Здесь живой пол.
Так думает Ральф, когда слышит, как на каждый его шаг старые половицы отзываются раздражённым скрипучим стоном, а на припрыгивания Джерри возле полок и вовсе вскрикивают: «Слезь! Слезь!», плюясь трухой ему под ноги.
— Зачем искать, если РА9 всё знает? У него нельзя спросить? — конец фразы тонет в громогласном чихе. Пыль расходится от носа маленькой серой волной.
— Антисанитария, моя любимая, — а сам корчит такую рожу, отодвигая от себя какие-то потемневшие стопки просроченных графиков, что Ральф не сдерживается и прыскает, забывая, о чём спрашивал. — Конечно, Он всё знает. Но разве интересно ходить по лабиринту с картой? Изволь… фу, чё это?
— Нет такого слова.
— Это тебе санитар твой сказал? Сам глянь, — Джерри не Джерри, если не потыкает в сомнительного вида свёрток пальцем, с интересом приглядываясь. Да и «фу» у него не «фу» совершенно, а скорее «ух ты». Он не брезглив, не брезглив до опасного — Ральф запоминает это и радуется, что узнал что-то новое. — Короче, непонятное что-то. Не трогай лучше, вдруг оно кусается.
— Мешки кусаются?
— Даже цветы кусаются, — резонно замечает Джерри, оставляя в покое странную штуку. — Вот ты где!
Ральф заглядывает за его плечо: на полке в окружении тряпок лежит блокнот с непримечательным карандашом.
— Маркус тоже рисует, — вдруг вспоминается ему.
— Художник художнику рознь. Маркус рисует с натуры, вроде интерпретации реальности. А вот накалякать из головы — да ещё и криво, — тут уже…
— Маркус показывал Джерри рисунки?
— Мы и сами можем посмотреть, — он многозначительно подмигивает. — Подуспокоился немного? — и тон голоса понижается, будто они заговорили о чём-нибудь неприличном; взгляд на секунду мечется к повязке на глазу. Ральф неуверенно кивает. — Ни о чём таком не думай. Ты в безопасности.
— Спасибо.
— Можешь приходить сюда, когда вздумается. Ключи за выступающим концом плинтуса под нашей кроватью, но если встретишь Маркуса или Норт, то уходи сразу же, будто ошибся палатой. Они отнесутся к ошибке лояльно, а начнёшь врать вслух — сразу заподозрят.
— Джерри подозревали?
— Это же не первые люди, которые нам встречаются, Ральф. У нас есть достаточно опыта.
Дверь их маленькой чердачной комнатки открывается; в белом, отдающим глазной резью, проглядываются верхушки высоких деревьев и бетонная крыша с зелёными лужами пушистого мха. Джерри вопросительно останавливается у одной из таких луж, явно разрываясь от желания сковырнуть носком объёмные наросты, и интересуется у него, склоняя голову:
— Ты идёшь?
— А Ральфа не заметят? — он неуверенно топчется на пороге, уже вылавливая в мешанине самых разных ароматов знакомый запах хвои, щекочущий нос.
— Не подходи к краю, и будет тебе счастье. Санитарам пока не выдали вертолёты.
Ральф радостно перепрыгивает с дерева на бетон — если бы у Саймона был вертолёт, ему было бы об этом известно. Джерри улыбается, наблюдая за ним и поднося к лицу блокнот, но опускает взгляд и удовольствие с лица исчезает, стекает, как смывающаяся водой намалёванная гримаса. В глазах вспыхивает нечто, похожее на страх.
— Джерри?
Он бросает на него быстрый взгляд и, кажется, приходит в себя, впрочем, не улыбаясь больше.
— Ты погуляй пока, — и садится прямо на крышу, не жалея пижамные штаны. Вероятно, он прекрасно расценил собственное отношение к бюджету больницы и решил не стараться держать одежду в опрятном состоянии; это не касалось шапки, чистой, без единого пятнышка на чёрной материи. Ральф отчасти понимает, почему Маркус выстроил с Джерри несколько напряжённые отношения.
Неровный след серого грифеля.
Прогулку Ральф решает начать с подсчёта всех зелёных пятен на крыше.
Раз-два, они похожи на маленькие леса, оазисы в пустыне, три-четыре, некоторые выглядят суше, чем другие, есть пятна моложе, а есть постарше, есть с «бородой», прямоугольником уходящей в сторону, а есть одинокие кружочки-овалы без неё; пять-шесть, Ральф считает не слишком честно, потому что у многие пятна собрали вокруг семью из маленьких копий себя, живут группами, общинами, уходят в увлажнённый камень тонкими посеревшими прожилками и в целом кажутся более счастливыми — они не одни. Семь-восемь, пятна интересные, но стоит бросить взгляд на ссутулившегося у блокнота Джерри, как становится куда интересней взглянуть на его рисунок.
Девять. Ральф встаёт за его спиной, затаив дыхание.
Его прогулка заканчивается здесь.
За низко опущенной головой не рассмотреть и малой части набросков. Может, если наклониться вперёд ещё чуть-чуть.?
Ладонь цепко обхватывает голень, сминая штанину, и он издаёт такой жалобный и напуганный писк, что Джерри смеётся во весь голос, запрокидывая голову.
