Holy Branches

      Дышать здесь тяжело — ветер хлещет по щекам и жжёт белки, но его слишком много, чтобы правда наполнить лёгкие, вдохнуть — точно сделать глоток в том озере, где тонешь. Зубы стиснуты от бухающей в висках боли, ноздри жадно раздуваются, пытаясь поймать хоть каплю кислорода, и, ко всему прочему, уже способному убить его, огромное существо под ним даже не думает замедляться, чтобы он мог ослабить свою бешеную хватку, расцепить одеревеневшие пальцы, глубоко запущенные в горячий ком из перьев.       Оно похоже на льва, это странное создание — так Ральф думает из-за больших скоплений пуха в районе холки, как если бы это была грива, но наклониться вбок и проверить действительно, кто же несёт его через облака, он боится: сколько времени он ещё сможет сжимать скользкую спину ногами — ему неизвестно, а лишний раз испытывать сомнительную выносливость не особо хочется, при том зная, что любая ошибка будет стоить жизни и падения с огромной высоты.       Ральф склоняется и вытирает о запястье слезящиеся глаза: ближе к существу и теплее, и приятнее, дышать становится проще, и пахнет чем-то, похожим на подушку с фермы. Доверяй ему Ральф чуть больше, он бы и заснул на нём… Надышавшись, он неохотно выпрямляется, ногами чувствуя вибрацию, идущую от грудины своего нечаянного знакомца — будто тот недовольно загудел, почуяв, как упрямый ездок снова погрузился головой в душные потоки.       Если бы у него были крылья или подобие седла, это бы уничтожило половину всех проблем: крылья бы взбивали воздух, смягчали для дыхания, а к седлу, застёгнутому на животе, можно было бы прижаться, позволяя себе прикорнуть; но существо не летит — оно бежит по воздуху, взрывая когтями облака и утопая в вихре, да и спина у него гладкая, ровная — обладая хорошей осанкой, оно не даёт и шанса расслабиться, сидя на нём.       Ральф крепче сжимает кулаки, видя на дальнейшем пути внушительную белую гору, и в очередной раз выдерживает недовольное гудение, заставляющее его пошатнуться (что бывает смертельно на большой высоте). Он пригибается:       — Либо так, либо снижайся.       Своим опасным шантажом он надеется вызвать в существе жалость, но, поднимая взгляд, убеждается, что его выходка воспринята им спокойно и равнодушно: закруглённые ушки, опять же, напоминающие львиные бархатистой шёрсткой, лишь слегка дёргаются, отвёрнутые от него. Своенравен, ничего не скажешь.       Ральф даже не удивляется, когда понимает, что лев только сильнее стал отталкиваться от пустого пространства, словно подшучивая над ним и назло поднимаясь выше над невидимой землёй. Беспокоит его другое — чем дальше, тем труднее ему даётся дыхание, и сила неминуемо покидает руки после многочасовой промозглой поездки — пальцы, конечно, спрятаны в жаркий пух, но слой его до смешного тонок и едва греет подушечки, что говорить обо всём остальном: у Ральфа от холода дрожат даже уши.       — Слушай, не все ведь могут… ну, как ты, — раздражённо жалуется он, вновь склоняясь к гриве, но получает только флегматичное движение левым ухом в его сторону — аналог человеческого: «Надоел». У них это, так выходит, взаимное.       Они бегут ещё какое-то время, прежде чем Ральф признаётся:       — Здесь тяжело дышать.       И возможно, что ему мерещится, но сквозь тень ресниц он видит узкий зрачок, направленный на него в беспокойстве. Длится это не дольше секунды — недостаточно, чтобы он понял, лев это или нет, — затем большие лапы снова взрывают воздух, и Ральф вздыхает, уже с трудом раздувая костенеющую грудную клетку.       Скорость их немного снижается: то ли от усталости, то ли от чего другого, но ему дозволяют сделать нормальную передышку на большой высоте. Ветер здесь и без того сильный, поэтому Ральф не может не оценить этот жест, облизывая обветренные губы и вытягиваясь на живой постели — руки он при том перемещает выше, почти к ушам, чтобы точно не свалиться. Всё тело сотрясается гудением — оно одобрительное.       Пух под ладонью напоминает шелковистые волосы, и Ральф спокойнее припадает к зверю, узнавая в нём что-то родственное; скорее всего, он бы и не смог долго противиться, мучаясь давлением здесь, наверху — ему нужна была твёрдая опора.       