Джерри сидит на окне, очерченный солнцем, и Ральф смотрит на него как на бога: на его отливающие рыжим волосы, на широкую, только ему свойственную, улыбку, на расставленные в стороны руки и приподнятые плечи; он не скрывает благоговения в своём взгляде.
— Встань и иди, — с таинственной сосредоточенностью Джерри ведёт двумя пальцами, сложенными как для крестного знамения, по запылённой Книге Саймона, — прииди ко мне без страха и стыда, предстань передо мной в силе и здравии. — Он жмурится, подставляя спину тёплым лучам. — Ральф.
Он с лёгкостью поднимается с кровати, по привычке утягивая с собой одеяло, но Джерри поднимает ладонь, молчанием проникая ему в голову и умоляя его хотя бы сегодня оставить щиты за собой; Ральф бы не послушался, если бы сам не захотел.
Бог касается его спины через тонкую ткань, и жар обжигает полосы шрамов, заставляя выгнуться, поддаться… смириться со своей немощью.
— Больно?
— Не так сильно, — уклончиво отвечает Ральф, чтобы он (вдруг) не убрал руку. Но именно это и происходит.
Прежде чем он успевает расстроиться, Джерри цепляется руками за края пижамы и резко, со звериной нетерпеливостью, сдёргивает её с себя, оголяя торс — Ральф едва держится на подкашивающихся ногах, потому что вид божества ослепляет его (дважды); божество обхватывает его пояс, расправляя плечи.
— Ничего не изменилось, — говорит он странным вкрадчивым голосом. — Ведь правда? Ничего.
Ральф хочет возразить, но в его горле не осталось слюны, чтобы смочить слова и позволить им выйти — он хрипит, сухо облизывая губы, и Джерри приникает к ним с жадностью, будто тоже мучается недостатком силы — и слова. Его ладони скользят выше: по широко раздувающейся грудной клетке, считая каждое ребро, поворачиваются, гладят лопатки, вновь жгут шрамы — это только распаляет, подгоняет Ральфа сделать хоть что-то — он не знает, что именно.
Чувствуя его замешательство, Джерри отстраняется, с куда большей мягкостью и осторожностью ведя носом по щеке. Ральф непроизвольно выдыхает и улыбается от щекотки, пускай не может сбросить с себя гадкое напряжение и страх.
Он не толкает, но подводит к кровати, усаживая на оставленное одеяло и возвышаясь над ним. Его взгляд горит такой уверенностью, что, безусловно, он был бы выше и стоя на коленях, со связанными за спиной руками, окружённый опасностями разного вида — он смотрел бы на них свысока и улыбался с лисьей хитростью, собирая у глаз морщинки.
Он слышит его мысли — он садится на колени, не отрывая взгляда от него. Его живот над линией штанов рушит все представления о том, как это может выглядеть — по-человечески, обычно, но, чёрт возьми,
горячо.
Ральф испуганно распахивает глаза, а Джерри самодовольно смеётся — живот под рёбрами неритмично втягивается, вторя его дыханию, и солнце скользит по коротким светлым волоскам, покрывающим разгорячённую кожу. Это похоже на гипноз, на морфий, одуривший кровенос, потому что пальцы, касающиеся еле заметных веснушек на плечах, принадлежат Ральфу, секунду назад дрожащему от одной мысли контакта с чужим телом, и он всё ещё дрожит, но по другим причинам: кожа под подушечками горячая, живая, но такая гладкая, что он борется с желанием оставить царапину, чтобы убедиться в реальности событий вокруг него. И именно тогда, когда он позволяет себе усомниться, Джерри валит его на кровать с шутливой неуклюжестью, окончательно лишая страха — и одежды, примерно вечность укрывавшей серую грудь.
Он то ли приказывает, то ли внушает ему закрыть глаза. Его язык на ключицах и ниже, и солнце красит веки в красный, подсвечивая капилляры. Волосы взъерошены. Он ищет рукой его руку, когда ветер шепчет на ухо:
— Это мерзость.
Всё погружается в белизну операционной, когда Ральф открывает глаза: руки и ноги держат ремни, оголённую спину холодит металл непокрытого столика-каталки, и Саймон стоит подле, нет… Он сидит на нём, крепко вжимая ледяные пальцы в выпирающую кость таза, и полы его халата раздражают кожу; нет ни следа палаты, ни следа Джерри. Саймон безумно пялит на него глазами-блюдцами.