— Как? — спрашивает Ральф, стыдливо усаживаясь на место, по которому только что пробежался снисходительный взгляд.
— Ты отбрасываешь тень.
— Чёрт, — расстроенно брякает он и тут же вздрагивает, вспоминая слова Саймона по поводу ругательств и плохих слов. Его бы подобное совсем не обрадовало, учитывая, что он без того не слишком радуется, разыскивая пропавшего пациента внизу, расхаживая по коридорам с прижатым к груди щитом из папок. — Он ведь просто хотел помочь Ральфу…
— Кто, чёрт? — Джерри с интересом подпирает голову рукой, закрывая локтём разрисованный лист.
— Да нет, Саймон. Он не чёрт. Он хороший.
— Санитар-то твой? — карандаш покачивается в такт энергичным кивкам, усердно балансируя на выставленном мизинце. — Все они хорошие, пока им мозг не вынесешь.
— Саймон не такой, он…
— …не чёрт, — подхватывает Джерри. — Тем не менее, от его процедуры ты убежал. Были причины бояться?
— Нет!
Под проницательным взглядом он чувствует себя голым. И чем дольше эта пытка длится, тем больше слоёв падает с него высохшей корочкой: одеяло с пижамой уходят первыми по умолчанию, затем трескается кожа, валятся в разные стороны белые пластины с метками штрих-кодов, расползаются провода-вены, и с могильным грохотом укатываются к краю крыши отломавшиеся от позвоночника рёбра. Слюна, вязкая и тяжёлая, падает в горло; взгляд ловит и это.
На него жалко смотреть. Потому что он жалкий.
— Причина не в Саймоне, а в процедуре?
Может быть.
Джерри впихивает в его повисшие безвольно руки блокнот с карандашом, всунутым в ряд серебристых колец-креплений, а на молчаливый вопрос отвечает:
— Не можешь говорить — нарисуй.
— Ральф не умеет.
— Рисуй, как получится. Попробуй объяснить нам, в чём проблема.
Не проблема,
проблемы: он смотрит на зияющий пустотой лист и чувствует
их скопом червей, копашащихся под глубоко под кожей; трясутся руки, ломается заточенный кончик карандаша — распадается на шоколадную крошку.
Не с чего начать.
Начало — это что-то, что за человека делают другие люди: он рождается не сам и не сам пытается выжить в неспособности полноценно о себе позаботиться. Таких начал у Ральфа было два, и мир принимал его совершенно новым и бесполезным дважды.
Но в больших началах вмещаются начала поменьше.
И маленькие начала есть копии, то бишь такие же сложные, нервные, почти непреодолимые, как их отцы, но рождается не человек, а его творение и дело; человек должен суметь начаться и положить начало другому, и хорошо, если рядом найдётся тот, кто поможет с этой нелёгкой задачкой.
Ральф кусает губы — теперь он точно не знает, что делать, а Джерри ещё и смотрит выжидающе, не отрывая почти голодного взгляда. Жуткое чувство: будто стоишь под лучом прожектора на сцене перед многотысячной толпой, за спиной чёрная доска, в руках мел, и сам думай, что делать, пока ведущий лепечет инструкции на иностранном языке. Предположительно, на французском.
Нужно извиниться перед Наполеоном.
Нужно сконцентрироваться.
Концентрация внимания — просто навык, а Саймон мог бы петь в хоре, хотя не факт, что он вообще умеет петь.
Ральф близок к тому, чтобы взорваться, когда царапает — именно царапает, — на бумаге страшное и увесистое: «Помоги»; оно долго громыхает в голове, постепенно затихая и замолкая совсем, стоит Джерри накрыть его руку своей. Взгляд — понимающий.
— Сделай вот что. Закрой глаза, — просит он с нежностью, но непомерной властью, зная, что подобной просьбе взволнованный, восприимчивый к его словам Ральф противостоять не сможет.
— Закрой глаза, — говорит он, — мы уничтожим их вместе.
Свет пробивается красными всполохами под закрытые веки. Ральф хмурится, чувствуя, как от руки Джерри расползается пугливое напряжение, страх перед бездной, над которой он повис, держась за слабый ломкий кустик. Под особым углом он сможет продержаться день, два и вечность, но двинется — и всё оборвётся с мрачным хрустом, рассекая надвое натруженную ладонь.
Карандаш, как наточенное лезвие, глубоко врезается в кожу. Стоит взять иначе — бездна захватит его.
— Расслабься, — настойчивым движением встряхивает его кисть, ещё сильнее сближая контакт: обычный покровительский жест защиты превращается в замысловатый хват, чтобы Джерри мог рисовать тоже. — Представь, что завис в пустоте.
— Падаю?
Овал, который Джерри уверенно вдавливает в бумагу его рукой, въедается в следующие три страницы. Вокруг серых границ сжимаются белые стены вакуума, голодные, жадные до грифеля. Сжимаются вокруг овала. Сжимаются вокруг Ральфа.
Раздавить — ничего сложного.
— Нет, паришь.
И они равномерно растушёвывают линии по девственному листу, крепко держась за руки.
— Это странно, — задумчиво произносит Ральф, смакуя каждую букву — он не видит Джерри, но почему-то представляет его ярче обычного.
