Holy Branches

      Хвоя на вкус хуже, чем на запах: терпкий, пробирающий до лёгких, следующий по дорожке из синего кирпича, как в рекламе сиропа от кашля, он покачивается на верхушках деревьев и спускается по ветвям на крышу. Его путь продолжается в кожаной траншее ладони, в ногтях и оторванных через раз заусенцах — ничто не смеет ему препятствовать. Это как стоять на пути у поезда — либо позволь задавить себя, либо отойди в сторону, чтобы вихрь пронёсся мимо.       Каково стоять внутри смерча?       Каково быть его непреложной сердцевиной?       Влажно-липкая ткань носка скользит по коже, огибая покрасневшую от холода пятку. Ральф опирается на неё, когда встаёт на ледяной камень, и не сдерживается, начиная чуть притаптывать на месте. Северяне сказали бы, что он поступает верно, не позволяя крови застаиваться, а коже — примерзать к покрытию низкой температуры, однако если бы он хотел выживать здесь, то вовсе не снимал бы обуви — нет, ему хотелось прочувствовать, как сильно он облажался — бесповоротно, вчистую, без светлого пятна в луже дёгтя, в которую он стремительно и без сопротивления превращался, стоя на этой холодной, одинокой крыше, чем-то напоминающей сцену на фоне пустого больничного двора.       Ральф делает глубокий вдох, одновременно с этим останавливаясь. Его коленки неритмично вздрагивают, как старые трубы в водопроводной системе сильного напора, а зубы отстукивают какой-то мистический стыдливый ритм. Усмешка — друиды, скачущие вокруг костра под звуки бубна, вот здорово — и все в оленьих шапках.       Ощущения такие, будто волосы покрылись слоем инея.       Автоматизированные механизмы не могут долго работать в условиях экстремальных температур.       Он подходит к краю и поднимает ногу, поджимая словно обожжённые пальцы к теряющей чувствительность стопе, и расходящиеся струи дрожащего пара изо рта похожи на прозрачные кипарисы, уходящие в седую даль как Летучий Голландец: растворяясь, будто не было. Сегодня туманно, и земли почти не видно. Скорее всего, санитаров там и нет, только одинокие садовники со ржавыми ножницами — их несколько грубоватая, но всё равно изящная работа всегда восхищала Ральфа, который из растений разбирал одни лишь ёлки, а из видов — подоконные и уличные; дать новое начало умирающему кусту наделяло божьим могуществом и человеческой слабостью к проявлению жалости.       Садясь на выпирающий бортик, он думает о том, как быстро движутся ножницы, отстригая лишнее то там, то здесь, как щёлкают ножи, потираясь зелёными от сока боками, и падают в грязь отломанные ветки. Для него это волшебство. Может, поэтому его так тянет туда, вниз, где работают ничего не подозревающие садовники в больничной униформе: разглядеть бы за пеленой тумана их маленькие сосредоточенные лица и перчатки с толстыми пальцами (интересно, они нашли «мышиную» перчатку?), вклиниться в их отлаженную систему, услышать, как они смеются: с хрипотцой ли, с лаянием, а то и вовсе не смеются, а только кашляют, загораживая рот порванным рукавом? Если бы не пижама, приняли бы они Ральфа в свой таинственный садовничий круг?       Нет, не приняли бы, — понимает он, касаясь обратной стороной пальцев длинного шрама, который отзывается ему раздражительной чесоткой, как недоглаженный зверь, шипящий на всякого, кто к нему приблизится. Из-за колючего воздуха ощущения удваиваются, что дарит опасное и завораживающее чувство пьянящей эйфории, будто сейчас Ральф не разочаровался в чём-то, а наоборот — открыл новое знание, едва не свешиваясь вниз со скользких бортков.       Высота подпитывает эйфорию — чуть-чуть боязно, но из-за тумана кажется, что не так уж и высоко, словно вот-вот и облачные полотна подхватят его тело… Да, это бы сошло за правду, будь Ральф немного более опьянён. Плюс к этому, ломка в костях достаточно будоражит, чтобы оставаться в разуме.       