— Мерзость, — повторяет он, натягивая на одну из кистей тонкую латексную перчатку. — Ты мерзкий. Ты лжец.
Искусственная рука обхватывает горло, зажимая артерию. Саймон пошло вылизывает его раскрытый в попытке вдохнуть рот и смеётся, когда он стискивает зубы в последнем спазме.
Затем он умирает, чтобы проснуться в уязвимой позе эмбриона с коленями у груди и руками, вцепившимися в плечи. Выше штанов ему холодно, будто и впрямь кто-то во сне раздевал его, ниже же всё пылает, почему и стыд захлёстывает всё, о чём он думает. Его зубы стучат, он ищет в сумеречной комнате поддержки, но находит только вину и отворачивается к стене, сдувая со лба мокрые пряди волос.
Ненависть к себе не заглушает более низменные потребности, как не заглушает и предрвотную тошноту.
Ральф понятия не имеет, что с ним происходит; он накидывает одеяло почти что на голову и пытается унять тянущий жар, повторяя про себя: «Наваждение, наваждение, это наваждение», искренне желая провалиться в сон без сновидений, но ни разум, ни тело не слушаются его: ногти впиваются в кожу головы — терния пробивают череп, у каждого своё имя.
Мерзость, ложь, после эрекция, отравление, инсомния. Диковато ухмыляясь, Джерри нагибается над его штанами, стоит закрыть глаза, и Ральф вздрагивает, смотря в пустоту: пальцы на тыльной стороне ладони кажутся чужими; все действия даются ему странно, непривычно, как через пелену сна. В итоге он приходит к выводу, что сновидение было реальнее жизни, которой он жил, что не помогает, но хотя бы подводит всё к заключению.
Он закусывает щёку изнутри, слизывая кровь.
Почему нельзя просто быть нормальным?
Нормальные люди спят, не вскакивая с периодичностью в две секунды, потому он задрёмывает, убеждая себя в том, что способен это сделать, и почти добивается успеха, когда приходит Кэра — он вновь ворочался всю ночь, дотянув до самого утра.
— Где Саймон? — первое, что он спрашивает. Ответная улыбка не внушает уюта.
— Он придёт, — её губы дрожат, — придёт.
Закатывает рукав, иглу под кожу; Ральф буднично отворачивается и вдруг сжимает кулак на свободной руке — ему больно. Впервые за долгое время он стал замечать, что ему больно от укола. От осознания терпкого, проникающего ощущения он быстро моргает, не понимая, что произошло, и Кэра не видит этого, опустив глаза; это как задуматься во время прогулки и найти себя идущим по тротуару незнакомой улицы. С одной стороны, ему страшно — Кэра убирает шприц, а он всё чувствует отголоски, и вряд ли было так же все прошлые разы, потому что это действительно неприятно и просто невозможно не заметить; с другой стороны, он чувствует, что с его глаз спала ещё одна пелена, которых набралось уже на целую фабрику, и мир стал ещё огромней, шире на одно понятие — лечение болезненно, то есть боль в его существовании обязательна. И как-то жутко, боязно становится ему от этого понимания.
Когда Саймон правда приходит, его не узнать: в ещё вчера светлых глазах поселилась тень (и даже сам цвет как-то поблек, посерел, будто выцвел), всегда расправленные по врачебным стандартам плечи низко опущены, опрятный халат чуть смят; добавьте ко всему более, чем всегда, непослушные волосы, и бледные синяки, выдающие недосып, в уголках глаз. Он рассеян, беспорядочен в своих действиях: вместо того, чтобы достать расчёску, он вытаскивает фонарик и смотрит на него с удивлением секунд пять, словно разглядывая одному ему видимые узоры, а найдя расчёску, хмурится: «И что с ней теперь делать?»
Ральф осторожно зовёт его:
— Саймон?
Названный сонно встряхивает головой, когда чужие пальцы забирают расчёску из его, закостенело сцепленных вместе.
— Ох. — Он разминает руку, как будто в ней проблема, и благодарно смотрит на Ральфа, когда тот причёсывается сам — сегодня ему эта задача не под силу.
Его волосы не сильно спутались за ночь, ежедневная процедура даётся лёгко, и тогда он, откладывая сторону расчёску, сосредотачивается на Саймоне: санитар снова выпал из реальности, уставившись в пустоту тусклым взглядом. Ральф понимает, что это целиком и полностью его вина, эта явная разбитость; то, что он сделал — неоспоримо
мерзкий поступок.