— Правда?
Бумага мерно дышит-шуршит; овал обрастает деталями.
— Что там?
— Ты. Там ты, — сообщает спокойный голос. А на бумаге может быть что угодно: и он, и не он, и неон, и брезентовые палатки, свёрнутые в толстую палку — за преградой век не видно ничего. — Разве ты странный?
— Не знаю. Ральф не знает.
Ему кажется, что его пальцы, как коктейльные трубочки, сейчас переломятся один за одним. Они дрожат, ходуном ходят, и если открыть глаза, он уверен, фаланги будут измазаны в крови, брызнувшей из прорванных артерий.
— Представь, — шорох обрывается, и голос звучит точь-в-точь как он: еле слышно, завораживающе, уверенно, — что в пустоте, рядом с тобой, твой враг.
— Враг?
Они в белой плоскости, друг напротив друга. «На колени», — одними губами приказывает он, приближаясь: «Не смей закрываться».
— Это плохо.
— Это было бы плохо, если бы происходило в реальности, да? — поправляет Джерри, почти что склоняясь к его уху. Ральф с сомнением кивает, пока размытая фигура топчется на месте, утрамбовывая… пустоту?
— Джерри?
— Хм?
— Зачем это нужно?
Он молчит, обдумывая ответ, а рядом с овалом, возвышаясь над ним, вырастает неправильной формы круг с краями нечёткими, слабо прорисованными, как призрак или тень.
— До двенадцати лет я не умел плавать. Совсем. То ли потому что в детстве мама боялась купать меня в полной ванне и мыла под тёплой струёй из крана, держа на руках, то ли в голове раз за разом что-то щёлкало, что душ казался отличной альтернативой дальним заплывам.
— Что случилось потом?
— О, — он усмехается, — отец бросил меня в воду.
По нафантазированному изображению пустоты, как по воде, проходит явная рябь; Ральф стоит на пирсе и слышит, как знакомый ему мальчишка зовёт отца на помощь, пока водяная толща захлёстывает его худые ручонки.
— Я чуть не захлебнулся. Пошёл ко дну от ужаса, а потом, вдоволь наглотавшись всякого, всплыл и догрёб до берега, где и свалился без сил, — он ставит на листе жирную точку, похожую на пулевое отверстие. Ральф мысленно её ощупывает, пусть пока не понимая, как это, и в его сознании она кровоточит речной водой. — Я ненавидел своего отца, и хоть ему вовсе не хотелось
учить, этот урок от него я хорошо запомнил: страх не побеждён, пока до конца не пройден. Нужно окунуться разок, если ты понимаешь, о чём я.
— А где был РА9, пока Джерри тонул? — вопрос срывается, прежде чем Ральф успевает обдумать всё хорошенько.
— Совершенно не важно.
— Если вы как братья, то почему он ничего не сделал?
— Ральф, — упрёк слышен однозначно, — мне нужно было научиться, и РА9, как настоящий
мудрый старший брат, позволил младшему братцу это сделать. Мы продолжим?
Ральф вздрагивает, поправляя одеяло. По воде бежит мелкая рябь.
— Да, прости.
— Ты когда-нибудь плавал? В смысле, по-настоящему? — Джерри не злится на него.
— Не уверен, но…
Кажется,
он знает, что такое тонуть.
У него была раковина, что вода через край и на пол; дверь плотно закрыта, никто не увидел бы. «Это никогда не закончится», — думалось ему, — «никогда».
Заканчивалось одно и начиналось другое.
«На колени», — шепчет пустота, — «и не смей закрываться».
— Кто это был?
Ральф понимает, что замёрз, когда каждое прикосновение Джерри оставляет на нём пылающие следы ожогов.
—
Отец, — откуда, —
это был, — он это, —
отец, — взял?
Джерри понимающе хмыкает, видимо, с горечью вспоминая собственного отца.
— Познакомь нас. Каким он был?
— Он…
…
частенько сердился…
— …по всяким пустякам.
Ральф жуёт язык; он не знает, что говорит, а что думает, но Джерри будто слышит всё разом.
У его головного компьютера стёрлась стеночная эмаль. Импульсы мыслей взлетают холодно-голубыми искрами — щекотно. И как всегда — диагностика не работает.
Джерри ненавидит своего отца.
Отец Ральфа ненавидит Ральфа.
Ральф ненавидит своего отца?
Ральф ненавидит отца Джерри?
Самого Джерри?
Ральф ненавидит рисовать. Рисовать себя, своего отца. Ненавидит рисовать себя? Ненавидит себя. Ненавидит. Дьявольское отродье.
— Сделай это, — с этими словами Джерри разжимает пальцы и передаёт ему разогревшийся, раскалённый карандаш,
заточенный нож с побелевшим лезвием, и они в пустоте, в полноте, в неизвестной долготе и широте стоят друг напротив друга и не дерутся, не разговаривают, а просто смотрят. Ральф прячет ангела за спиной, беса за пазухой, нож в кулаке; с пальцев методично капает кровь.
«Не трогай его», — говорит он про ангела.
«Её», — он не может вспомнить.
«Ничего не трогай», — ему больно.
