фразы он будто высыхает и договаривает уже хриплым, уставшим голосом:       — Такой замечательный.       Ральф не знает, что говорить. Ещё никогда он не был близок к тому, чтобы заплакать, просто из-за разбушевавшихся ни с того ни с сего эмоций.       — Джерри замечательный. Тоже.       До ушей доносится недоверчивое хмыканье, и, прежде чем Ральф успевает убедить его в честности своих слов, он садится, прижимая колени к груди и заглядывая в окно. Ночь безлунная, «мохнатая» — облака кучкуются в сердито сведённые брови, но тьма на улице всё равно другая: пространная, рассеянная, свежая с примесью влаги; залитую же чернилами комнату можно описать как душную и сухую. Тени в ней осязаемы, они зверями забились во все углы, будто пугаясь шаркающих шагов, временами звучащих из коридора.       Темнота улицы светлее темноты больницы, и разность оттенков очевидна даже одноглазому.       Домашнее — давит, уличное — отталкивает. Только рядом с Джерри можно найти безопасность.       Ральф садится рядом с ним, прислоняясь своим плечом к его; покидать одеяльное гнёздышко, нагретое их телами, непривычно, но не так странно, как днём, и неловкость не приходит.       — Нет проблем с доверием, да? Или ты забыл про РА9? — Джерри смотрит на то, как он медленно опускает голову, так же внимательно любуясь видом из окна; ему прекрасно известно и про то, что проблемы с доверием на самом деле есть, и про то, что Ральф ни на секунду не упускал из виду факт незримого присутствия РА9; в некоторые вещи трудно поверить.       — Он ведь не опасен?       Джерри склоняет его к себе на плечо, обнимая одной рукой, и слышит довольное сопение как реакцию на тепло и ощущение близости.       — Никто тебе не навредит, Ральф. Это точно.       Он верит.       — Как Джерри и РА9 встретились?       — А как встречаются с братьями? Мы всегда были рядом, с самого детства держась друг за дружку, вот и всё. И, эй, не смей засыпать.       Ральф сонно моргает: «Ну почему?»; где-то глубоко проносятся образы того, как маленький мальчик складывает башенку из кубиков вместе с длинной тенью, пляшущей вокруг.       — Спасибо за помощь. Так, к слову, — добродушно говорит Джерри и в ответ на недоумённое молчание поясняет: — Ты не выдал нас полиции, хотя злился, и, знаешь, это очень помогло.       — Теперь сбегать не надо?       Заслышав тоскливый вздох, он уже всё понимает, что не мешает ему расстроиться во второй раз.       — Ты слышал, что говорил Хэнк: сюда рвутся федералы. Рано или поздно уйти придётся.       — Почему РА9 ищут?       — Тех, за кем следуют люди, всегда боялись. Ты не можешь контролировать толпу — всюду найдётся свой Руперт, который истолкует всё неверно и достанет пистолет. Конечно, легче обойтись без истребления целых городов из соображений безопасности, но уничтожить одного ведущего человека, подорвав структуру, и поэтому, без прикрас, если бы РА9 не скрывался, прямо сейчас мы были бы мертвы, — Джерри прерывается, когда Ральф вздрагивает. Он слышал о том, что произошло с Богом Саймона; побег внезапно не такая уж и плохая идея. — Но ты выиграл нам время.       Последняя фраза пролетает мимо ушей.       Если мы сбежим, ты последуешь за нами?       Ему представляются скитания, места, что вдалеке от больницы, и все как одно похожи на книжные иллюстрации из Комнаты: голубые речушки с белыми бликами, высокая трава, хлещущая по плечам, тучи всякой разной живности, закатное зарево во всё небо и, конечно, Джерри, который тоже видит это и широко улыбается. Но потом перед ним встаёт сгорбленная фигура одинокого Саймона, опустившего руки; он читал ему, заботился о нём и всегда был рядом, чтобы помочь. Нельзя оставлять его.       Как и Джерри.       Ральф крепко прижимается к нему, утыкаясь носом в шею; без того едва слышное дыхание вдруг совсем затихает. От ладони на спине расходится тепло.       — Что же делать?       Рука останавливается.       — Я не знаю.       В этот раз пояснение не нужно. Боги всеведущи, и только люди теряются в бесчисленных догадках.       — Расскажи что-нибудь, — просит Ральф, и Джерри без лишних слов принимается рассказывать.       Он говорит, если прищуриться на солнце, станет как будто ярче; если поймать снежинку на руку, она растает, а на шарф — останется прежней; белки могут бегать по деревьям сверху вниз, а собаки вовсе не умеют на них забираться.       — Дети, — говорит, — не разбирают, что поёт им мама на ночь. Они слушают только голос.       Дальше он рассказывает про звёзды, хотя за окном их не видно, и Ральф не вдумывается — ему неважно, что слушать.       Важно — кого.       Сквозь сон Ральф слышит:       — Ты замечательный.       Слышит:       — Мне будет тебя не хватать.       И сквозь глухую вату он уже не может ответить тем же.       Голова на подушке, одеяло — с ног до самых плеч. Смотрит вниз, на пол: резиновые тапки стоят, как стояли ночью; Джерри всегда уходит босой — это закономерность.       Говорят, если прищуриться на свету, станет ярче, но сегодняшнее солнце какое-то блёклое.       Ничего не меняется: та же шапка, пижама, место в Комнате; разве что здороваются они глазами, пока кругом всё гудит.       — Что это? — кивок в сторону расчерченного листа бумаги. Джерри скорее угадывает сказанное, чем слышит.       — Уроборос. Планируется, — по недоумённому взгляду он понимает, что подобного объяснения не хватило. — Это змей, который опоясал планету до того, что смог укусить себя за хвост.       — Он существует?! — испуганно ёжится Ральф.       — Вряд ли. Красный или зелёный?       — Синий.       Джерри смеётся, согласно выбирая нужный карандаш; нога на ногу, он покачивает левой, заставляя нехило так волноваться зажатого парня справа — похлопывающая обувь рискует прилететь прямо в позеленевшее лицо, но Ральф знает, что всё под контролем. Как-то.       — Кто у нас тут не любит светофоры, а? Ага, это всё равно голубой, — преисполненный вселенской обречённости, он вздыхает, покусывая облезший грифель с другой стороны, но вдруг настораживается. — Это не твой санитар идёт?       Зрачки расширяются, как у первоклассного охотника. Мимо Комнаты, не оглядываясь, неспешно чешет Саймон, устало опустивший плечи.       — Мой.       От рывка его удерживает только рука Джерри; Ральф подпрыгивает на месте и хлопается обратно, сверля виновника позора обиженным взглядом. Тот лишь мотает головой:       — Подожди.       И рядом с Саймоном материализуется не менее уставший Маркус, который идёт всё же быстрее, чем он, но вовремя притормаживает, чтобы — остаётся только догадываться, — спросить что-то. Конечно, без тени улыбки.       — Давай послушаем, — вкрадчиво предлагает Джерри, в качестве извинения почти с нежностью скользя ладонью по плечу Ральфа, однако не отрывая взгляда от санитаров.       — Как?       Наверное, он оглох, раз не слышит всего этого шума.       — По губам читать умеешь?       — Н-нет, — Ральф немного шокирован.       — Тебе сегодня сменят повязку.       Сложно сказать, что его напугало больше: новость о страшной процедуре или способности Джерри.       — Это ты по губам..?       — Да нет, конечно. Твой просто антисептик в руках несёт, — совершенно равнодушно произносит он. И от его слов Ральфа прошибает просто мощнейшей волной облегчения, потому что чтения по губам ещё не хватало. Но затем серьёзный взгляд, направленный на него, напоминает, в чём соль проблемы: смена повязки.       — О нет, — скривившееся от ужаса лицо скрывается за руками; пальцы зарываются в волосы. — Это плохо, очень плохо, Ральф не может, Ральфу нельзя.       — Ты боишься?       — Господи, ну почему, — вместо ответа он хнычет, ещё сильнее оттягивая шелковистые пряди.       — Так, слушай сюда…       Он не слушает.       — Ральф, — Джерри мягко опускает его руки на колени, игнорируя протестующий всхлип, — мы тебя отведём в место, куда санитары не ходят. Согласен? — получает энергичные кивки в ответ. — Успокойся, всё нормально.       Брошенный уроборос нервно кусает кончик хвоста. Джерри, упорно делающий вид, что ничего не произошло, поднимается и медленно подходит к тому самому бояке, которого испугал вид покачивающегося тапка. Он весь сжимается при виде человека — Ральф может понять его чувства, — но потерянный взгляд неожиданно обретает осмысленность, стоит Джерри что-то ему пробормотать.       — Что ты ему сказал? — пытается вызнать, когда он возвращается, и слышит пространно-таинственное:       — Что Париж в опасности.       