Если он сорвётся вниз, его тело хлопнется о землю с такой силой, что станет похоже на красного дикобраза из-за прорвавших кожу рёбер — с этой мыслью он прижимается коленями к вертикальному камню, пропуская через себя разряд льда и расправляя плечи. Его сковывает анабиоз.       Перезагрузка систем через…       Невидимый крюк подцепляет его кишки, стоит огню обхватить руку выше локтя — Ральф весь вздрагивает, испуская беззвучный крик, первая мысль — броситься вперёд, где только белая облачная пустошь. Чужие руки удерживают его на месте, пока вторая мысль не говорит ему, что впереди — смерть.       Руки.       Не огонь, руки.       Он дышит прерывисто, короткими вдохами, пока гул не уходит из его ушей и он не начинает слышать:       — Ты что, поехавший? Ты совсем с ума сошёл? Ральф, что ты собирался сделать?!       Джерри практически оттаскивает его от края, не обращая внимания на возмущённое пыхтение и попытки крепче упереться ногами в крышу. Лишь через два метра борьбы удаётся вывернуться, встречаясь дикими взглядами — тогда и пропадает желание сбежать и от него тоже: напуганный, с большими глазами и непривычно вытянутым лицом, Джерри сжимает и разжимает онемевшие пальцы. Ральф встряхивается, приводя себя в чувство — для любого стороннего наблюдателя он выглядел как тот, кто собирается сигануть с крыши.       Джерри думал, что он готов умереть.       — Да что с тобой?! — его рот остаётся открытым, как при удушье.       Порыв ветра заставляет Ральфа покачнуться и заторможенно ответить:       — Н-ничего.       Его плечи дрожат от холода.       — Ральф ничего не делал, он не сделал бы, нет, Ральф знает… — он почти оседает на пол под пристальным взглядом, — все самоубийцы попадают в ад.       — О? — Джерри разводит руками, будто впервые это слышит. — Значит, только грёбанные котлы останавливают тебя? Что ж, мы поздравляем — ты идиот.       — З-знаю, — Ральф кивает и пытается улыбнуться, но Джерри сканирует его взглядом, не мигая, и приходит в ещё больший ужас, видя, что он устроил. Инстинктивно хочется отступить назад — не позволяет.       — Хочешь обморожение? Ампутацию конечностей?       Он рассуждает как врач, запугивая его, однако ни одно из слов не достигает мозга, будто тоже покрытого тонкой коркой льда, пока не начинаются действия: Джерри заметно стискивает зубы и наклоняется прямо перед ним, стаскивая с левой ноги серый носок из плотного материала. Прежде чем Ральф успевает сделать хоть что-то, он снимает и второй, выкидывает оба себе за спину и выпрямляется.       Они смотрят друг другу в глаза, точно состязаясь в том, кто первый отвернётся.       — Думаешь, мы не знаем, как это называется?       — Джерри, тебе же…       — Очень холодно. Безумно холодно. Но мы будем стоять, и тебе решать, как долго.       — Это бессмысленно, — криво усмехается Ральф, бесконтрольно оглядываясь на туманную площадку за краем крыши, но Джерри останавливает его, сжимая плечо, и весь его вид говорит о том, что он обеспокоен — обеспокоен за его, Ральфа, нервную жизнь.       — Бессмысленно, потому что мы ничего не сделали, чтобы себя наказывать? Не делай такое лицо, это очевидно — ты просто ищешь боли, чтобы почувствовать очищение, но вот что, послушай, — он склоняется, удерживая на месте, и пар вылетает из полуприкрытого рта, — не важно, сколько ты лгал, а сколько — говорил правду, принимал ли таблетки, был ли честен с мозгоправом, отвечая на заковыристые вопросы. Не важно также, простил тебя Саймон или нет, как неважно и то, сколько раз за последнюю минуту мы использовали нецензурную лексику, думая о твоём поступке, потому что, несмотря на всё, по умолчанию, ты заслуживаешь счастья и тёплых носков, а сейчас — спускайся, и мы постараемся найти тебе самый горячий чай без сахара, какой только можно.       — Джерри.       — Что?       Он припадает головой к неровно поднимающейся груди, чувствуя жар на здоровой щеке. Огонь обнимает его шею.       — Спасибо.       — Не хочется нарушать момент, но здесь всё ещё холодно.       — Так ты слышал про Саймона? — Ральф решается на вопрос уже внизу, в маленьком помещении, натягивая обратно прохладные носки (но он знает, что, если хоть что-то про это скажет, Джерри тут же поделится своими — серыми и тёплыми, — поэтому и молчит).       — Мы видели его. Если бы и ты видел, то понял бы, почему исход вашего разговора очевиден.       — Он в гневе, да?       — Хочешь откровений? — Джерри терпеливо выжидает, пока он качает головой из стороны в сторону. — Он пойдёт к Хэнку сейчас.       Ральф дёргает плечом, как от укола, и скорбно вздыхает, опуская веки. Хэнк — хороший человек, но тем труднее выносить его будущую определённую неприязнь.       Мыслей о Саймоне он старательно избегает.       — Мы можем подслушать их разговор, чтобы…       — Да, давай, — оживает вдруг Ральф, с надеждой смотря на него, но Джерри хмурится столь бурной реакции.       — Мы говорили не о нас, — он показывает рукой сперва на себя, затем на Ральфа, оставляя ладонь покоиться на груди, как бы останавливая от необдуманных действий, — а обо мне и РА9.       — О. — Его лицо меняется, былой трепет сходит на нет — он весь будто оседает. Вид умирающего воодушевления действует на Джерри похлеще шантажа и угроз, и Ральф это прекрасно чувствует, впрочем, никак не контролируя эмоции на своём лице — он абсолютно искренен.       — Но можно и… — ожидаемо задумывается Джерри через некоторое время, опуская руку, чтобы он мог приблизиться.       — Можно?       — …чтобы ты пошёл. Если это не разобьёт тебя, конечно.       — Куда хуже?       Джерри многозначительно пожимает плечами.       Он не морщится, когда Ральф кашляет от едкого запаха, отравившего воздух вблизи Комнаты — для него это предсказуемо; он шепчет: «Веди себя тихо», но голоса разговаривающих слишком громки, чтобы действительно бояться обнаружения. К своему ужасу, голос Саймона он признаёт не сразу — так неразборчиво, ошалело он бормочет, постоянно делая страшные вдохи, какие можно услышать от человека, спасшегося от долгой, беспрерывной погони. Но между вдохами он делает то, что никогда не сделал бы «настоящий» Саймон — отставив воспитание, тривиально ржёт с какой-то вброшенной наспех шутки, и от воспалённости, ненормальности происходящего мороз по коже — от шеи до пят.       — Это хуже, — одними губами выговаривает Джерри, предварительно развернув к себе. «Последний шанс дать заднюю», — понимает Ральф и возможность не использует.       Они подходят ближе, скрывая шаги за хриплыми смешками.       — С-сай? — Хэнк сипит, почти что булькает. Подобравшись к самому опасному месту, Ральф может видеть его (но не Саймона) и то, как подслеповато он разлепляет веки, развалившись на одном из стульев: халат буднично смят, седые патлы, точно ветви старого дерева, скрывают лоб и щёки, сверкающие пьяной испариной, рот приоткрыт в агоническом полукружии, обнажая нижний ряд жёлтых зубов. Его уродливый портрет дополняют мутная бутылка, зажатая в кулаке, и ещё батальон таких же, стоящих у его ног, как верные рабы или прислуга. Но несмотря на это, для Ральфа он был просто человеком, которого в глубине души уважают все в округе: то ли за былые заслуги, то ли за добродушие, то ли за почтенную бороду, забрызганную мутными капельками ядрёного спирта; Хэнка любили, и никто не знал, почему. Так любят вымазанных в грязи щенят или блохастого кота с отрубленным хвостом — игнорируя очевидные недостатки взамен детскому любопытству, которое и тащило Ральфа ближе в гущу опасных, но притягательных событий.       — Н-да? — отзывается Саймон со скукой, несвойственной обыкновенно хорошему работнику, соблюдающему субординацию.       — Ты помнишь, что здесь нельзя распивать спиртные напитки?       — Ага. Можешь меня уволить.       — Разбежался, — усмехается Хэнк на эту маленькую наглость.       — Нет, правда.       По кряхтению можно понять, что Саймон выпрямился на стуле.       — Если не ты, то я сам это сделаю. Какая уже разница?       Покалывание на спине от сочувствующего взгляда Джерри почти ощутимое, и Ральф крепче вцепляется в край одеяла — будто оно может ему помочь. «Укрыть» его от проблем? Даже в голове это прозвучало как чушь, ещё большая, чем увольнение Саймона — чёртово добровольное увольнение.       — Что ты там пьёшь такое? В голову ударило?       — Хэнк, Вы… — он издаёт звук, похожий на рассасывающийся засор в поломанной раковине. — Хэнк, ты прекрасно знаешь, почему я больше не могу работать здесь. Я думал, мы друг друга поняли и сейчас провожаем меня на покой и поиск вакансии в местных Старбаксах.       Ральф сдерживает дрожь от знакомого плеска жидкости в мутной бутылке.       — Что не так?       — Да вот, — Хэнк повторно усмехается, заметно раскрасневшись от алкоголя, — думаю, как сильно может сломать человека разрыв в отношениях.       — Дело не в нём, — быстро отвечает Саймон, наверняка нервно бегая взглядом по углам. — Отчасти в нём, конечно, вся эта незаконченность — просто лютый Содом…       — Он так и не ответил тебе?       — Наверняка выбросил внутренности телефона в реку.       — И дома не появляется?       — А зачем? Вещи он забрал в первый же день, как пылесосом прошёлся: ни одежды, ни мольберта, ни пятен краски на полу. Как будто я жил один. Всегда. Будто я его…       — Выдумал?       Тяжёлый вздох.       — С моей женой было что-то подобное. Удивительно предприимчивая женщина — вот я говорил с ней на улице, а вот она опустошила весь дом и утащила зарплату, отложенную на отпуск за чертой города. Спёрла две моих бритвы — я так и знал, что она их иногда использует! — коллекцию джазовых пластинок от Армстронга и милейшие тапочки со слониками. Не подумай, они были её, но… Чёрт побери, мне нравились эти тапочки — и она их забрала. В один миг — были и не стало.       — Нет, Маркус не трогал мои вещи.       — Не сомневаюсь. Маркус был нормальный мужик, не то что эта гадюка. Хоть она и не мужик.       Они смеются и стукаются бутылкой о бутылку, прежде чем сделать ещё глоток. Нос Хэнка становится похож на спелую вишню, а глаза — на две блестящие стекляшки, опущенные под воду; искажённая улыбкой печаль не сходит с его лица, и Ральф смотрит на него безотрывно, ловя в каждом движении подтекст большой или малый, потому что без Саймона перед собой ему действительно тяжело понять, насколько плоха нынешняя ситуация.       Хэнк вытирает нос без платка — значит, всё очень плохо.       — Но дело по-прежнему не в нём, — продолжает Саймон, заполучив внимание. — Я не могу оставаться, пока он здесь — это невыносимо.       — Он? — хмуро.       — Договорюсь о сеансах с Джошем, а после уйду — вот последнее, что я могу для него сделать.       — Отличная идея, Сай, а я потом лично всё это поотменяю.       — Господи, — очевидно, Саймон закатывает глаза. — Все пациенты должны ходить к Джошу для беседы, это терапевтическая процедура, которая призвана помочь им научиться жить с перенесёнными травмами. Если ты думаешь, что я делаю это назло, чтобы навредить ему, то…       — Почему ты не можешь сказать его имя? Что, настолько неприятно? — Хэнк выглядит действительно недовольным, и, пусть угрозы в его словах нет, Саймон пристыженно замолкает на несколько секунд.       — Я не буду отвечать злом на зло, — наконец говорит он. — Ральф получит ту помощь, которую заслужил, пускай не от меня.       Он окунается в синюю вспышку, как в ледяной омут, обнимая своих чертей — так выглядит короткое замыкание.       — Ты знаешь, какую боль ему причинишь, если уйдёшь. Мальчик нуждается в тебе.       — Если бы он нуждался, то я бы не слышал от него лжи.       — В последний раз он сказал тебе правду.       — Прекрати. Его. Выгораживать, — неожиданно злобно шепчет Саймон, двигая стул. Хэнк поджимает губы без страха, скорее выжидающе, чем послушно. — Я вернулся домой, и там было пусто. Совсем. Спроси, чем-нибудь пахло?       — Пахло?       — Нет, ничем не пахло. Краска выветривается минимум за час, но и ей не пахло, как будто он покрыл всё грёбанной пустотой, Хэнк. Спроси, сколько я жил с ним?       — Целую вечность.       — Угадал. И кто виноват в том, что дом был пуст, когда я вернулся?       — Прекращай пить.       — Ральф отнял у меня всё ради потехи, и я больше не собираюсь смотреть ему в глаза. Я сделал ошибку, когда углубил отношения дальше рабочих, сделал ошибку, начав ему доверять. Его история — одна из многих, и я имею полное право отвернуться от неё, как делают тысячи людей каждый день, переключая благотворительную рекламу на телевизоре, сжимая сдачу в кармане при виде нищего, отворачиваясь от ободранного старика, лежащего на асфальте, и разве у них больше прав, чем у меня? Больше? Почему я должен отдуваться за всё человечество?       — Чтобы завтра на работе не появлялся.       — О, теперь ты хочешь меня уволить? — его фырканье пропитано цинизмом.       — Это не увольнение, а оплачиваемый отпуск, после которого ты, я надеюсь, придёшь со свежей физиономией и вернёшь мне прежнего Саймона, который поражает всю округу своим человеколюбием.       — Не собираюсь я…       — Это приказ. Я твой начальник — пока что, — строго обрывает Хэнк. — Ты идёшь домой, трезвеешь, отдыхаешь, а Ральф в это время делает примерно то же самое, пропуская пункт с трезвостью. Твоё место частично займёт Джейсон.       — Смешно, он Ральфа до полуобморочного состояния боится.       — Потому что не знает его. К тому же, ты не оставляешь иного выбора, выступая со своей аллергией к некоторым конкретным пациентам.       — Аллергией? — переспрашивает Саймон немного севшим от спора голосом. — Аллергией… — задумчиво пробуя на вкус. — Я не могу смотреть на него, жать ему руку, говорить с ним о том, что прежде считал обыденным правилом. Мне хочется выбросить его вялую ель из окна, выдрать из блокнота страницы, которые так бережно заполнял, пытаясь узнать его привычки, поэтому да, Хэнк, ты прав — для меня это аллергия.       — Ты ведь не всерьёз.       — Может, лучше бы мы с ним никогда не встречались.       Прикосновение рук к поясу, их ощутимый жар напоминает о ночи, когда Джерри удумал забраться к нему под одеяло, заметив плохую, болезненную дрожь, а также о следующих ночах, когда ему достаточно было сидеть рядом, чтобы страх уходил. И вопреки голосу, который только что отзвучал, тому, как сильно он был дорог, Ральф не пытается, как обезумевший, вырваться из «чужих» объятий и рвануть в Комнату — зачем-то; со спокойствием, несвойственном сумасшедшему, он поворачивается к Джерри, глядя на пол под их ногами, и принимает тяжесть его ладони в свою — это способ сказать: «Уведи меня отсюда». И как будто вода заливает его уши.       Он не чувствует путь, не видит коридора, и ноги переставляются сами, как на автопилоте. Он не плачет, он спокоен, пуст и вычищен до металлического блеска, словно новенький механизм на полке щепетильного коллекционера, неизвестно для него собранный из старых, взятых с помойки деталей. Под надёжно сшитой кожей — рыжая ржавчина, за рыжей ржавчиной — оббитый сплав, за сплавом… новый слой ещё более тёмной, древней ржавчины.       Ни одно чувство так и не шевелится в нём, пока Джерри не сажает его на кровать, почти что вдавливая в уныло вздыхающий матрац, и то ли вибрация пружин, то ли необходимая бесконтрольность (санитары хватают его под руки, санитары утягивают его в сон — ничего не решает, нет, он ничего здесь не решает), но он приходит в себя, и от скелета сверкающего хлама отделяется слабый — зато живой — человек. Его имя Ральф. Он дышит, засматриваясь на еловую ветвь, как будто она и есть основной источник кислорода в этой комнате — то есть, благодарно. Примерно так же он смотрит на Джерри, с беспокойством уперевшего ладони в его опущенные плечи. Им он тоже дышит.       — Что нам сделать для тебя? — тихо спрашивает Джерри после долгого, но без капли напряжения зрительного контакта. Ральф опускает глаза сразу же, как слышит звук, будто пугаясь — на самом деле, в момент, когда воздух подхватил лёгкую вибрацию голоса и слова закружились на свету вместе с пылинками, он задумался о том, что происходит с Джерри, когда он говорит.       Он оказался заинтересован в простой вещи, которую раньше едва ли замечал.       Джерри оставляет между губами тонкую щёлку, когда не знает, что ему делать. Когда растерян. Он оставляет её прямо сейчас, смотря на него сверху вниз, ожидая ответа, а он думает только о том, что почему-то эта маленькая деталь заставила его в первую их встречу принять Джерри за человеческое воплощение хорька. Узнай он об этом, обиделся бы?       Ральф уже не видит его, хорька. Никак. Как будто за карикатурной картинкой в журнале вдруг проступила репродукция да Винчи со следующей страницы, прорвалась, пролилась на заляпанный типографской краской лист, и понятно, почему его первое впечатление кажется ему глупостью, но в то же время интересует, как отправная точка и начальная стадия познания чего-то, что он до сих пор не смог изучить. И вновь, обращаясь к хорьку, он приходит к пониманию, что никогда не чувствовал неприязни или недоверия к этому, казалось бы, чужаку, ожидающему его появления на стульчике в Комнате.       В первую их встречу Джерри сказал ему, что он красивый. И даже если он соврал, то это была ложь, которую Ральф никогда не слышал при первой (и второй, и третьей) встрече от человека, взглянувшего на изуродованное лицо.       И сейчас Джерри спрашивает его, что он — и РА9, конечно же — может для него сделать. Спрашивает, не отрывая ладоней от плеч, возвышаясь над ним, точно Колосс, пока у кого-то аллергия лишь на его существование.       Ральфу хочется только одного — перманентно быть в неожиданно достигнутом состоянии покоя, но, поднимая взгляд, он видит в отражении глаз Джерри несколько вещей: себя, прежде всего, и кровать, на которой он сидит, — ох, что за жуткая кровать со смятой простынёй и сдёрнутым одеялом, жаждущая прорвать полосатую ткань матраца и все остальные преграды вроде пижамы, впиться пружинами в его бедро, искромсать, изодрать мышцу с кровожадностью браконьера, да как он вообще на ней сидит?       Кровать, комната, больница… Всё одно — они ненавидят его здесь присутствие. Прямо как Саймон.       Размышляя о том, в какой удушающей ситуации находится, Ральф забывает, что всё ещё смотрит в глаза Джерри, и когда возвращается, то будто бы выныривает из них — действительно, только что ему довелось побывать в зазеркалье. И после маленькой поездки, у него есть ответ на не менее маленький вопрос.       — Ральфу хочется покинуть это место.       Словам нужно время, чтобы впитаться в мысли и эхом прозвучать изнутри головы. Если эхо звучит слишком долго, создаётся иллюзия, что те изначальные слова никто не говорил, ты сам их выдумал — чтобы себя потешить, попугать (человек любит и то, и другое). Словам нужно время — иногда много, иногда мало.       Адамово яблоко перекатывается под кожей через пару секунд после сказанного, как если бы Джерри проглотил его просьбу. Он уходит от пытливого взгляда, опуская веки, и почему-то радость не появляется на его лице, хотя Ральф попросил именно о том, о чём он ненароком повторял время от времени.       — Ральф, — обращаясь к нему, Джерри облизывает губы, вновь оставляя между ними задумчивое пространство. — Ральф, ты уверен, что хочешь пойти с нами?       — Конечно, — с облегчением отвечает тот, думая, что сейчас-то Джерри и улыбнётся, но этого не происходит.       — Это нормально, что сейчас ты подавлен из-за услышанного и пытаешься сбежать, но подумай: на твоей стороне Хэнк — первый человек после Камски. У тебя не будет никаких проблем.       — Ральф вовсе не пытается сбежать, — отчасти это правда — он не столько бежит, сколько следует.       — Но это же явно необдуманное решение?       — Нет, почему..?       Джерри молчит, глядя на него, и Ральф потихоньку подкипает.       — Ты ведь тоже хотел этого! Ты говорил об этом, Ральф помнит, что говорил, а сейчас? Ты хочешь оставить его? Ты ненавидишь его тоже?       С каждым «ты» в нём крепчает истерика, и это мог оказаться очередной срыв, если бы не покорность, отразившаяся на лице Джерри, когда он стал повышать голос. Как будто он снова готов принять всё, что ему дадут, повторяя прошлую ссору.       — Всё не так, — качает головой, выгадав паузу.       — Как тогда?       Джерри убирает руки с его плеч, смотря себе под ноги и совсем не задумываясь о том, что выглядит как провинившийся школьник. Ральф тоже перестаёт об этом думать, когда он со вздохом опускается на колени перед ним, так быстро, словно только выдержка спасает его от стремительного падения.       — Что ты..?       Он открывает глаза, внимательно смотря вглубь его мыслей, и Ральф понимает, откуда взялся этот вихрь в животе — начало бешеного сна восстаёт перед ним уже в реальности: Джерри, опустивший плечи, побеждённый, смотрит на него и кажется выше, потому что так и должно быть.       Несмотря на пижаму, Ральф уверен, что знает, как движется живот Джерри при его дыхании, смущённом недосказанностью.       Он переносит ладони на его колени, опаляя их через ткань, а Ральф напряжён, словно это не прикосновение, а акт ментальной артроскопии. Это проходит, стоит зрительному контакту продержаться ещё немного — любой зритель бы сказал, что это гипноз, но он просто увидел, что беспокойство Джерри совсем другого рода. По крайней мере, он видит, что ему не лгут.       — Всё совершенно не так, как ты думаешь, — почти слово в слово продублированная фраза имеет на сей раз другой эффект. Ральф готов слушать. — Нам важно знать, что ты не пожалеешь о своём решении, оказавшись снаружи — мир там не самый добрый, и в путешествии не всегда бывает, что необходимое под рукой. Про санитаров придётся забыть, кругом будут одни лишь чужаки и…       — И ты?       — Ну, — он почти улыбается, но гасит эмоцию. — Возможно, нам придётся быть рядом даже тогда, когда тебе того не захочется. Возможно, тебе это надоест в первый же день, и будут проблемы. Ты не обязан делать что-то, потому что нам этого хочется, ведь к той сложности, которая ждёт тебя за оградой, ты, может быть, вовсе не готов.       — Почему ты пытаешься переубедить Ральфа?       — Потому что… — Джерри затихает, задумчиво хмурясь. Совсем не к месту Ральф думает, что было бы здорово, положи он ему голову на колени — настолько близко к ним склонился. И сразу же после того, как он решает, что это чушь…       Джерри выглядит по-щенячьи невинным, смотря на него вот так, сложив ладони под подбородком, чуть покачиваясь на худой коленке. Ральф одёргивает себя, почти поднимая руку, но Джерри смотрит на неё, на пальцы, затем ему в лицо и вопросительно поднимает брови: «Чего ты ждёшь?» Впервые за разговор он видит его широкую улыбку, зарываясь в мягкие вихры то ли каштанового, то ли рыжего цвета. После всего, он любит это маленькое, но восхитительное дозволение касаться его волос.       — М? — в таком положении было бы неудобно разговаривать.       — Куда угодно, — Ральф просто чувствует, что это именно тот ответ, который ждал Джерри, и тот ответ, который он сам был не в состоянии удержать.       — М-м-м… — довольно жмурится Джерри, не прекращая улыбаться, и Ральф делает то же самое, понимая, что никакого беспокойства не осталось.       Он приподнимается и целует его в уголок рта — и это как будто свобода встала и поманила его рукой, заглядывая в затемнённую комнату из распахнутого окна. ___