Holy Branches

      — Что теперь?       Джерри ловко прокручивает в пальцах маленький предмет и щёлкает затвором — красная зажигалка выпускает небольшой, но яркий огонёк, озаряющий самодовольную ухмылку.       — Заберём у больницы наши документы.       С угрожающим рычанием выезжает обшарпанный ящик. Заглянув в него, Ральф не находит никаких бумажек: недопитый виски и обрывки салатовых стикеров, но Джерри подзывает ближе, освещая пламенем этот бардак. Ему, похоже, интересно.       — Видишь?       — Что именно?       — Посчитай их, — с улыбкой предлагает он, указывая на стикеры, которые, оказывается, не разбросаны просто так: каждый в своём ряду и каждый означает… — Код. Здесь три, здесь восемь, здесь четыре.       Джерри не раздумывал. Разгадка пришла сама, мгновенно и безошибочно, и даже ящик он выбрал нужный — их было четыре, четыре тонких ящика под линией стола. Как можно было догадаться, что необходим именно второй сверху?..       Дрожащее пламя отражается в распахнутых глазах.       Он видит в нём убийство или тепло?       — Поразительно.       — Да нет, — отрывается Джерри от созерцания, не подозревая, о чём именно Ральф заговорил, — это нормально, когда человек с плохой памятью оставляет себе подсказки. Вот и Хэнк оставил — просто и красиво.       Просто и красиво.       Это кабинет Хэнка.       В нём нет ничего от Долины. Всюду светлое дерево, гладко вычищенное и поскрипывающее, стоит чуть на него нажать. Некоторые вещи выдают свою относительную молодость: пара ящиков ломалась как-то, думает Ральф, и их заменили — от них ещё пахнет лесным соком и ростом, прямо как от скошенной травы, врезающейся в ладонь. Хэнк не оставил здесь гнева: он аккуратно задвинул стул, устроил на вешалке халат, который редко держал опрятным, запер шкафы, стоящие бок к боку, ровно в ряд. Вместо уродливых картин — широкое окно и поднятые жалюзи. Краска под подоконником чуть облупилась, вероятно, из-за бурных весенних дождей, заливающихся через каждую щель.       Ральф не уверен, что был здесь весной; он даже не уверен, что весной уже родился — всегда осень, всегда зима, при нём ничего другого не было.       Он дышит, и кабинет дышит тоже.       После душной Долины он находит здесь приют. Хэнк — отец, и часть добродушия в нём осталась. Вон же, в столе: нижний ящик, дальний край.       Джерри держит, зажав двумя пальцами, фотографию молодого паренька, и свет транслирует его имя — Коул — на оборотную сторону, как будто проектор. И код замка уже известен, и всё, что дальше — чистый интерес.       — Ральф, откроешь?       — Который?       — Да попробуй все. — Он отмахивается, хотя несомненно знает, в каком именно шкафу находятся документы. Ральф не спорит; в его голове три-восемь-четыре.       Шестерёнки щёлкают под пальцами, словно вялые суставы, пока Джерри устраивает Коулу поминки, усаживаясь на место Хэнка и подпирая голову рукой.       — Это его сын? — спрашивает Ральф, не торопясь открывать шкаф.       — Да. Наверное, смотрит на него, пока напивается. — Брови сурово сдвигаются к переносице. — Что лучше: когда тебя вот так оплакивают или когда забывают о твоём существовании, стоит порог дома перейти?       Помешкав, Ральф пожимает плечами — он не силён в головоломках (а эта не кажется такой уж безобидной, как будто Джерри задал её без надежды на ответ), — и раздвигает светлые створки. На время даже перехватывает дыхание — столько там папок с зелёными, красными, чёрными пометками, со скрепками из металла, из пластмассы, без них — так, что все бумажки валятся в линию, точно выблеванные этим странным картонным ртом. Одни повёрнуты корешком, другие — боком, третьи лежат поверх, уложенные кем-то, кто не собирался доставать их снова. И везде страшные жуки-буквы, слишком много, чтобы разобрать. Ральф жмурится, смотрит снова: «Это просто буквы».       Саймон сказал: «Сперва я тебе читаю, затем — ты мне».       До второго так и не дошло.       Он разучился расставлять символы в нужный порядок, воспринимать их отдельно друг от друга, он смотрит на порядок, а видит кашу. Глупый, такой глупый, ничем не может помочь, и он даже не пытается, потому что…       Боится понять, что правда не способен читать по-прежнему.       — Джерри, какая папка?       — М? — отрывается неохотно от фотографии мальчика, и неудивительно — на ней запечатлена счастливая улыбка на румяном лице уже умершего человека. Не бывает, чтоб такое не привлекало. — О, другие не открывай. Это здесь.       — Их много.       — Смотри по именам. Вон же, помечено… Подожди… — Джерри вновь хмурится, с подозрением гуляя взглядом по его сгорбившейся от стыда фигуре. Ральф понимает по глазам, по этой пробежавшей тени, что он всё понял — его тело ждёт только слова, кровавого, жгучего слова: «Тупой, недоразвитый».       «Позор семьи».       — Просто скажи, какая папка, — с трудом выдавливает из себя Ральф, опуская веки, чтобы не видеть. Связки болезненно дрожат.       Ты даже не умеешь читать.       — Ты… ты не можешь её увидеть?       Он слышит, как Джерри становится рядом с ним, видимо, отложив фотографию Коула, сглатывает подобравшийся близко комок, понимая, что только расплакаться ему тут не хватало. Ещё в больнице, не в наружнем мире, а он уже ничего не может — Джерри оставит его здесь, когда поймёт.       Зачем РА9 балласт?       В носу неприятно щекочет, и приходится отвернуться, чтобы не получилось чего плохого. Хотя он знает — это не спасёт.       — Хорошо, подожди, — Джерри не разворачивает его к себе, но крепко обнимает за плечи, стоя за спиной, как верный защитник. — Давай со мной.       Ральф удивлённо поднимает голову. Не только от того, что предложил Джерри, но и как предложил: они остались наедине, и он это почувствовал.       — Не получится.       — Ты умеешь говорить.       — И что?       — Позови меня.       Зачем звать человека, который стоит и держит твои плечи?       — Джерри?       — Скажи по буквам.       Ральф понимает, в чём дело, и обречённо вздыхает, роняя голову на грудь, а Джерри только крепче сжимает пальцы — не больно, но ощутимо. Он присутствует с ним, находится в нём, новая частица живого организма. «Скажи», — если бы он мог вспомнить, как это пишется.       Он же держал в руках ручку.       Как бы он написал его имя, живи Джерри через дорогу; если бы он мог тогда помочь? Что бы выхватил его взгляд из череды чернильных разводов?       — Медленно, — подсказывает он. — Всё совпадёт.       — Так глупо.       — Ничего не глупо. Первая буква?       И он сдаётся.       — Д~… — глупо-глупо-глупо, даже дети так умеют, — Д-ж-е-р…       — Две «р», — подсказывает он.       — На конце «и».       — Можешь представить, как это выглядит?       — Наверное.       — У нас с тобой есть одна общая буква, назовёшь?       — «Р»?       — Ты быстро ответил.       — Это просто. Звучит похоже.       — И пишется, значит, тоже, — теперь Джерри отпускает его, призывая встать лицом к шкафу, и букв на папках всё так же много. — Попробуй найти здесь «р» — только её. Ты знаешь, как она выглядит, тебе незачем читать остальное.       Говорить ему о том, что они, вообще-то, побегом заняты и не должны тратить время на подобную чушь, бессмысленно, так что Ральф просто сдаётся, печальным взглядом обращаясь к буквенной свалке.       Он держит книгу и не может понять ни слова.       — Я сказал, — строго прерывает Джерри, — не надо читать остальные.       Держит книгу и чувствует мощь, стекающую по рукам с обветшалых страниц, жёлтых от солнца и течения времени. Она тяжелит его ладони, грозно темнея бурой обложкой, пахнет влагой и крепким травяным отваром, будто за жизнь свою на полке успела прорасти — древний дуб, несменное дерево, много поколений стоящее на заднем дворе: не один ребёнок обвязывал толстые ветки верёвкой, чтобы повесить качели, не один старик приваливался спиной к грубой коре, похожей на ладонь пожилого рабочего. Дожди снимали с него слабые листья, муравьи обживали извилистые корни, глубоко уходящие в землю, а заросшее дупло с годами стало напоминать внимательно оглядывающий незнакомцев подслеповатый глаз. Заглянув в него, люди читают: «Глава первая: О том, как Ральф потерялся в большом старом лесу». Кто-то заботливо разделил слова на слоги.       