— Саймон устал?
Он медленно моргает, вымученно улыбаясь и кивая головой.
— Да, немного. Но это просто недостаток кислорода и витамина D, то есть… Не хочешь погулять?
Ральф соглашается быстрее, чем успевает понять, что такое витамин D — вид Саймона слишком несчастен, несмотря на жалкие попытки это скрыть. К тому же, он действительно давно не выходил на улицу — по разным причинам.
Но это не чувствуется как отдых, когда Саймон рядом: он в постоянном напряжении, думая и о сне (в меньшей мере), и о своей постоянно давящей вине, и всё вместе действует на него так сильно, что он даже не может привычно взяться за его руку — это вызвало бы подозрения, будь Саймон хоть чуточку внимательней. Но он не замечает ничего, кроме земли под ногами.
Ральф спрашивает у него вполголоса, может ли он отойти, когда они оказываются на аллее. Саймон отстранённо кивает, не услышав вопроса, и пытается оторвать одну из пуговиц на своём пальто.
Он ищет в первую очередь место, где сможет найти покой, но даже ветви смотрят ему вслед осуждающе, и он всё сильнее и сильнее горбит спину, пытаясь спрятаться; после долгих блужданий по дворику его ушей касается тихий голос — знакомый. Странно — Ральф искал место, а не человека, но сейчас сомневается в том, что это правда — на улице холодно, а по коже проходится тепло.
— Перестань тормозить, — раздражённо бормочет Джерри слева от него, за кустами. Ральф пропихивается к нему навстречу, стараясь не шуметь: он сидит на земле спиной к нему, загораживая что-то мелкое и попискивающее. Пытаясь увидеть, что это, Ральф выдаёт себя. Джерри выпрямляет спину, не оглядываясь.
На земле, застряв хвостом в мышеловке, извивается мышь, и руки в садовых перчатках упёрты в землю по обе стороны от неё.
— Привет, — тихо говорит Джерри, украдкой оглядываясь через плечо. — Мы так и не встретились, верно? Значит, ты не сказал ему.
— Что это? — спрашивает Ральф, пытаясь уйти от неприятной темы. Джерри поддаётся.
— Они установили ловушки повсюду. Грызуны попадают в них и не могут выбраться, пока не умирают от голода. Слишком жестоко, не думаешь?
— Почему не помочь ему? — Ральф жалостливо смотрит на попискивающую мышь.
— Мы пытаемся, — Джерри качает головой и демонстративно поднимает клапан, зажимающий хвост: мышь остаётся на месте, продолжая извиваться и пищать, даже дёргаясь назад, ближе к смертельной ловушке. — Бедняга потерялся в пространстве.
— А если стряхнуть?
Джерри наклоняет доску, и мышь вцепляется в неё коготками, пища ещё жалобней.
— Стремится к тому, что его убивает. На людей похоже.
— Подтолкни его...
Ральф почти садится рядом, но Джерри останавливает резким приказом:
— Стой! — он хмурится. — Не следует трогать мышей голыми руками. Усёк?
— Усёк.
Джерри держит серьёзное выражение совсем недолго и сдаётся, прыская.
— Боже, он явно не самый умный в своём подвиде, — он чуть потряхивает мышеловку, и грызун уже касается задними лапками земли, почти на свободе. — Ну! — сильнее, и он падает на спину, тут же переворачиваясь и убегая прочь. — Додумался.
Удавшееся спасение и расслабленность Джерри, швыряющего перчатки в голые заросли, делают своё дело, и Ральф немного успокаивается. В нём пробуждается интерес.
— Где ты их достал?
— Перчатки-то? Они на каждом шагу валяются, если смотреть, да и пронести их мимо Норт труда не составило.
Ответ самый обычный, но Ральф краснеет до кончиков ушей, понимая, что Маркус не вышел на работу.
— Что там произошло? — спрашивает Джерри и, не зная, куда деть руки, сжимает колени. Ему совершенно точно известно, что у Ральфа на уме, и тот стыдливо опускает глаза, понимая, что сейчас начнётся худшая пытка.
— Джерри не понимает. Ты не понимаешь.
— Попытайся объяснить.
— Ральф был напуган — сильно напуган, — и… — он судорожно хватает воздух ртом, опуская веки и воспроизводя уже прошедшую ситуацию, когда Саймон буквально вставал за него горой и без сомнений принимал его ложь за чистую монету. — Сказать такое было бы очень плохо.