Его отец смотрит на него бешено вращающимися глазами, исступлённо дыша и облизывая залитые вишнёвым соком дёсны. «Что, нападёшь на меня?» — он открыт перед ним: обнажены дымящиеся багровым дымом лёгкие, прогнившая печень, кишки, обёрнутые чёрным мхом; в маленьком сердце копошатся белесые опарыши.
«Я ненавижу тебя», — он опускает голову ниже плеч, склоняясь над блокнотом, и солёная вода размывает чернильную метку фирмы. «Я ненавижу тебя, папа».
Намеченный Джерри круг рвётся от усердия; ломаются грифель, дерево, расходятся сваренные на производстве швы, пахучее топливо вытекает на крышу, и он весь, он весь неисправен с беспомощным ангелом за неприкрытой спиной: с Джерри, с Ней; РА9 за пазухой, карандаш в кулаке.
Он тонет в чёртовой трясине, и гадюки заползают ему в уши: «Не смей закрываться»; он поднимает руки и закрывается от хлещущего во все стороны сухого драконьего языка. Его обдаёт жаркой струёй пламени — ангел за спиной невредим.
У круга больше нет границ. Круг есть клякса.
Он слышит, как атланты ревут гимн в его честь, свергая каменных королей.
Он видит, как отец растекается в тёмную лужу, как с жадностью её поглощает пушистый мох.
Он чувствует, как бьётся под ним земля от топота великанов.
Чувствует, как сердце колотится в такт с бюджетным насосом.
— Теперь порви его.
И бумажные ошмётки шелестят, съезжая по трясущимся запястьям.
Ральф пьяно оглядывает Джерри через призму слипшихся ресниц и видит, в каком благоговейном испуге он смотрит на него в ответ. Горячая ладонь касается раненой щеки.
— Джерри?
Он смотрит на него, склоняясь ближе с долей нетерпения, и горячо шепчет, непонятно о чём сожалея, в бессилии сжимая кулак на свободной руке; у Ральфа мурашки бегут по коже, когда он слышит незнакомые прежде интонации:
— Ты не представляешь, какой ты.
В здоровом глазу собирается новый приступ жара, он моргает медленно и осторожно, держась за запястье Джерри, а тот исследует кончиками пальцев зажившие края широкого шрама, страшного, мёртвого, как высохшая река, прежде полноводная. Ральф ищет в его лице отвращение, причём ищет с особой дотошностью, чуть ли не сталкиваясь с ним носом. Он выдерживает проверку.
Пальцы скользят по белому ответвлению повязки. Ральф дрожит — ему кажется, что повязка давно стала его частью, превратилась в чувствительный нерв; скоро под тонким пергаментом кожи набухают желваки.
— Давай снимем её?
Этот вопрос — верх интимности. Ральф пропускает его через себя, снова и снова, понимая, что уши давно сгорают от смущения и стыда, что не слишком важно. Важно — Джерри не сделает ничего, пока он не разрешит ему. Не станет наседать и бороться.
И если уж
он отвернётся от его уродства, скривится при виде неприглядной, испорченной части, Ральф не выдержит и разобьётся на куски, как жалкая фарфоровая ваза, как стеклянный стакан, поваленный с подоконника, и Саймон, совсем растерянный, придёт собирать в белый подол блестящие осколки.
Он не сможет пережить неприязни от Джерри.
Его руки, горячие и мягкие, с нежностью касаются затылка, пучка спутавшихся у самого крепежа волос. Момент истины, и, вопреки драматическим обычаям, повязка не соскальзывает подобно шёлковой вуали и не падает на крышу с почти слышным грохотом под чей-то жалобный вой: она лежит на руках Джерри, как мёртвый зверь, всеми прежде любимый, и он близок к тому, чтобы начать баюкать её. Но следом всё внимание ожидаемо приковывается к ране.
Ральф хочет зажмуриться, но вспоминает, что больной глаз не закрывается до конца, всегда оставляя у нижнего века узкий молочный горизонт; он весь заплатанный-перештопанный, истрёпанный, смотреть на него если не мерзко, то жалко.
Однако Джерри смотрит на него прямо, не прячась. Он не так мягок, как Саймон во время осмотра, его лицо не светится сосредоточенностью, глаза не туманятся мыслями, он хмур, серьёзен, побелевшие ногти терзают бедную повязку, но стоит пересечься взглядом с Ральфом — и всё меняется.
Подушечки пальцев очерчивают грубую паутинку шрамов.
— Они никогда не исчезнут, — тихо говорит Ральф. — Много времени прошло. Шрамы не заживут. Ральф навсегда такой.
Джерри не отвечает, соскальзывая пальцами по щеке, лишь едва заметно хмыкая на замечание.
— Нет ничего «навсегда». Так не бывает.
Он склоняется ближе, соприкасаясь носом с кожей, как бы желая учуять запах шрамов, но дыша по-прежнему размеренно и спокойно. Дыхание же Ральфа сбито, сердце колотится бешено, разрывая грудную клетку на части. Ему кажется, всё сосредоточено сейчас на них: двух маленьких фигурках на середине крыши.
— А если и навсегда, — он касается губами бледного цветка, распустившегося на виске, — то мы будем несказанно рады твоей застывшей красоте.