Он скользит по буквам в поисках только одной. Лишний символ его душу не тревожит, не остаётся где-то на задворках, как нежеланный сосед; прежде знакомые значки проходят сквозь, точно песок просыпается через сито.       — Эта, — указывает Ральф пальцем туда, где заметил нужную букву, и мелкая галька остаётся на плотной сетке, обточенная, оглаженная волной. Джерри немедленно снимает с полки папку, даже не проверяя, прав ли он.       — Ещё?       — С краю.       Он снимает и её, так же безоговорочно подчиняясь выбору.       — И внизу.       Получается три папки, хотя их двое, и Ральф знает, что хотя бы раз ошибся. Джерри не ругает его.       — Ральф тратит твоё время, — отравляют язык отцовские слова.       — Ты — самое верное, что можно делать со временем.       Одним ловким движением он распахивает папки, заставляя листы вздохнуть и кратковременно выгнуться дугой, словно кто-то подвесил их за крюк. Когда они успокаиваются и Джерри подносит зажигалку ближе, Ральф видит три чёрно-белые фотографии, сделанные наспех и тянущие за собой такую скверну, что ему тут же хочется их сжечь, лишь бы избавиться от холода. Люди на фотографиях ему знакомы: запечатлённые в похоже уязвимом положении, они смотрят на него по-разному — Джерри и Наполеон. С третьим он мешкает, пытаясь понять, кто замер в квадрате тёмного кадра, и, наконец, узнаёт, коснувшись незаметно шрама на своей и на его щеке, словно их соединяя:       — Это Ральф.       Джерри молчит, с таким же точно опьянением глядя на собственную фотокарточку, пришпиленную к листку вроде засушенной бабочки. Ральф не может не сравнить: в кадр вместе с Джерри попали две жилистые руки — одной неизвестный санитар удерживает плечо, другой — гнусно сжимает подбородок, заставляя как бы важно вздёрнуть нос. Оживить происходящее нетрудно — отвращение страшного перформанса не постарело и не выцвело, набухшие желваки с прежней угрозой выделяются на мертвенно-бледном лице, будто бы, кроме великодушия, ничто не останавливает застывшего пациента от того, чтобы вонзить зубы в наглую руку… «Маркуса», — сам дополняет Ральф, тихонько кивая. Возможно, отчасти поэтому Джерри никогда особо не злился на него за мерзкую выходку — она ведь задела не только Саймона, но и ненавистного ему санитара.       А глаза — глаза, ослеплённые вспышкой, прищуренные в гневе; он не пытается отвернуться от фотографа, нет, чужие руки мешают ему — в камеру он смотрит с жадностью, пронзая взглядом будущего наблюдателя. Куда бы тот ни склонял голову, взгляд неизменно следовал бы за ним, продираясь до мяса в своём животном голоде: заберись Ральф в угол, отвернись, выйди прочь, он бы знал, что Джерри с фотографии продолжит следить за его сгорбленной спиной, будто выбирая секунду для прыжка. Как тот, кто делал этот страшный портрет, не понял, что скоро пациент, точно необузданный вихрь, покинет эту больницу, вполне возможно, оставив только руины за собой? Как мог он оставить его, бросить, надеясь, что мстительный дух не настигнет обидчика ночью, в предельной уязвимости?       Едва пойманный Джерри смотрит на него через блёклое окошко и за всей диковатостью не скрывает усталости, сдавившей каждую мышцу, каждый атом утомлённого тела. Вновь эта двойственность: часть готова сдаться и позволить рукам выкручивать себя подобно мокрому полотенцу, а часть — та, что замечалась в первую очередь, — возвышается над всем, рыча и упирая в землю могучие лапы. Странно. Фотограф, сам того не понимая, поймал неуловимое прежде создание, желанный миф — с больничной карточки на Ральфа смотрит Бог, отвергший милосердие во благо справедливости. Как стрела среди помятых перьев, он выходит вперёд измученного человека: никто не заметил РА9 — заметил Ральф, кому он был вроде полузабытого кошмара, который в дрёме часто принимают за мечту.       Вдруг Джерри-с-фотографии скрывается под ладонью Джерри-с-зажигалкой. Он сминает его в кулаке, не отрывая от стола напряжённого запястья, словно и секунда этого всепоражающего взгляда убила бы живой, почти освобождённый оригинал.       — Ты был зол не на шутку.       — Чего не скажешь о тебе, — мягко замечает Джерри, растягивая подрагивающие губы в слабой улыбке.       