Он не замечает, как Джерри приближается к нему и с нежностью обнимает, позволяя прислониться к груди. По идее, после сегодняшнего кошмара это действие должно было причинить дискомфорт, но оно не причиняет. Вибрацию голоса Джерри он чувствует всем телом:
— Было бы очень плохо, ты прав. Но это неизбежная плата за правильный поступок.
— И что теперь делать? — потерянно шепчет он.
— Попытаться снова, — отвечает Джерри, не принимая возражений. — Чем дольше будешь тянуть, тем сложнее получится в итоге.
— Ральф такой слабый.
И вместо того, чтобы оспаривать очевидное, он отвечает ему:
— Джерри тоже.
Так Ральф может ощутить хоть какую-то безопасность в той неизбежности ситуации, в которую попал.
Джерри проводит полусогнутыми пальцами по щеке, вынуждая поднять голову. Его лицо размывается тенью ресниц.
— Ты должен стать смелее, — он говорит, — стать смелее и сказать.
— Это невозможно, — отчаянно качает головой Ральф, но он останавливает его.
— Ты помнишь, как мы стояли здесь в прошлый раз?
Он оглядывает мир вокруг себя и понимает, что всё более чем ему знакомо. Он удивлённо распахивает глаза, пока Джерри соединяет их ладони, фаланга к фаланге, напоминая.
— Согласись, ты уже стал смелее.
Ральф, не соглашаясь и не протестуя, переплетает их пальцы, и взгляд Джерри теплеет. Они целуются медленно, никуда не торопясь и гладя друг другу замёрзшие руки.
***
— Кто это сделал?
Ральф стоит перед ним, закрыв глаза и пытаясь унять громкое прерывистое дыхание.
— Это я.
На его языке эта фраза давно обратилась во что-то естественное, неизменное, мешаясь со слюной: солнце встаёт, и он уже знает, что скажет её, избегая колкого взгляда. Отец хватает его выше локтя, до боли сжимая, но он не издаёт ни звука, чувствуя, как синяк въедается в кожу; он молит небеса о том, чтобы она не спустилась вниз.
— Врёшь. Ты грязный лжец, и ты знаешь это, маленький подонок.
Он сглатывает и мотает головой. Отец хмыкает, отпуская его руку.
— Боишься папки, а?
— Нет.
— Нет кто?
— Нет, отец. — Ральф сжимает кулаки, ногтями в ранки на ладони.
— Ты признаёшь свою вину?
— Да, отец.
— Не думай, что существуют поблажки в честь Рождества. Поднимайся наверх.
Прежде чем он беспрекословно исполняет сказанное, отец говорит ему с холодностью, от которой вздрагивают его истерзанные плечи:
— Будь благодарен, что я не трогаю её.
Ральф открывает слезящиеся от обиды и горечи глаза и с мольбой смотрит на полустёртый бок лестницы. Его кулаки безвольно разжимаются. Он выдыхает:
— Спасибо, — вытирая влагу с щеки. Дом погружается в вязкий, зловонный яд. — Спасибо,
папа.
***
Никто не знает о том, что он вспомнил: ни Саймон, ни Джош (тем более Джош), ни Норт, ни даже… Джерри, хотя он и смотрит на него странно, будто подмечает задумчивость, появившуюся на лице с недавнего времени. Прозрение не было резким, нет, просто мягкое понимание того, что ранее белые части плёнки оказались цельными, пусть далеко не все.
Они в Комнате. Саймон не подозревает об этом — ему всё равно.
Никто не знает…
Он решается сказать Джерри.
— Ральф вспомнил кое-что.
Тот моргает, фокусируясь на нём, как делают змеи, и похоже склоняет голову, прислушиваясь к его мыслям.
— Хорошее или плохое?
— Ужасное, вообще-то, — неловко сжимается Ральф, пытаясь улыбнуться, но Джерри не улыбается, касаясь его плеча в жесте защиты. — Но не совсем ведь.
— Что было хорошим?
— Рождество, — выдыхает он, — тогда было Рождество.
— Хорошо. — Его ладони обнимают подрагивающий от смущения подбородок. — Запомни только Рождество.
***
— Ральф скажет сегодня.