Кисти рук Ральфа заметно вздрагивают на это неоднозначное заявление. Заметив неверие, Джерри сознательно уделяет своим словам ещё больше времени, перемежая их с действиями:
— Ты невероятный, — губы повторяют путь пальцев, заставляя кожу полыхать огнём. — Не нужно от нас прятаться, — он шепчет это прямо вслед за мыслью о том, что нужно прекратить, пока не стало слишком неловко, и Ральф понимает — вот оно.
Теперь ему и вправду слишком,
максимально неловко, но он пытается запихнуть смущение подальше, когда чувствует руку Джерри на своём поясе. На одеяле. Слишком далеко. Впервые его посещает мысль, что пора бы скинуть эту тряпку, но она слишком слаба, чтобы быть исполненной.
Он замечает, что стыдливо опустил голову, только тогда, когда сам Джерри обхватывает его подбородок и возвращает в реальность.
— Прости, — уши заметно горят. Джерри улыбается уголком рта.
Неужели и это не навсегда?
Он быстро отводит взгляд, а затем вновь смотрит ему в глаза, чуть поднимая брови. Сейчас Ральф может различить своё отражение в светлой радужке, разделённое на фракталы. Неожиданно для себя он всё понимает.
За короткое время для него становятся ясны многие ранее непонятные (может, просто незнакомые и чуждые) вещи. И он, без помощи постороннего, делает выводы.
Например, что время
до не особо важно.
Короткий вдох, который он делает, глупо полагая, что потом надышаться не успеет. Смешок одним взглядом, когда Джерри замечает это, успокаивающие поглаживания по спине — широкие и ощутимые, всё ещё заставляющие жалеть о наличии плотного одеяла. Микропаника от жара, ударившего в лицо, руки, нервно сжатые в кулаки, и множество вещей, Ральфу свойственных, кроме спокойствия, которое наступает, стоит принять происходящее как должное.
Конечно, тёплый взгляд из-под расслабленно опущенных век, ладонь на подрагивающем колене — чтобы напомнить об отсутствии угрозы, — даже мимолётное «Ральф», которое то ли сказано, то ли нет, — они все что-то значат. Но в перспективе вечности — нет, не важны.
Как и середина, чудесная середина, не имеющая никакого значения.
Выращенному в нелюбви, а потом в обыкновенной неволе — ему всё ново, неизвестно.
Неудивительно, что он теряется в самом начале, испуганно распахивая глаза и почти не двигаясь. Джерри даёт ему паузу, короткую, в которую он успевает понять, чего ему на самом деле хочется; по спине бегут мурашки. Он жмурится, как может — не от страха. Находит руку Джерри, делает глубокий вдох.
И, на самом деле, больше не боится, чувствуя его губы на своих, его пальцы, вырисовывающие гипнотические спирали на запястье. Он думает, это неплохо. Он думает, что сможет повторить.
Но на самом деле важно
после: поваленная наземь шапка, смех, растрепавшиеся на ветру волосы, оставшийся в губах
«гудёж» (Ральф уверен, он красный с ног до головы), румянец. То, как Джерри соприкасает их лбы, улыбается, слыша расслабленное сопение.
После Ральф понимает, заметно помрачнев, что ему не хочется терять этого человека из-за глупостей: из-за РА9, полиции, из-за того, что люди опять что-то не поделили. Джерри закусывает губу, думая о нём в точности то же самое.
Он разрешает себе прижаться к его телу ближе, оттолкнув ногой скрученную змейку-повязку. Маленький поцелуй в затылок, близко ощущающийся вздох — вот это важно.
— Что Джерри делает?
Пауза.
— Что
ты делаешь?
— Мы смотрим на тебя.
— РА9 или Джерри?
— Мы оба.
Ральф закрывает глаза.
— Хорошо.
Это странно, но он решает ему доверять. Ему, человеку, разбитому на два.
Религия РА9 достаточно убедительна.
***
По обе стороны от его головы — вилкой расходящиеся трещины, похожие на те, что пронизывают лицо страшного старика, спрятавшего глаза за тенью. Старик полуслепой, полуразумный, частенько он бормочет невпопад, и люди сторонятся его сгорбленной фигуры. Считают чудовищем. Не допускают мысли, что за скрюченными пальцами не гнев, а страх, и в их досрочном старике немногим больше маленький ребёнок.
Он поднимает голову навстречу мнимо знакомому санитару, отходя в сторону, чтобы дать ему пройти, но тот и сам врезается боком в стену, видя изъеденную шрамами щёку и слепой глаз с серым, в самую душу заглядывающим зрачком. Ничего такого не было, когда Ральф носил повязку, нет сомнений; может, она была его пропуском в мир людей, чем-то, за что его станут любить несколько больше.
Но когда санитар делает вид, что просто случайно облокотился на стену, в голову «чудовища» приходит маленькая идейка.
— Эй, — дёргая бледной щекой и оправляя халат чисто систематически, — ты потерялся?
Ральф молчит, смотря на него. Санитару начинает казаться, что слепой глаз пялится с осуждением и действительно видит все его грешки. Сглатывает.
— Отвести тебя в палату? У кого ты?