У него это вызывает тучу новых вопросов, бьющихся о стенки черепа, как запертые в клетке птички, но Джерри на них, даже не слушая, отвечать не собирается, провожая загадочным взглядом бледного француза. Ральф делает это тоже и… Боже.       — Видел?       Синхронное недоумение Саймона и Маркуса — видел. Горделиво выпяченную грудь и широченную ухмылочку, источающую удовольствие — видел.       Громкое повелительное «мурлыканье» на иностранном языке — слышал.       Бледный француз с абсолютно сумасшедшей уверенностью выкрикивает какие-то слоганы на весь коридор — и это твой план, Джерри? Вот он тычет пальцем в сторону Саймона, а вот выкаркивает что-то, поднимаясь на мыски перед Маркусом, у которого на лице написано: «Уберите это от меня».       Когда он пытается повиснуть на саймоновых штанах, терпение лопается — что интересно, не у Саймона.       — Теперь можно идти, — Джерри машет рукой в приглашающем жесте, но Ральф сидит, беспокойно поглядывая в сторону конфликта.       — Ему ничего не сделают?       — Транквилизатор и напутственная речь от психиатра — максимум. Это, между прочим, твой сосед, а ты его не знаешь.       — Сосед… Ральфа?       — Да, персональный Наполеон за стенкой. Пошли, пока не очухались.       Поднимать его приходится самостоятельно — он просто смотрит перед собой. Неправильно использовать живого человека как отвлекающий манёвр; быть может, и под его крики мыши с кухни уносили сыр, пока не было слышно.       Но в коридоре Ральф приходит в себя, потому что за спиной слышит голос Саймона.       — Не беги, — осаждает его Джерри. — На бегущих сразу обращают внимание.       Откуда он знает?       — Думай о чём-нибудь хорошем.       Комната — первое, что припоминается. Она, с разноцветными грядками пластмассовых стульчиков и вросшими в их спинки людьми, стала ему первым другом в этом месте (не считая, конечно, Саймона). Найти место в углу, сесть туда, убедиться, что все смотрят сквозь и мимо, но не прямо, и найти в этом свою терапию; читать книжки по картинкам — это как читать судьбу по родинкам: ты всё ещё можешь угадать.       Он вспоминает первые дни, Саймона, который выходил вместе с ним и садился рядом, катая в ладонях пластилиновую колбаску, нескончаемый поток вопросов и терпеливые ответы, один за одним, в стройной последовательности от глупого к ещё более глупому и с чем-то стоящим посередине.       «Кто они?»       Саймон ахнул себе в руку, зевая наоборот. Так лепить становится легче.       «Невинные».       Потому что в том, какие они, виноваты совершенно другие люди.       «Ты с ними сблизишься ещё», — и Саймон уже тогда знал, что Ральф приходит в Комнату не за общением; это изменилось с очень недавних пор.       Первое, что вспоминается. А воспоминания в Комнате — редкость; любой в ней заражается недугом — или получает способность? — беспамятства. День проходит быстро в свистопляске событий, ещё один и ещё: раз-два-три-много; Ральф не знает, что было недели назад. Ему кажется, поднатужиться — он вспомнит любую мелочь: ранку на пальце, пищу, угол приоткрытой двери; ему кажется, посидеть — навстречу выйдет человек с ремнём вокруг запястья; кажется — можно вспомнить всё. Но он осматривает собственный нос в жёлтых пылинках зрячим глазом и понимает, что в прошлом не было ничего хорошего.       И снова не вспоминает.       И снова думает о свежей, но доброй Комнате. О Джерри, который закидывает ногу на ногу и улыбается, позволяя Мировому Змею скользить по плечам — уроборос. Цикличное самопоедание; он видел, как незнакомый Невинный блюёт в раковину желчью, содрогаясь всем телом — забудется. Всё забудется.       Ральф встряхивает головой: дверь перед ними в аварийной ленте крест-накрест, а стены вокруг в трещинах-морщинах.       — А сюда можно? — с подозрением, не слишком пугаясь — приоритеты расставлены в пользу того, что любая гадская вещь лучше смены повязки. В ответ на это Джерри многозначительно тянет вверх уголок рта: в глазах появляется дух плутовства.       — Конечно, — своеобразным распевом под перезвон ключей-дубликатов. — Смотри, на лентах специально для тебя написали: «Добро пожаловать». Видишь?       Ральф не особо любит читать и внимательностью хорошей не обладает, но написано на лентах совершенно не то.       — Что здесь?       — Подъём на крышу. ___