Они вновь в Комнате. Саймон, подобно призраку, перемещается по коридорам неслышно, незаметно, огибаемый остальными санитарами, как больное животное, отбившееся от стада, брови его сдвинуты, к груди прижата случайная бессмысленная папка, набитая то ли документами, то ли пустыми бумагами; несмотря на потерянный вид, он справляется всё лучше с каждым днём и уделяет Ральфу больше внимания (которого до сих пор недостаточно, чтобы за ним уследить). Маркус же на работе вовсе не появлялся — Джерри предположил, что он уволился по собственному желанию.
Кивок.
— Отличный день.
— Недостаточно отличный.
— Ты никогда не будешь чувствовать себя
достаточно уверенно, Ральф.
Джерри, как всегда, звучит убедительно, но с каждой секундой желание рассказать правду тает, словно плохая, наспех созданная фикция.
Страх продирает его оболочки: одеяло, одежду, кожу, душу, может, вторую душу, он не уверен, не уверен достаточно, чтобы хоть что-нибудь сказать, и, если бы не Джерри, он бы сбежал в тот день, когда солгал, прячась от стыда. Чувство, которое он испытывает, встречая его взгляд, странное — привязанность? Безусловно, но, — нельзя спокойно, безропотно принимать то понимание, которое возникает в его глубоких, как два колодца, глазах, когда они заговаривают о тех чудовищных эгоистичных поступках, что произошли один за одним. Как осыпается карточный домик: подгибается одна карта из нижнего ряда, и затем с шелестом падает всё, складываясь в ряд бумажных меченых трупов. Ральф запустил процесс страшный, неостановимый, перед которым оробели бы и смелейшие, но перед лицом смелейших у него было преимущество — стоя на ватных ногах, он мог попытаться прикоснуться к отвратительным последствиям своей лжи, погрузиться в зловония, от которых остальные бы попытались скрыться… от которых и он попытался бы скрыться, если бы не Саймон, не чувство, не жаркий глубокий взгляд.
Так что он решается.
Вечером, когда Саймон приходит «пожелать спокойной ночи», а по факту — постоять у его кровати, выжидая пока он позволит выключить свет, — Ральф хватает его за халат, что уже по идее взбодрило бы неподготовленного человека. Саймон же просто смотрит на него с удивлением, останавливая бледную руку на полпути к светильнику.
— Нужно поговорить.
— Поговорить? — пусто повторяет он, моргая и пытаясь прийти в себя. — Да, хорошо, о чём ты хотел бы..? Ох…
Саймон начинает улыбаться от того, насколько непослушен стал его язык за долгое время молчания, просто потому что не может не улыбаться, а взгляд его такой же пустой, как и был до, будто скульптор соорудил ему другую, неправильную часть лица для рта, изогнувшегося в лишь отдалённо похожую на улыбку гримасу. Ральф борется с виноватым покалыванием по всей спине.
— Саймон… — он сглатывает, смачивая слюной сухое горло.
— Что-то случилось?
Видеть эмоцию в глазах Саймона впервые за долгое время — благословение, неожиданно болезненное, проворачивающееся в груди как острый клинок, но Ральф не отворачивается, поднимая голову ему навстречу, становясь похожим на маленького преданного щенка с изуродованным лицом. Чужое беспокойство захлёстывает, питает, только прежнего наслаждения нет; тогда Ральф понимает, что, пока его уши горят от слов Джерри, он свободен от того чудовища, что заставило его соврать… Да, действительно, это не мог быть он — глядя на приоткрытые губы Саймона, он уже не думает о том, каково целовать их, потому что внутреннюю полость не дерут ядовитые миазмы… Он правда свободен.
Ральф невольно вздыхает, представляя, как Маркус обнимает Саймона со спины, возможно, приглаживая соломенные волосы, и в этом нет ничего такого извращённого: Саймон поддаётся ему, не кривясь от боли, не страдая. Страшная идея пронзает мозг — он разрушил что-то, что было построено на любви, а не рабстве.
— Саймон, — его потряхивает, — прости.
— За что ты извиняешься?
Змей оборачивает своё тёплое, пылающее тело вокруг одного из лёгких, как паразит на румяном яблоке, и его хвост ощутимо шлёпает по раздувающемуся органу — дыхание прерывается, спотыкается; узкие ноздри чуть дёргаются, когда он шипит: «Ты всё ещё можешь сбежать».
Ральф кашляет, пытаясь выплюнуть эту гадкую, жуткую мысль, и ладонь Саймона прижимается к его спине, между лопаток, обеспокоенно поглаживая, будто это способно помочь. А змей всё вьёт, вьёт тугие кольца вокруг лёгкого, и так сложно вновь заговорить — слова душат, толкаясь в глотке. Призрак Джерри гладит его руки в запоздалой поддержке.