Ральф медленно растягивает губы в улыбке.
— Всё хорошо?
Он скалит зубы и рычит, протягивая руки навстречу перепуганному санитару, что натурально взвизгивает и уносится прочь по коридору, спотыкаясь о… Джерри.
Джерри смотрит то на Ральфа, то на спину санитара, на Ральфа, на санитара, туда-сюда — и вдруг показывает ему большие пальцы.
— Поучи их хорошим манерам, — одними губами произносит он.
У старика теплеет под сердцем.
***
Всё не так радужно, когда Ральф встречает Саймона: за спиной больше нет Джерри, а сам он просто застыл у двери в палату с тех самых пор, как услышал взволнованный голос своего санитара там, внутри. Ему стыдно — подслушивать ведь нехорошо; он постоянно вертит головой, надеясь, что никто не видит.
— Ох, — вздыхает Саймон. Сознание рисует яркие картинки того, как он заламывает тонкие руки, потирает раздражённые глаза, смотрит на унылый свет лампы большими глазами. Брошенный щенок.
Ральф встряхивает головой — зачем сравнивать Саймона с собакой?
— Это ведь не в его стиле — прятаться. Почему он сделал это сейчас? Вдруг что-то случилось?
Эгоистичный червяк шевелится в желудке, когда Ральф понимает, о ком речь. Знать, что другим не плевать на его существование, невыносимо приятно. Даже при том, что Саймону больно, даже при том, что Ральфу стыдно, эгоистичный червяк сам по себе и хочет остаться у двери подольше, чтобы подслушать то, что воспитанные люди в глаза не скажут.
— Я знаю, как он важен для тебя, — через вспыхнувший восторг червяк узнаёт голос Кэры. — Но ты слишком терзаешься. Он бы не стал уходить далеко.
—
Уже ушёл, Кэра! — взрывается Саймон. Ральф прижимается ухом к двери. — Его что-то напугало, других причин быть не может. А вспомни случай с Рупертом, то, что говорила полиция? Есть один, есть и второй. Что, если Ральф в опасности? Мы не можем знать.
Он закрывает глаза в мере своих возможностей. Саймон никогда не говорил про Руперта, и ему казалось, что он так быстро забыл про него. Что ж, он ошибался. Как и Саймон, ведь Ральф был в безопасности, вдали от культа РА9 и…
Ральф бледнеет. Как это — вдали от культа РА9, если он сидел на крыше с самим РА9?
Боже, да он целовался с РА9. С Джерри. С обоими.
И Саймон абсолютно прав.
— Извиняюсь…
Ральф подпрыгивает на месте, поворачиваясь лицом к чуть наклонившемуся вперёд Маркусу. Сердце сходит с ума от страха, запинается в своём биении, пока сурово-внимательный взгляд единожды пробегается по раненой щеке. Нет, Маркус не боится его. Здесь всё наоборот.
Он упирается кулаком в стену по левую сторону от его головы. Ральф весь сжимается.
— Скажи мне, только честно, — размеренно чеканит Маркус, одними глазами намекая: ему врать не стоит, и во всём, совершенно во всём угроза-угроза-угроза. Нет, Ральф не чувствует, что Маркус собирается его ударить, но испепелить — может быть. Морально унизить — может быть. Сдать на расстрел — идеально.
Скажи мне, только честно…
О, он и не собирается лгать.
Маркус поднимает брови:
— Ты разучился стучать?
Он указывает в сторону двери, около которой только что шпионил Ральф.
— Нет. Нет, не разучился.
— Значит, ты заснул на ходу?
— Нет.
— Потерялся? Забыл, где твоя палата?
— Нет.
— Тогда ты, может, — прищуривает глаза, лицо приобретает ещё более хищническое выражение, — подслушиваешь чужие разговоры?
Ральф сливается со стеной. Огромный ком медленно ползёт по сузившейся глотке, и он молчит, пристыженно пряча взгляд от Маркуса, вдруг выросшего перед ним в огромного судью в белой мантии. Любой бы усмехнулся — а он не стал.
Его застывшее лицо печально, вдруг замечает Ральф. Он говорил с ним, как с провинившимся ребёнком, как с проказником, жестикулируя соответственно, но глаза всегда оставались одними и теми же: разными, глубокими, грустными.
Джерри был прав: этот человек никогда не улыбается.
Ральф лжёт ему, чтобы лишний раз не расстраивать:
— Нет.
Но короткое видение рассыпается в прах. Маркус и Саймон — разные люди, что простил бы Саймон, Маркус не простит: он грубо сжимает его плечо, выуживая из него жалобный вздох, и распахивает дверь; разговоры мгновенно стихают.
— Саймон, — учтиво обращается он к смолкнувшему санитару. Ральф не смотрит, пусть и стоит впереди. — Забирай.
Так говорит поставщик, передавая товар на склад. А с людьми? С людьми так не обращаются.
Рука подталкивает его вперёд. Не настолько грубо, как в прошлой жизни, он не падает на колени, не расцарапывает кожу, но покачивается взад-вперёд, как автомобильный болванчик, и ему определённо неприятно: не нравится ситуация, не нравится ощущение вины, не нравится сам Маркус, к которому минуту назад он проникся сочувствием.