Он дышит глубоко и медленно, наблюдая трепетание перьев у своего носа. Как долго длится путешествие? Он должен чувствовать уже и жажду, и голод, но воздуха, сдобренного этим странным деревенским запахом, как будто бы хватает для утоления всех нужд — он его пьёт, им питается, в лихорадке открывая рот — ещё немного, и солнце для него станет неважно, и только воздух останется святыней — непреложной, неоспоримой.       Вскоре ему ясно, что потряхивает его не от движений сильных лап.       Ральф не знает, на какой они сейчас высоте и продолжает ли лев бежать выше, но всё то облегчение, пришедшее после благородного, милосердного замедления, давно перестало иметь какое-либо значение — распятый в мягких перьях, он уже не может распрямить спину, как бы того ни хотел — будто на позвоночник и лёгкие давит свинцовая ладонь.       — Не могу… не могу дышать… — его шёпот уносят порывы ветра. Тяжело сопя, не проверяет, шевелит ли лев ушами — очевидно, он не услышал.       Но спина вдруг вибрирует под руками — долго, напряжённо. Ральф болезненно щурит сухие глаза и молчит.       Всё повторяется — дольше, на сей раз, как будто отзвук пожарной сигнализации, тревожный и убедительный; Ральф прислоняется ухом к продолжающей вибрировать спине, игнорируя щекотку от перьев, и различает повторяющееся раз за разом:       — Сядь нам на голову, сядь нам на голову, сядь… — заглушаемое бешеным сердцебиением.       — Перелезть на голову? — язык работает с трудом.       — Да.       Не в силах спорить, Ральф напрягает руки изо всех сил, пытаясь подняться — но ничего. То, что кажется диким усилием, отзывается лишь слабым подрагиванием и не помогает.       — Никак, — сдаётся он, вновь вплетая в пальцы гриву. Отчаяние не приходит. Всё его волнение будто утекло вниз, внутрь львиного сердца.       — Отпусти.       — Что?       — Расслабься.       Он послушно подтягивает к себе ноги, сцепляет руки между собой — получается, что он лежит вообще ничем неудерживаемый, и даже в его сонном, бредовом состоянии сердце страшно колотится, будто предчувствуя плохое.       Все предыдущие рывки льва кажутся слабыми толчками по сравнению с тем, как взбрыкивает он теперь, поднимая полностью заднюю часть тела. И, конечно, Ральф не удерживается на его спине, нелепо перекатываясь вперёд, перелетая через голову — будь у него воздух, он бы закричал, — с неприсущей себе суровостью он, камнем падая вниз, просчитывает, что льву и впрямь незачем было тащить дальше полумёртвого ездока. От него избавлялись, как от балласта, и это было честным решением.       Лицом к лицу со смертью, Ральф закрывает глаза.       Горячая пасть смыкается у него на загривке, дёргая вверх.       Сначала он даже не понимает, что произошло, но поднимает руку и ощупывает мягкую морду у своей головы — лев фыркает ему в ухо, должно быть, нелепо повернувшись, чтобы удерживать его, — шок сводит внутренности.       Скашивает глаза — большие лапы взмывают и опускаются выше пояса, как если бы существовала другая плоскость, недоступная ему; Ральф вытягивает руку вдоль тела, смотрит вниз — всё затянуто облаками. Упасть он не боится — лев крепко сжимает челюсти, — и, как ни странно, покачиваться вот так совсем не больно, словно в пасти большого хищника нет зубов. Он вспоминает о котятах, кошке-матери, за шкирку перетаскивающей их с места на место; они спокойны, когда это происходит, не пищат, не трепыхаются. Должно быть, им тоже не больно.       Кошка бы несла котят к безопасности.       Лев несёт его к безопасности?       Воздух здесь мягче, приземлённее, и Ральф снова достигает облегчения, стряхивая агонию. Без перьев под рукой (и какой-либо опоры) непривычно, но, с другой стороны, дыхание льва согревает его — и не только шею, а всего, с головы до пят, — и в кои-то веки ему тепло. И пусть вздрагивать он продолжает — от волнения, — звериный спутник чувствует все тому причины: комья облаков, подбирающиеся близко к ногам, резкие воздушные потоки, что так и грозятся подхватить, выдернуть лёгкое тельце и ввергнуть прямо в холодную бездну, сама по себе страшная, голодная до жертвы высота. Но лев чуток и потому, замечая очередное облако, торопливо подпрыгивает выше: лапы отталкиваются от небесной тверди, скользят коротко, как сапоги по мокрой глине, и вновь продолжают ровный, бесшумный бег.       