И он прав, фотография у Ральфа вышла совсем другая. На ней нет разрушительной силы рук, нет борьбы — Ральф один, оставленный в покое, а внимание его, в отличие от предыдущего фото, не сконцентрировано в объективе, как лазер снайперской винтовки, а направлено на кого-то, оставшегося за кадром. Взгляд рассеян, спокоен, плечи опущены вниз. Такое могло случиться в единственном случае: чужаков в комнате не было.       — Кто фотограф?       Посмотри на меня, можешь?       — Ральф уже не помнит.       Пальцы сжимаются в кулак.       — Взгляни, здесь у тебя ещё свежая рана. — Но он и без того её увидел, причём сразу же, несмотря на то, что некто не захотел делать акцент на изуродованной щеке, позволив ему из прошлого склонить голову и погрузить ранение в холодную тень. Глубокая паутина, раздражённая и воспалённая, прямо источает опасность, нарушая уравновешенность старой фотографии и резко выделяясь на унылом фоне.       — Не хотелось бы встретить его в тёмном переулке, — признаётся Ральф, на что Джерри многозначительно хмыкает.       — Самый грозный маньяк, скорее всего, будет гулять по тёмным улицам без единой царапинки. Пересмотри свои представления об опасном.       — По твоим представлениям и ты маньяк.       — Так а кто ж я? — Джерри забирает у него фотокарточку и тянется забрать наполеонову — Ральф успевает увидеть его, как всегда, чем-то напуганного, комически выпрямившего спину и напрягшего плечи, будто рука похлопала между лопаток, призывая сейчас же принять надлежащий вид; неровно отросшие волосы, доходящие до бровей, рассеянный взгляд прямо в камеру — иллюзии того, что он минует рамки фотографии, здесь не создаётся, скорее, он жаждет остаться в этой клетке навсегда.       Не исключено, что останется.       Ральф смотрит на буквы, выстроившиеся у места, где было фото, и снова не может выделить главное — жмурится, склоняет голову, напряжённо морщит лоб, но никакого результата.       — Джерри, прочитай.       Тот отрывается от изучения разнопёрых фотографий и склоняется к нему.       — Сам попробуй?       Ральф бешено мотает головой на это заявление, в страхе, что придётся опозориться ещё больше, и Джерри, критически оглядев его блестящее белое лицо, примирительно пожимает плечами:       — Так и быть, сейчас следи, но не думай, что мы это дело оставим, не-а. — Со вздохом он подносит папку к глазам и, быстро пробежавшись по строчкам, заявляет: — Скучный он, сосед твой. Звать Реми. Семью не знают, дом не знают. Здесь половина таких.       — Реми?       — А ты думал, как его зовут? — Джерри вновь сверяется с записями. — Ну да, Реми. Поставили ему раздвоение, но, честно, — он неопределённо покачивает ладонью, мол, не знаю, — тут что угодно может быть. Если бы все наши диагнозы были правдой, перед тобой стояло бы ох какое чучело… — последнее сопровождается смешком.       «Джерри не похож на чучело», — решает Ральф про себя.       — А что у тебя написано?       — Парочка страниц про то, какой плохой пациент им попался, немного того, что вылезло на беседе с мозгоправом: вот, «Возможно, агрессивно настроен по отношению к родителям»… Родителям? К отцу, чёрт возьми, отцу, ненавижу их интерпретации, — Джерри почти шипит, перелистывая страницы своего тоненького «портфолио», — не терпится всё это сжечь.       Он садится на стол, отрывая ступни от пола, с пугающей жадностью рассматривая листы. Рука с зажигалкой чуть отведена в сторону, чтобы Ральф тоже мог видеть, — очевидно, как намёк на то, что вскоре Джерри просто не сдержится и вырвет из его рук новое топливо — топливо, способное успокоить в нём тягу к немедленному мятежу.       Взгляд, брошенный на папку, полон скуки — каков шанс, что там будет что-то кроме бессмысленного трёпа (который без чужой помощи и не разобрать) или уже известных фактов? — но затем заполняется ярким огнём, жгучим желанием понять сокрытые слова, забросить их в своё нутро; жар такой, будто Джерри и впрямь незаметно поджёг землю у него под ногами. Ральф касается бумаг кончиками пальцев, гладит шероховатую поверхность с неожиданным благоговением, потому что видит: стопка перед ним отличается от многих, заполонивших шкаф; размер папки напоминает скорее Библию, чем брошюрки, сложенные друг на друга.       — Джерри? — дрожащим от волнения голосом. — Джерри, пожалуйста, прочитай это.       Руки с трудом удерживают увесистые записи, напряжение отдаётся в самые плечи, а он всё бормочет, глубоко заглядывая в расширившиеся от удивления глаза:       — Прошу.       Ему страшно услышать: «Нет времени», или «Сам попробуй», но Джерри не смеет этого сказать, принимая на колени новое Священное Писание. Брови сдвинуты у переносицы, губы сжаты в тонкую линию, глаза потухли в ожидании неладного; весь кабинет обращается в слух.       — Уильямс?       Смущённый тем, что сам забыл свою фамилию, Ральф коротко кивает.       — Уильямс… О тебе писали с куда большим вниманием, чем о нас.       — Кто писал?       Вместо ответа он разворачивает к нему первую страницу и стучит пальцем по имени, выдавленному жирным шрифтом: так темнеет трава на месте сложенного кострища, так гниёт отрубленная конечность, стервятники слетаются на труп. В голове ничего хорошего, когда он читает вслух, повторяя за Джерри, и пытается сдержать этот бешеный, как от самолёта, рёв, забившийся в уши: «Саймон». Имена на могильных плитах не произносят с тем отчаянием, с каким его губы выговорили имя, имя санитара, написавшего о нём больше, чем кто-либо ещё писал о пациенте; он не хотел выполнить свой контракт или заработать повышение, было бы достаточно и пяти страниц (либо двух, как у Реми). Целью Саймона стало узнать его, Ральфа, жизнь, его страхи и болезни, узнать бескорыстно и помочь с ними справиться. Он записывал, судя по весу, каждый день, боясь пропустить хоть одну мысль, и теперь Джерри не может читать это иначе, кроме как молча, всё сильнее хмурясь новому абзацу.       — Здесь всё о тебе, с первого дня, — тихо сообщает он, оправдывая ожидания. — Даже то, что тебя рассмешили самодельные «стишки наоборот». Как это?       — Когда читаешь стихи задом наперёд, — быстро отвечает Ральф, удивляясь тому, как сумел это вспомнить, но Джерри не спрашивает, погружённый в шок.       — Это не медицинская заметка. Это чёртово пособие для того, кто захочет с тобой подружиться, другой ценности быть не может.       Джерри разворачивает папку горизонтально и позволяет страницам перелистываться самим собой, как в альбоме для художников. Вряд ли он пытается прочитать их, скорее оценивает, как много написал Саймон за время своей с Ральфом практики — очень много. Поставив палец на середине, он роняет распахнутый сборник на стол, и звучный хлопок заставляет Ральфа нервно пошатнуться.       — Быть того не может: сон, который ты когда-то ему рассказал. Как будто это что-то для него меняло, как будто…       — Ральф был важен Саймону.       Джерри молчит. Ресницы трепещут от шумного, взволнованного дыхания, как и пламя зажигалки, танцующее в руках всё беспокойнее и беспокойнее, точно предчувствуя. Так скот мечется в преддверии большого ужина; олени начинают бежать, даже не заслышав выстрела, только почувствовав, что он будет — то ли дрожь пробежала по бархатной спине, то ли ветка хрустнула под сапогом охотника, они уже в курсе, что, возможно, умрут.       И Джерри листает в конец.       — «Я больше его не понимаю», — он читает звучным, сильным голосом, но Ральф замечает, каких сил ему стоит такое чтение: он судорожно сглатывает склизкий комок, чтобы продолжить хоть как-то, делает тяжёлый, будто камни сдавили грудь, вдох, и в эту минуту, в этот трудный час, когда в глазах замирает даже пламя, он обращается в другого человека: Саймон держит перед ним своё творение и читает, как всегда, вдумчиво и внимательно, изредка поводя по строчке бледным, почти просвечивающим пальцем. Небо в его взгляде смиренно и печально. — «Вперёд прочего я ставил доверие, наивно считая, что это у нас общее. Что ж, ошибся. Но пусть Джейсон или кто другой попробует найти, где именно; я спорю: не найдёт. Карл, будь жив, сказал бы: «Прекрасная партия проиграна». Я и сейчас отыгрался бы, нашёл, как потерял контроль, но стал глупый, признаю, а ещё странный и рассеянный — таким не носить белого халата. Мне видна только часть оплошностей: я обозлился, что было отнюдь не профессионально, я предпочёл молчание продуктивной беседе, вовсе скрылся с его глаз, возможно, нанеся ему очередную страшную травму, но я не смог по-другому. Это станет моим комментарием к увольнению. Здесь хорошо работалось. Скажите Ральфу, что он был мне семьёй. Хотя не стоит — он ощутит потерю, это незачем. Как та повязка — бесполезная вещь.»       