Все молчат.
Тишина сжимается вокруг него тугими узлами. Ему жарко и тесно в комнатке, в которой он находил умиротворение; Ральф впервые чувствует, что ему здесь не место: материнская утроба выталкивает младенца в большой свет. Он извивается, кричит, и его настоящая жизнь начинается с боли.
Начинается с Джерри.
Ральф царапает ладони, чтобы дать себе стимул бороться. Боль — всегда стимул.
— Минуту назад молодой санитар сообщил мне, что некто «с шрамом во всё лицо» напал на него в коридоре, — голос Маркуса достаточно звучен, чтобы раздробить тишину на части. — Некто вёл себя агрессивно и…
— Ложь.
Маркус останавливается. Слышатся шаги, спереди. Ральф сглатывает, пока холодные пальцы обхватывают его подбородок; он не может не вспомнить Джерри, не может не соскучиться по нему прямо сейчас.
Его вынуждают поднять голову. Шейные позвонки чуть хрустят.
Саймон смотрит на него тускло, задумчиво, гуляя взглядом по щеке, и ему не нужно говорить ни слова, чтобы Ральф понял, насколько сильно разочаровал его. Знакомые черты лица отточены, мертвы, и щёки бледные до синего румянца; Саймон оглядел его всего, но взглядом встретился — ни разу.
Он отпускает подбородок, и голова падает на грудь так, будто её ничто не держит. Ральф шмыгает носом, ловит на себе внимание стоящей в стороне Кэры, и она, наверное, единственная, кто не готова сразу его судить: пальцы сплетены вместе, но не замкнуты, чуть отдалены от груди, рот приоткрыт, брови нахмурены — как мать, Кэра искренне волнуется за него и готова принять, если он подойдёт, прижать к себе и причесать непослушные волосы; она всегда была второстепенна, но важна. Она может защитить, если потребуется.
Только Ральф отводит взгляд и возвращает его на мрачное лицо своего санитара.
Он ждёт вопрос.
В голове тысячи вариантов ответов, и все они такие ему несвойственные, дерзко-бунтарские — он восхищён; ему мнится, что он заочно победил в неначавшемся споре. Ральф из головы доказывает, почему санитар из коридора заслуживал испуга, почему целыми днями разгуливать непонятно где — законно; он доходит до того, что затрагивает грубость Маркуса, и выдуманный Саймон начинает смотреть на него с укоризной. В общем, он готов к вопросу.
И вопроса нет.
— Садись, — слова Саймона звенят в ушах, пронзая каждый нерв со страшной силой; колени подкашиваются. Ральф почти падает перед ним, пригибает голову, обходя стороной, пятится к кровати. По комнате разлит яд.
Сколько лужиц яда ты насчитаешь?
Саймон с Маркусом выходят за дверь. Молча, как тюремные охранники. Он слышит приглушённый гул голосов из коридора, но ни слова не разобрать.
Кэра испуганно поджимает губы.
«Скажи слово — и она поможет тебе. Слово — и она заступится», — стучит в висках.
Ральф снимает тапочки, толкает — резиновые лодочки уезжают под кровать с траурным шуршанием. Он молча прочищает горло, чешет бровь над больным глазом, хотя не чувствует в том никакой потребности, закидывает ноги на простыню и скрывается под объёмным одеялом, переворачиваясь на живот.
Нос утыкается в подушку. Безопасность пахнет духотой для него.
Ральф слышит, как рвано вздыхает Кэра. Ральф хранит молчание.
Дверь распахивается вновь: один человек уходит, заходит другой; надежда о том, что это Джерри, живёт недолго.
Он садится на самый край.
Голова наполняется ядом до самых краёв. Разноцветные картинки переключаются, как на проекторе: щелчок — Маркус, щелчок — Саймон, щелчок — Руперт с мозгами по всей комнате, щелчок-щелчок-щелчок, выстрел — Джерри, рисующий круг ему на виске, РА9, создающий целые миры: один наполнен водой, и маленькие мальчики тонут в ней под пристальными взглядами равнодушных отцов, и выплывают далеко не все, а другой — бетонная плоскость, покрытая мхом.
Что нового может сказать Саймон, когда он не видел ни того, ни другого?
Но одеяло вдруг спускается до пояса, свет бьёт в глаза, свежий воздух врывается в лёгкие, и Ральф может различить запах… тыквы? Да, тыквы. Он смотрит на тарелку в руках Саймона. В животе урчит.
— Ты ел что-нибудь сегодня?
Он просто об этом забыл.
Саймон молча отставляет тарелку с пищей под розовую тень выключенного ночника. Ральф тайно надеется, что он не заберёт её с собой, когда станет уходить.
— Где твоя повязка?
— Это неважно.
— Ты снял её?
— Может.
Саймон поднимается с кровати. Ральф думает, он оставит его в покое, но:
— Давай, я посмотрю.
Пальцы напрягаются, сжимая подушку: маленькое движение руки в сторону израненной скулы, а ему хватило, чтобы почувствовать явственный страх, едко разливающийся по венам. Он отнимает голову от подушки, опирается на локти, выпрямляется, и всё это время ему неймётся: как будто бы тело не его, ноги не его, и в комнате два чужих человека. Он наблюдает со стороны, как Саймон наклоняется к нему, не пододвигая стула.