Но после очередного прыжка Ральф вдруг шипит от боли, вздёргивая руку к её виновнику — тот ни с того ни с сего сжал челюсти и засопел, ускоряясь; слабый удар по морде, конечно, приводит его в чувство, но их положение становится другим — более напряжённым.       — Да что с тобой? — по привычке грубо дребезжит Ральф, потирая шею, но быстро оправляется и виновато замирает. — Прости. Что-то не так?       Вместо ответа лев шумно выдыхает, разлохмачивая волосы пуще прежнего, и Ральф догадывается посмотреть: необъятные белые земли простираются дальше и ниже уровня их полёта; странно похожи они на прекрасное полотно из облаков — да и клубятся точно так же, — но тут и там с них тянутся тонкие деревца, как известно, из пустоты не растущие, живые, трепещущие молоденькими зелёными ветвями. Свежий, дразнящий аппетит аромат весны и плодородия достаёт далеко, как отзвук рая, и сомнений не остаётся: они нашли твердь.       — Там суша, — восхищённо шепчет Ральф, как если бы они путешествовали по морю, и улыбается, бессмысленно поднимая голову ко льву — всё равно бы не увидел. — Нам же туда?       Но тот молчит. Дыхание его неровно, лихорадочно, лапы двигаются всё медленней, будто с неохотой волочатся навстречу облачному оазису, и Ральф с тревогой поднимает к нему уже обе руки, обнимая, как умеет, вдруг испугавшегося зверя:       — Ты что? — Он гладит его нос, услышав нечто, напоминающее скулёж. — Это же здорово — глянь, как красиво.       Несмотря на увещевания, лев вовсе останавливается, когда до земли остаётся пара метров от силы. Сильный цветочный запах обидно щекочет обоняние.       — Ну почему ты так боишься?       Он топчется на месте, поддаваясь прикосновениям: Ральф зарывается в его пух, почёсывает, как кота, ласково тянет за перья сверху груди — должно быть, там он не слишком чувствителен, почему и реагирует одобрительно. Но всё происходит только на их высоте, далеко от земли, спуститься на которую лев упорно отказывается.       — Пойдём же.       Он громко гудит, поднимая переднюю лапу и царапая ей кусок облака.       — Пожалуйста, спустимся, ну…       Ральф вновь проходится рукой по перьям, не зная, сработает ли. Раздумья он чувствует чётко, но никак не понимает, какого они рода и чего следует ждать.       Наконец, лев многозначительно гудит. И, как обычно, Ральф не разбирает ни одно из множества значений. Ясно лишь, что земля начинает медленно приближаться — точнее, они к ней.       — Спасибо, — он искренен, — спасибо тебе.       Лев с осторожностью опускает его на землю, позволяя сесть на колени, прежде чем совсем разжимает челюсти. Почва мягкая — такая же, какой казалась издали, и Ральф некоторое время молчит, потерявший дар речи от нахлынувшего благоговения — действительно, то был рай, он уверен, что рай; земля не может заканчиваться на видимом белом пределе, на немногочисленных деревцах — что-то есть и дальше, и глубже, и голова кружится, стоит подумать об этом.       Он выпрямляется, делает осторожный шаг, второй — облака не расступаются, позволяя идти дальше.       — Чувствуй себя как дома, — приветствуют его слева низким хриплым голосом.       Бам.       На краткое время Ральф вовсе теряет связь с реальностью, падая на землю: он видит волка — белого, как сами облака. Его разверзнутая пасть обагрена кровью, глаза горят от голода, но не этот страшный зверь послужил падению причиной.       Золотопёрый бок загораживает его от опасности, и то самое гудение перекрывает угрожающий рык.       — Мы ведь договаривались: он мой.       Лапы у льва дрожат, и сам он, похоже, сомневается, но Ральф не может попросить у него хоть что-то — лёгкие вновь опустошены, выжаты до последней капли драгоценного кислорода. Понятно одно: его держали живым лишь как пищу для важного заказчика, не более, и если не агония, то клыки послужат погибелью. Третьего не дано.       — Отойди в сторону.       Лев ерошит перья, храпит в сторону обидчика, ближе становясь к обездвиженному Ральфу.       Он не хочет его смерти.       — Будь по-твоему.       Облака взвиваются, клокочут, точно вскипев от взмаха белого хвоста, и то, что казалось неразличимой туманной далью, вырастает в громко визжащую волчью стаю. Они разорвут их, разорвут на мелкие кусочки, — думает Ральф, пытаясь сосредоточиться только на перьях, трепещущих так же мягко, как листья молодого дерева — они не меняются ни когда в плоть вонзаются жёлтые клыки, ни когда лев перестаёт отбиваться, облепленный живыми и мёртвыми волками точно мухами. Его большие глаза останавливаются, расширяются, как от удивления, и вдруг стекленеют, теряя всякую мысль. На облачную землю падают кишки со взмокшими перьями, потяжелевшими от крови.       Ральф закрывает лицо руками.       На нём кровь.       На нём его кровь.       Он поменял их местами, пирующих с пищей: волки с жадными всхлипами вгрызались в тела погибших товарищей и большого зверя с сильными лапами, не делая различий — скуля, они кусали иногда собственные хвосты, проглатывая кровоточащие куски живой плоти. В этой безумной фантасмагории не участвовали двое — Ральф, скрючившийся на земле, и Белый Волк, стоящий над ним в молчаливом превосходстве.       Он склоняет к нему окровавленную морду, похоже, усмехаясь:       — Это ты его убил, — пасть едва движется, формируя слова, — ты попадёшь в ад за это. В самый ад.       В этом сне Ральф просыпается не потому что умер — он до последнего остался жив; не потому что испугался — напуган он был весь сон; но «ад», произнесённое ему в лицо самим Дьяволом, умывшим лапы в крови его погибшего спасителя, «ад» пробуждает, словно облака расходятся в стороны, словно стая смыкает челюсти теперь на его плоти, заживо пожирая едва дышащую жертву.       Это и был ад.       — Это и был ад, — повторяет Ральф шёпотом, трясясь и сжимая кулаки на простыне. Тёплая ладонь стирает пот со лба — не Кэра.       Джерри молча выжидает, подперев голову рукой, и глаза заинтересованно поблёскивают в пресной комнатной темноте. Страшное бормотание Ральфа его не напугало, скорее наоборот — раззадорило и заставило придвинуться ближе, чтобы услышать, что тот скажет дальше.       Но он ничего не спрашивает.       Он ждёт, пока нужное выйдет само.       — Почему теперь? — Ральф прячет взгляд в трещинах на потолке. Он чувствует вину за руку, движущуюся вверх-вниз по предплечью в такт дыханию, за тёплый взгляд, за это чёртово понимание, которое он не заслужил, — вину за присутствие Джерри.       — Ты не кричал, — даже это он говорит, успокаивая.       — Нет?       Ральф недоверчиво хмурится.       — Мы уже были здесь, когда ты заворочался.       — Уже? Зачем?       — А подумай.       Джерри выдерживает паузу, и лицо Ральфа, пусть в темноте и не видно, озаряется радостью. Палец к губам — тише, но внутри всё так же клокочет от приятного возбуждения. Днём его ещё не было, словно тело и не верило, что коснётся чего-то, кроме отвратительной кровати в палате, вдохнёт аромат, непохожий на терпкий, заполонивший всё, запах лимонных порошков… Ох, до ломоты в суставах, до удушья Ральф устал от больницы и её легко запоминающихся черт: выверенности, чёткости, бесконечной, чуждой Джерри, белизны. С первого дня он тащил с прогулок грязь, и Саймон не позволял её оставить, не понимая, что это единственное, способное избавить от болезненной чистоты здания и людей, хромающих на здоровую ногу. Он был готов.       — Пойдём же! — с нетерпением бормочет Ральф, оглядываясь на окно, будто там может оказаться лицо подслушивающего санитара, но Джерри не торопится, оставаясь на месте. Его раздражающее спокойствие напоминает того льва, поводящего ушами и неизменно рассекающего облака в ответ на жалобы седока.       — Подожди немного, — но, в отличие от льва, Джерри отвечает.       А ещё он не ввязывается в драки с волками, нет, даже не думает, — Ральф убаюкивает свой страх, всё не отпуская спасительную простынь, и без капельки волнения голос объясняет ему, что к чему.       — Наш друг сегодня выходил на связь и ясно дал понять, что будет работать с электрикой, следовательно, с автоматической системой замков тоже. Если получится, свет не потухнет, но на случай, если работа окажется более кропотливой… Сбежим в темноте.       — В темноте? Но как?       — Для РА9 она не помеха. Если надо, сядешь к нам на спину.       Ральф пытается усмехнуться, но серьёзность Джерри останавливает его.       — Это безумие.       — Мы в психушке, так что всё на своих местах.       Джерри подбрасывает в руке маленький предмет и наверняка подмигивает. Непохоже, что он хоть немного сомневается в успехе операции.       — И как много раз ты это проделывал?       — Достаточно, — спокойно отвечает он, будто и впрямь довёл побеги до автоматизма.       — Получается, тебя ищут многие больницы?       — Это почему?       — Сбежавший пациент?       — «Пациент», который сжёг историю болезни и фотографию, без родни, без дома. Удачи в поисках.       — Но твоё имя, диагноз, ведь…       — Ральф, опять ты беспокоишься не о том, — Джерри обрывает его, хмурясь, — они ищут разных людей, с разными именами и диагнозами, у них нет шансов.       Ральф виновато замолкает, садясь на подушке поудобнее, чтобы дождаться сигнала (?), и вдруг слышит голове отзвук слов Джерри, брошенных как бы случайно, но несущих слишком много информации.       — Разными именами?       Он не выдаёт волнения: не вздрагивает и не кашляет, однако глаза, прежде ярко сверкающие, чуть гаснут, будто тень ложится на солнце. Но это не эмоция пойманного с поличным — воспоминания нахлынули на него.       Он говорит тихо, и у его тишины есть оттенки:       — Разные имена, фамилии, истории. Едва ли что-то из этого правда.       Вопрос, всплывший в голове, Ральф не озвучивает, что не становится помехой для Джерри, иногда пугающего своей проницательностью:       — Это настоящее имя: самое старое, самое вымученное и честное. В этот раз придумок не было, ты бы заметил их.       — Но почему сейчас?       — Просто захотелось.       Ральф кивает, успокоенный хотя бы тем, что называл Джерри не по ложному имени. Они пересекаются взглядами — Джерри обречённо вздыхает:       — Нет, не поэтому.       — А почему?       — Незачем теперь менять имена как перчатки. В больнице нас больше не увидят, — делится Джерри и с неохотой добавляет, как бы стыдясь переходить от «мы» к своей собственной, лишённой РА9 личности, — я чувствую.       — А если увидят?       — Ральф.       — Почём знаешь, что не увидят?       — Ральф…       — Что?       Привыкнув к темноте, он видит на лице Джерри загадочную ухмылку и нервно сглатывает — а не сказал ли чего лишнего? — звук получается непростительно громкий. Джерри склоняется ближе, вынуждая опуститься с покорностью, какую не воспитаешь ни приказами, ни какой-либо другой муштрой, выжидательно нависает, словно с жадностью вслушиваясь в то, как пугливо, совсем неразличимо стучит в груди глупое сердце.       Он склоняется к уху и выпускает сквозь сжатые зубы:       — Ты почемучка.       Ральф прикрывает глаза на этот незначительный укор, тихо смеясь, но замолкает, чувствуя жар от дыхания Джерри по всей шее.       — Ну что ты, — продолжает тот, явно улыбаясь, — ещё чего-нибудь спроси.       Ральф неловко обнимает его спину, глубоко вдыхая запах, смешанный с хвоей. Джерри удивлённо поднимается.       — Чёрт, правда интересно?       Дождавшись смущённого кивка, он поясняет:       — Одно и то же имя носят тысячи людей, и хоть дважды назовись Джерри, тебя не найдут, потому что, как им кажется, искать и не стоит. Они ведь не знают, Ральф, того, что знаешь ты. И волноваться здесь не о чем. Достаточно. Усёк?       — Усёк.       — А теперь, если обсуждение нашего прошлого и возможного будущего завершено, скажи, что ж тебе такое приснилось-то, что ты плакал?       Ральф густо краснеет, вжимаясь в подушку под пристальным взглядом, но Джерри проводит собранными пальцами по щеке, вынуждая расслабиться, и мотает головой:       — Никто не стыдит тебя. Нам просто важно знать, что это просто сон, а не…       — Просто сон.       — Хорошо.       — Такие всем снятся.       — Мы поняли.       — А если он всё-таки важен?       — То тебе стоит им поделиться.       — Нет, — решительно отворачивается Ральф, отстраняя его руку. Значило ли «нет» то, что сон не важен, или то, что он боится о нём заговаривать, никто уточнять не стал. Вместо этого Джерри поднимается, отталкиваясь от простонавшей ему на прощание кровати, и бесшумным шагом подходит к окну, будто ожидая увидеть там круглый отблеск фонарика.       — А хочешь узнать, что мне снится? — говорит он мягко, стирая со стекла нелепые разводы и оставляя ровные, один на другой похожие круги, тотчас исчезающие. Ральф растерянно кивает. — Вот иду я где-нибудь, неважно, где, куда-то туда, а куда — неважно, и ловят меня руки: не как у санитаров — гладкие и холодные, не как у полицейских — вечно жёсткие, будто ветки какие. Нет, это всегда большие волосатые лапищи, которые я даже сбросить с себя не могу. И эти лапы держат меня, вдавливают во что-то, иногда слышу голос... И рад бы ему ответить, чтобы только это кончилось, но ничего не понимаю, да и лапы... Снится, как они продавливают во мне глубокие ямы, раз за разом, пока я молчу.       — И что ты делаешь потом?       — Просыпаюсь.       Джерри выдыхает на стекло, обнажая перед темнотой цепь из круглых циклов. Тень на нём синяя, холодная, похожая на атласную мантию, и страха никакого нет — как будто то, что он рассказал, ему не принадлежало, как будто не говорил он сейчас от своего лица, отрешившись от привычного присутствия Бога. Как будто его короткий, чувственный монолог Ральф сам себе придумал. И только ладонь, развёрнутая в сторону кровати, выдаёт плохо скрываемое желание другой руки, которая бы вытеснила прикосновения кошмарных бесчувственных лап, беспрестанно протаптывающих онемевшие лёгкие.       Ральф хватается за неё, поднимаясь с кровати, уже твёрдо уверенный в том, что хочет сказать.       — Ральфу снился ты.       Крепко сжав ладонь в жесте поддержки, Джерри хмурится своему отражению и кивает: «Продолжай».       — Ты спас его.       Суровое выражение смягчается.       — И погиб? — тихо спрашивает Джерри, гладя кожу большим пальцем. — Ты поэтому плакал?       — Ральф провинился…       — Нет, ты не мог.       Он ещё стоит, задумчиво кусая губу, как вдруг улыбается внезапной идее: не отпуская руки, он становится перед ним и поднимает свободную на уровень головы.       — Смотри, — сжимает кулак у виска, прямо рядом с шрамами, словно бы захватывая что-то невидимое, — вот здесь твой сон.       — А как это? — Ральф удивлённо поднимает брови.       — А так это, — улыбка становится шире, и Джерри «выбрасывает» воздух в сторону окна, разжимая ладонь, — нет его больше. Всё.       Говоря это, он даже смотрит на улицу, будто видит, как кошмар шлёпается о землю и убегает в сторону изгороди: его длинные лапы несуразно путаются в голых ветках, а голова мотается из стороны в сторону, как у зубастой тряпичной игрушки, но ему смешно — вопреки всему, смешно.       — Ты проснулся, и у твоего сна больше нет силы. Взгляни, — он хватает его руки и перемещает на плечи, двигающиеся вслед вдохам и выдохам, — живой. Так оно и будет.       — Так и будет, — эхом отзывается Ральф, и ему и впрямь становится легко, а потому — весело; хочется смеяться и обнимать, дышать глубже, наслаждаться, но есть дело — незаконченное дело.       Под удивлённым взглядом он сжимает кулак у виска Джерри — у его светлого, покрытого синей тенью виска, — и ждёт, пока в глазах загорится понимание. Тогда он и выпускает невидимое чудовище в окно, на тот же позорный путь, что проделало первое.       — Теперь ты тоже свободен, — не без гордости заявляет новоиспечённый спаситель. Он видит, что разрушил для Джерри какую-то особенно заевшую парадигму, крепкую, как сам камень, и теперь он растерян, поражён, но рад чертовски сильно; благодарен ему, будто освобождение не метафора, будто он и впрямь избавлен от кошмаров, которые, скорее всего, повторятся утомительное множество раз — плевать.       Джерри никогда не гнался за результатом, рисуя кляксы, чтобы выкинуть за край крыши, оставляя на стекле узоры, тающие сами собой. Его философия — жажда бесконечности, и любая дописанная книга ему мертва, и любая картина с засохшей краской; в войне проигрывают люди, которые говорят, что выиграли, потому что они закончили — а конец есть уродство. Люби Джерри окончания, не за что ему было бы благодарить Ральфа, касаться его с нежной плавностью — так умные дети гладят воду. Умные, потому что глупый стал бы её хлестать, не догадываясь, что вода своей глади не потеряет, а вот он придёт домой в мокрых, пахнущих болотом штанах.       