— Плохие люди попадают в ад. Ральф попадёт в ад?
Саймон удивлённо хлопает глазами, кладя вторую руку на плечо и захватывая в подобие очень свободного объятия.
— Что ты такое говоришь? Ничего подобного, нет… Почему ты об этом думаешь?
— Ральф совершил плохую вещь.
— Я уверен, не настолько плохую, как ты думаешь, — ласково убеждает его Саймон, но замолкает, когда Ральф поднимает на него полный страдания взгляд.
— Прежде чем это случится, — он игнорирует вопрос, повисающий в воздухе, — Саймон должен знать, как он дорог Ральфу. Ральф всегда был одинок и приносил много проблем, а он помогал и с тем, и с тем. Это важно.
Слова с его губ стекают в вязкую патоку комнатной атмосферы. Восхищение в глазах Саймона можно осязать: сыпучее, яркое, как золотой песок; он улыбается, готовясь позвать его по имени, но Ральф яростно мотает головой, хватая его за руку, ещё не решив, хочет ли её отстранить или прижать к сердцу.
— Пожалуйста, — он шепчет со слезами под здоровым веком, — не нужно думать, что Ральф нарочно. Он никогда ничего не делает нарочно.
— Мальчик мой, — Саймон в ужасе пытается поднять пальцы к его щеке, но тот ещё крепче сжимает их в кулаке.
— Ральф солгал Саймону.
— Что? Когда?
— Он думал, что Саймон в опасности, он решил, что так будет лучше, но лучше не стало. Пожалуйста, не ненавидь Ральфа — Ральф не виноват.
— Я не понимаю, о чём ты говоришь, это какая-то бессмыс… — вдруг зрачки Саймона расширяются, и он замирает с открытым ртом. Его лицо — белая маска.
— Саймон?
Он отнимает от него руки с поразительной резкостью, будто не контролирует себя, и поднимается с кровати, разворачиваясь к окну. За это время его остекленевший взгляд не меняется.
— Саймон, пожалуйста, это вышло слу…
— Случайно, — выдыхает.
— …да.
На секунду всё замирает, будто само время пошатнулось от ужаса.
Он усмехается, растягивая рот до ушей, — глаза не меняются. Смеётся тихо, с придыханием — взгляд тот же. Упирает кулаки в подоконник и заливается, сотрясаясь всем телом, точно услышав самую смешную в мире шутку, и блеклые ручейки спускаются вдоль его носа от сверкающих синевой глаз, закованных в лёд, и он всё ещё не видит ни окна, ни комнаты, ни отражения испуганного Ральфа в линии стекла. В эту минуту он безумен.
Как в замедленной съёмке белые зубы впиваются в нижнюю губу, и сама кровь выходит со стоном-всхлипом. Голова Саймона безвольно падает на грудь .
— Ты… — голос ломается на первом же слоге. — Зачем ты это сделал?
— Ральф… Ральф не может этого знать… Саймон!
— Ральф не может, — он моргает, всё ещё пытаясь осознать происходящее, но перед ним только край подоконника и выглядывающие из-под его тени носки ботинок. — Как хорошо прятаться за собственным именем, да?
Ральф замирает, сжимая в кулаке свисающий с плеча край одеяла.
— Ты хоть когда-нибудь думал, честный человек, чего не знает и не может Саймон? Что Саймона беспокоит?.. Маркус был прав насчёт тебя: когда я говорю, ты и не пытаешься слушать.
— Ральф слушает! — вскакивает он с кровати.
— Тогда не слышит, — Саймон разворачивается к нему, опираясь руками и спиной о подоконник, его взгляд горит от гнева. — Чего ты ждал от меня? Понимания?
— Нет.
— Прощения?
— Саймон, — Ральф и сам начинает плакать, глядя на него.
— Я позабочусь о том, чтобы Кэра отвела тебя к Джошу. Вы возобновите сеансы.
— Не надо!
Саймон пренебрежительно смотрит на пальцы Ральфа, схватившие его за рукав. Язык тела читается просто: он хочет стряхнуть их с себя, как гадких муравьёв; Ральф делает это раньше, шаг за шагом отступая в сторону, и слёзы льют ручьями вниз по его лицу.
— Ты здесь на лечении. Не забывайся.
Саймон уходит. Почему-то кажется, что это навсегда.
___