Как в замедленной съёмке: извлекает из кармашка пару по-больному синих перчаток, с характерным треском растягивает латекс на левой руке, щёлкая трубкой-рукавом. Ральф пугливо прижимается спиной к стене.
— З-зачем это?
— У меня сейчас нет с собой антисептика.
— А без него можно?
Саймон недолго думает, перекатывая по ротовой полости невидимую таблетку, и стаскивает перчатку за выпирающий у безымянного пальца край: латекс сопротивляется, с ревнивым треском липнет к кисти, что настоящее живое существо.
— Только бы инфекцию не занести, — вздыхает санитар, жестом предлагая Ральфу приблизиться.
Осмотр выходит несколько отличным от других.
— Больно?
Ральф в который раз отвечает: «Нет», тихо, с заметным волнением. Саймон не осматривает, скорее тестирует, поочерёдно нажимая на разные участки повреждённой кожи.
— А здесь? — пальцы возле самого большого шрама. «Нет», — одними губами, сходя с ума от тревоги.
Саймон, не убирая руки, шарится свободной по карманам, нервно обхлопывая халат, пока не находит то, что искал: маленький фонарик с синим огоньком и широкой эмблемой больницы на шершавом боку. Ральф, принимающий любую вещь в руках врача за орудие пытки, дрожит.
Луч света такой тонкий, похожий на лазер; он падает на глубину слепого озерца и тонет, тонет, тонет. Саймон просит:
— Опиши ощущения.
Но Ральф отвечает:
— Ничего.
Фонарик выключается. Саймон прячет его в ладонях и морщит лоб, думая о чём-то своём. Ральф ждёт диагноза.
— Ты можешь ходить без повязки. Всё в порядке, — он, наконец, оглашён, но завершённым не кажется. Мысли крутятся в голове Саймона шестерёнками, отражаются в глазах, душатся в выступивших застарелыми шрамами морщинах. Уши алеют на фоне сереющего, мёртвого неба. Протяжное «хмм» и ни слова больше.
Ральф не выдерживает:
— Что-то не так?
Саймон незамедлительно кивает, закусывая губу и опуская взгляд на колени.
— Я обидел тебя сегодня? Нет, не отвечай, я знаю, что прав.
Он прав.
— Ты напугал меня. И когда ушёл, не спросившись, и когда вернулся без повязки с безумным взглядом. Я подумал: «Что с ним случилось? Где я допустил ошибку?» Ты был словно пьяный, вернувшийся с гулянки, словно бунтующий против родителей подросток. Мне показалось, ты выстроил стену. Показалось, что отныне мы с тобой чужаки.
— Неправда, — осипшим голосом прерывает Ральф, комкая в кулаке халат. Уголок рта Саймона едва заметно вздрагивает.
— Так отреагировал я. А как отреагирует другой человек? Тысячи непредсказуемых реакций.
— Но всё в порядке. Ральфа никто не тронул.
Саймон окончательно поднимает на него взгляд больших внимательных глаз, и ему становится неуютно, будто вся душа на ладони.
— Что произошло с молодым санитаром в коридоре?
— Маркус же…
— Я хочу услышать тебя. Тебя, а не Маркуса.
Ральф вспыхивает.
— Что там случилось?
Он не медлит ни секунды. Вываливает ему всё: про то, как он отшатнулся от его уродства, как спрятал взгляд, как заговорил, еле ворочая заплетающимся языком; Саймон останавливает его легко и быстро, чуть ли не пальцами щёлкая. Бурный поток слов разом обрывается.
— Ральф, он ничего тебе не сделал.
— Но…
— Ральф, — ему приходится произносить имя по буквам, чтобы обратить на себя внимание. — Взгляд — это не преступление. Тебе придётся это понять, если ты хочешь ходить без повязки.
— Но что нужно было сделать?
— Оставить, как есть.
— Нет, — Ральф слышит в унисон с ним отвечающего Джерри. — Это нечестно.
— Согласен. Но если каждый будет отвечать ударом на удар, а то и двумя ударами… Самый благочестивый человек превратится в безудержного карателя. Будь честен с собой, а что делают другие — дело других. Понимаешь?
— Да. Да, наверное… — он хмурится — ему сложно судить о правильности вещей. «Нужно спросить у Джерри. Может, он знает что-нибудь.»
Глубоко вздохнув, Саймон отходит к вытянутому полуразбитому подоконнику, принимаясь с умным видом рассматривать размытый ландшафт двора за запятнанным стеклом: осенний урожай грязи сегодня на рекордных отметках, и — вероятно, виной тому сильная усталость, которая обыкновенно притупляет тягу к чистоплотности, — набить карманы бурой жижей не кажется очень уж плохой идеей… На самом деле, кажется. Именно поэтому Саймон улыбается, заставляя Ральфа теряться в догадках. На его недоумение он отвечает только:
— Не корми ёлку тыквой. Не думаю, что ей понравится.
«Саймон странный», — думает Ральф, становясь рядом с ним у подоконника. «То грустный, то весёлый. Переволновался, наверное».
Отчасти он прав.
___