Джерри проводит тягучую линию за ухом, зная, каким прерывистым вздохом отзовётся Ральф.       — Тогда за свободу, — наконец отвечает он и задерживает пальцы на подбородке, огладив изрезанную тенями скулу. Это своего рода тост, и головы их впрямь торжественно подняты, живо блестят смеющиеся глаза, даже уши рдеют как от хорошей выпивки; однако заместо бокала Джерри склоняет к себе его послушно-покойное лицо и, не опуская век, пробует губы, легко и ненавязчиво. И, когда Ральф решает ему ответить — немного занимают размышления, — оба слышат трижды повторившийся отрывистый щелчок.       Джерри реагирует коротким хмыканьем, лаконично выражающим, что он думает:       — Вот мудак.       Он ругается, виновато улыбаясь и целуя его в нос — на большее нет времени.       — Такой мудак, — со вздохом шагает назад, оставляя уважительную дистанцию между собой и подошалевшим (то ли от контакта, то ли от ругательства, сказанного ему в рот — это уже новый уровень) Ральфом. — Ни раньше, ни позже, всё тонко прочувствовал. Ну ничего, мы ему… О, кстати, свет остался, — Джерри резко переключается с огорчённого на возбуждённое состояние, отворачиваясь к очерченному светом дверному проёму. — Ты идёшь?       — Д-да.       Ральф встряхивается. Пора бы уже привыкнуть, как просто у Джерри дела делаются.       За дверью ждёт бледный коридор, похожий на аквариум по вине светильников, что так и остались гореть благодаря мастерству наружнего помощника. Они голые, вытянутые, точно подожжённые лески, готовые затянуться на шее неудачливого Невинного, и каждое их усталое помигивание — осуждение вслед шагам полуночных беглецов, хотя с другой стороны — это та же глупая зависть вмонтированных в потолок осветительных приборов.       Но Джерри слежки не чувствует. Его походка гордая, уверенная, а сила в ней просто заразительна: от одного взгляда на него хочется распрямиться, послать насмешливую улыбку глупым лампам… Ральф бы сделал так, но ему всё равно страшно. Он думает, что свет только пугает.       Вдруг откроется дверь?       Вдруг появятся люди?       Джерри не боится.       Ральф просто в ужасе.       Они не крадутся, нет, они идут: проходят по знакомым участкам, мимо Комнаты, в которой ночью не включают, как оказалось, свет, направляются к знакомой бежевой двери с меткой «Только персонал» — неудивительно, что Ральф покрывается мурашками и дрожит от этих жутких иголочек под кожей. Джерри выуживает карту из-за пояса.       — Украл?       — Одолжил.       Узкий коридор-кишка, душное белое пространство. И Джерри — он как чужеродный зверь, иноземная птица с бурыми перьями (с большой гривой и мягким пухом; никаких крыльев, здесь так не принято), озирается по сторонам с явным недовольством и порывается ускорить шаг. Ему здесь плохо, неуютно, он здесь лишняя деталь, безумно красивая на мёртвом белом фоне.       Он отпирает уже вторую дверь.       — Не могу поверить, — невнятно бормочет Ральф, но Джерри слышит, не сдерживая улыбку.       За следующим проёмом куда меньше света.       — Санитарская долина, — поясняет Джерри, втягивая носом спёртый воздух и снисходительно поглядывая на окружающий интерьер. — Теперь направо. Людей точно не встретим.       Ральф послушен.       Санитарская долина напоминает дом, брошенный хозяевами: отталкивающая, подозрительная чистота, перепрелый освежитель, уродливо раздутые кашпо, вставшие у стены караулом, и выражение «Не встретим людей» начинает принимать совершенно другое значение: в этом прилизанном ужасе не выжить ни одному человеку.       «Хэнк всегда пил в Комнате», — вспоминается вдруг, — «он не мог здесь».       — Кожаные диванчики, цветочки… и водопады, ой-ой-ой, — усмехается Джерри, хватаясь за рамочку на стене, — свежéе им, что ли, от их вида.       Ловким движением он отворачивает снимок «Ниагары в полароиде» (именно это написали на белом отступе, Джерри прочитал вслух). Его не беспокоит, что пыльный торшер — единственный здесь источник света, что санитаров всё нет и нет. Его, похоже, вообще ничто не беспокоит — в отличие от взволнованно переминающегося с ноги на ногу Ральфа.       — Джерри?       — М-да? — откликается, уже с отвращением обращаясь к лежащим на полу кремовым занавескам, из-за которых, понимает Ральф, комната кажется ещё более громоздкой и душной, чем она есть на самом деле. Вся эта напыщенность убивает любое сходство с детской, но живой Комнатой, свободной, дышащей, даже если приходилось забиваться в угол, прячась от незнакомцев. Но Джерри не задыхается — он ненавидит тихо, с высоты своего видения, восседая, как положено путешественнику, на вершине Эвереста, опуская голову и молча сплёвывая на вычищенные до блеска ароматные полы.       Губы сжаты в тонкую полоску, голова чуть отведена назад, как если бы на язык попало слишком много соли или, будет точнее, — засахаренной крошки, отдающей сластью до самого носа, что хочется прищурить глаза. Ему в тягость медово-приторный вкус, ему не нравится быть здесь, но отвращение его другое: Ральфу хочется сбежать — Джерри хочется оставить след.       Эта странная навязчивая мысль, когда видишь белый кафель, — отпечатать на нём грязные ботинки; или замки, песчаные замки, идеальные до безобразия, украшенные ракушками — раздавить бы их тапком, сравнять с землёй; превратить широкую улыбку в беззубую гримасу; уничтожить всех, кто не пахнет и не спотыкается о собственные ноги, чтобы был отбор, размножение дефекта. Люди рождаются с мечтами об уродстве — дети просто разрушительны, стоит оставить их наедине с собой.       Ральф нервно втягивает растворённый в воздухе парфюм-дешёвку: будучи погубленным, он ещё способен губить, но интерес к этому весь вышел; он в ловушке, пока Джерри бродит у стены, как тигр в клетке.       — Давай уже пойдём.       — Да нет здесь никого, — отмахивается Джерри, наступая на провод у плинтуса. Какая-то злоба клокочет в нём, и это пугает.       Пугает сильно — оглянувшись за спину раза четыре за последние полминуты, Ральф всё не может прийти в состояние покойного равнодушия. Парфюм Санитарской Долины уже успел наполнить лёгкие, ноги — прирасти к её полу; тело ныло при каждом неосторожном движении, будто всё обратилось в волнение…       Он дышит — глубоко и вдумчиво, пытаясь убедить себя, что Джерри не лев и не станет доводить до крайностей.       Не станет ведь?       — Пожалуйста, пойдём.       Джерри удивлённо оборачивается — фраза рваная, приглушённая, как запись со старой пластинки, — его стопа едва сместилась с чёрного провода — значит, времени прошло не больше сорока секунд, но их хватило, чтобы напридумывать себе всякого.       — Хорошо, мы пойдём, — кивает он, хмурясь. — Тебе плохо?       — Ты можешь быть осторожен?       Ральф не хочет говорить это так прямо, но слова сами вылетают изо рта, исстрадавшиеся, наболевшие, и Джерри, к его облегчению, сразу понимает, что к чему.       — И верно.       «Ниагара в полароиде» возвращается на место, как и сдвинутый провод со смятой занавесью — неслучившийся тайный вандализм.       — Мы бы ничего не сделали.       — Ральф просто попросил.       — Нет, не просто. Но всё верно, — Джерри с неохотой бросает, как ему кажется, отвратительные вещи, позволяя им гнить на прежних местах, и коротко хлопает по плечу застывшего Ральфа — он почти не вздрагивает. — Вон наша цель, видишь?       Он не сразу различает её, слившуюся с Долиной дверь безо всяких надписей и меток, а когда различает, то видит сперва не само очертание проёма, а блестящую ручку с золотым напылением. К ней и подходит Джерри, вставляя карточку в едва заметную щель.       — Одна карта открывает все двери? — недоверчиво спрашивает Ральф, тут же замечая одобрение в ответ на свои слова.       — Наш друг запутал систему, так что вот эта хрень… — Джерри проводит пальцем по щели, — ей что угодно подсунь теперь — она признает подставного Хэнка… Глупая, глупая машина. А ещё глупее человек, который решил, что подобная схема надёжна.       Ральф осторожно касается ручки, по глазам понимая — эту честь доверили ему, — поворачивает, чувствуя вибрацию на всей ладони, и новая комната, новый мир открывается перед ним.       — Отличная работа.       Ральф смущённо улыбается. ___