Саймон закусывает губу, пролистывает назад:       — «Я обеспокоен. Он отдаляется от меня, стал чаще скрытен. Всё ли в порядке?.. Боюсь регресса, деградации до первого дня. Тот инцидент, то чудовищное насилие, проявленное к нему, могло разбудить вновь его привычки; он и сам отходит от них, я вижу, но это не результат готовности — это страх.»       Возвращается к первой странице, выше вздымая зажигалку. Ральф переживает странные ощущения, прекрасно различая выхваченное трепещущим светом лицо Джерри, но всё равно представляя поверх него напряжённое и страшно потемневшее лицо Саймона, будто обрамлённое грозовыми тучами. Это двоевидение. Это как следовать по дороге из двух трещин и повернуть одновременно налево и направо, не сумев выбрать нужную из них.       — «Ральф подал мне руку. Она вся была обтянута бинтами, похожая скорее на тряпичную культяпку, чем на предплечье взрослого парня, и я уже знал, что эта рука, как и всё тело, приняла боли больше, чем возможно себе представить; я сжал его руку, и она была тёплая, тёплая и мягкая ладонь, не ожесточённая побоями. Мне захотелось обняться с ним, но пришлось удержаться — его только вернули из другой больницы, нацепили там кучу странных бандажей, как на манекен для курсов "Первая Помощь", он никому не улыбался, ни с кем не здоровался, но имя повторял, совсем не замечая, в страхе забыть. Ральф поздоровался только со мной — понятное дело, взглядом; про него мне сказали не больше, чем я понял сам: имя, особенности повреждений, трудности, особенно бросавшиеся в глаза. Если когда, что часто бывает, у него станет другой санитар, если ему так же скажут ненужное и пустое, хочу, чтоб он прочёл мои записи и понял, в какую сторону двигаться.       Я понял, Ральф любит тишину. Ему нравятся растения, мягкие удобные вещи, уверенность в защищённости. И первая ошибка — он вовсе не ценит своё одиночество. Есть человек, по которому он тоскует, говорит постоянно, словно надеется, что приведут… А впрочем, не одному ему это свойственно.       Я здесь должен написать его температуру, результаты первых тестов — и я напишу, — но во-первых, не тесты затем помогут понять Ральфа, а во-вторых, ему нравится синий цвет. Не такой, чтобы очень светлый, а как на "Звёздной Ночи" Ван Гога — он объяснил; это, я считаю, куда важнее числовой выборки.»       Губы Саймона смыкаются в последний раз, прежде чем застыть, могильно каменея. Эхо его голоса медленно обрастает новыми, чужими обертонами, расширяется, точно кольцо от упавшего на воду камня, пропадает священническое смирение, исчезают нотки тихого восхищения, и воды окончательно соединяются над последним возгласом давно ушедшего человека. Саймон пропадает, оседает на дно и покрывается, как струпьями, серыми ракушками; Джерри качает головой в немом негодовании, уже зная. Он откладывает папку, упирает руку в стол:       — Не говори этого.       Ральф моргает, просыпаясь. Его внимание всегда было слабым, неустойчивым, скачущим с одного на другое, но только что он выслушал заметки Саймона от начала до конца. От этого пострадала его концентрация на непосредственной реальности: он позабыл, что стоит в кабинете Хэнка, что попросил Джерри прочесть ему пару (или больше) строк, а все эмоции, как чернила на чистом пергаменте, ясно выделялись на его лице всё это немалое время — Джерри прочёл их все быстрее, чем заметки.       Он моргает вновь, фокусируясь.       — Ральфу надо с ним встретиться.       — Мы просили не говорить. — Джерри тут же закрывает глаза ладонью, не обращая внимания на то, как быстро Ральф подлетает к нему, практически наступая на носки.       — Но ему было не всё равно! Саймон заботился, заботился о Ральфе и писал всё это.       — Да? Круто. Знаешь, как говорят: один сонет — он любит её, много сонетов — любит писать сонеты. Может, Саймон упражнялся в скорописании или хотел показать, что весь такой необычный реформатор, видите ли, тесты не провёл?       — Нет, ему правда было не наплевать, — упрямо повторяет Ральф, топчась на месте, пока Джерри избегает прямого взгляда.       — Нельзя просто…       — Ральф знает.       — Да конечно, чёрт возьми, знает, — Джерри, наконец, устанавливает зрительный контакт, и это похоже на удар током, — задумайся хоть на минутку, чего ты добиваешься? Вы с Саймоном расстались не друзьями, вы, Ральф, кровные враги, что, ну скажи, что тебе от него вдруг нужно?       Он останавливается, бешено втягивая воздух. В любой другой день Ральф бы немедленно отступил назад, забоялся (а было чего), кивнул и навсегда умолк; сегодня он подступает ближе — его ладонь оказывается на поднимающейся и опадающей груди Джерри, пронизывающего его непонимающим взглядом, жалобно сжимает одежду, и дыхание потихоньку успокаивается, как будто этим жестом он дал понять, что ещё здесь и никуда не убегает. Остаётся непонимание — Джерри смотрит на него с немым вопросом, словно потерянный, нет, брошенный щенок. В нём нет ни капли опасного.       Заглянув глубоко в глаза, подальше отодвинув зажигалку, Ральф спрашивает, требуя честного ответа:       — Ральф больше не увидит Саймона?       И Джерри не мешкая отвечает:       — Скорее всего.       — Тогда Ральфу нужно попрощаться.       Багровый отсвет на лице похож на след пощёчины. Руки сгребают хрустящие как листья салата бумажки, щёлкают пару раз тусклой зажигалкой, точно снимая оружие с предохранителя, останавливаются над мусорным ведром, затянутым под офисный стол. Никто не говорит ни слова. Даже сигнализация как бы не отключена, а просто притихла, стесняясь что-нибудь сказать.       — Но не говори ему, за кем идёшь, ладно?       Огонь немедля поднимается из глубины ведра, ерепенясь и гудя, с жадностью заворачивая к себе чернеющие страницы. Колесницей он пробегает от края до края, искры взметаются из-под колёс, и, когда кажется, что сильнее полыхать уже не может, Джерри опрокидывает со стола следующую папку — свою, — и низко склоняется над фотографией, опрокинутой в самое жаркое жерло. Она даже медленней, чем всё остальное, выгорает, будто живая, вздрагивая от редкого треска.       Джерри отрывается от зрелища тогда только, когда на коробку стен с ленивым потягиванием выползают кровавые, до бесчеловечности искажённые тени, а в импровизированной печке остаются только тлеющие огарки и горстки седого пепла.       — Мы исчезли, — говорит он с запалом, будто взаправду сжёг своё тело. — Нас больше нет.       А после жрец становится спокоен: оставляет пепел, ходит около шкафов, чуть ли не силой мысли их раскрывая; Ральфу такая перемена непонятна — он не может отпустить метафорическое уничтожение настолько быстро. Как никак, он исчез — для санитаров. Даже для Кэры — его больше не существует. Его палата — как кости динозавров, то есть след ушедшего, как комар в застарелом кусочке смолы, а более того никому найти не удастся. Кроме Джерри, разумеется.       А тот пролистывает какие-то папки, скоро бегая глазами по строчкам. Непостижимое искусство отделять меньшее от большего.       — Адрес нашли, — кивает. Речь о Саймоне.       — Так быстро?       — А чего? Он на виду. Кстати, — Джерри поддевает ближайшую дверцу уже отпертого шкафа, носком подталкивает к себе, — у тебя есть предпочтения в одежде? Далеко в пижаме не укатишься.       — Предпочтения?       Ральф вопросительно останавливается напротив узкого гардероба. Формы работников висят там, уныло вытянувшись, точно содранные шкуры на крюках живодёрни. И какие могут быть предпочтения?..       — Ты же на улицу не в пижаме ходил, верно?       — Нет, но…       Взгляд падает на зелёную полосу, заметную среди пары белых халатов — формы развешаны в удивительной пестроте, должно быть, для будущих сотрудников. Ральф цепляет пальцами грубоватый материал, находит прочный кармашек с запасом нафталина, щупает знакомые «поры», означающие водонепроницаемость.       Безопасность.       Вот основной его критерий.       — Уильямс-Уильямс, ты садовник, — улыбается Джерри, вытаскивая костюм. Ральф не уверен, что видел его так близко раньше, но он именно такой, как он себе представлял: тёмно-зелёный, напоминающий камуфляж, с незаметным эластичным поясом для инструментов; нет чёткого разделения на верх и низ — подобие комбинезона, в который можно забраться и больше никогда не вылезать, к тому же (Ральф трогает при этой мысли отворот рукава) изнутри он, в отличие от наружной шершавости, мягкий и приятный, должно быть, плотно прилегающий к телу, но не сковывающий движений — иначе садовник не смог бы забираться в самую кустарниковую гущу, не рискуя при этом разорвать материал.       Не строг, не угрожающ — но это уже Ральф наделяет его чертами самих садовников, впрочем, в нём много было и от них. Он домысляет себе и запах хвои, который на деле не мог лежать на нетронутой форме, ожидающей одного его.       — Значит, решено, — бодро оглашает Джерри, распластав костюм на столе — Ральф настолько уже к нему привязался, что даже сочувствует его уязвимому положению: он словно ожидает страшной операции…       Джерри поправляет чужую кепку, выпрямляясь перед ним.       — Уборщик это или охранник, как думаешь?       Ральф в очередной раз пожимает плечами. Другой, светло-серый костюм ложится рядом с зелёным: это рубашка и лёгкие брюки без ремня. Джерри не выбирал долго.       — А с пижамой что будет?       — Да с собой возьмём.       — Одолжим, — догадывается Ральф.       — Ага, — усмехается Джерри и делает движение руками, после которого, понимает Ральф, он начнёт раздеваться. Кровь приливает к ушам и скулам, он отворачивается от Джерри и окна, кромсая заусенцы. Боже, как он может?       А если работает какая-нибудь камера?       А если здесь скрытая система наблюдения?       А если бы он, Ральф, не отвернулся, или кто-нибудь бы проходил мимо и заглянул в окно?       Вдруг ему понятно: да ничего бы не изменилось. Ему нужно переодеться, и он переодевается. Это не стесняет его, не пугает, для него это так же просто, как приём пищи, и если Ральф обернётся, то он посмотрит ему прямо в глаза — с вызовом, уверенно, ни на секунду не останавливаясь. Даже отдаст штаны, мол, подержи, пока место не освободилось.       Мягко шуршит одежда.       «Не смей думать», — жмурится Ральф, выгоняя образ из головы.       Просто человек.       Неважно, что Джерри.       Неважно, что стоит буквально в двух шагах. Без одежды.       Людей столетиями рисовали так и даже больше. Создавали же скульптуры Аполлона, бесстыдно намотавшего на руку накидку — единственное, что закрывало мрамор от римского Солнца; следили за боями двух мужчин, облитых маслом. Человечеству полюбилось искусство анатомии.       А Ральфу не полюбился он сам.       Каждый приём душа ему был экзекуцией — Джерри верно заметил, почему. Он уродлив, слаб; умывая тело, он смотрит вверх, полный ужаса от того, что остался перед собой беззащитен. По памяти он может воспроизвести, как выглядят его грудь, живот, ноги, но вместе оно никак не клеится, будто запчасти из разных наборов. Не пойми что. Несуразная безделица, сломанная машина.       А Джерри — Джерри, наверное, красив.       — На что залип? — спрашивает он, становясь рядом с ним и взглядом ища то невидимое, что могло отвлечь незадачливого приятеля. Ральф в то время смотрит на него: выправленная из брюк рубашка застёгнута на все пуговицы, кроме последней, свет зажигалки рассеянно струится по коже. Отдающие медью вихры выглядывают из-под кепки со вздёрнутым козырьком — даже в этом какая-то уверенность.       Ральфу до него как до Луны ползком.       — Эй, всё нормально? Ты чего не… — Джерри наконец улавливает его подавленное состояние, нерешительно указывает в сторону садовничьего облачения. Ральф слабо придерживает локоть — в комнате похолодало, несмотря на то, что они только что подтопили её своими историями.       — Ты можешь выйти?       Джерри удивлённо встряхивает головой.       — Ты серьёзно? — шёпотом скорее от шока, чем от необходимости спрашивает он, но, увидев сцепленные в защитном жесте руки, решает перефразировать: — Мы можем просто отвернуться, что за чушь…       — Выйди. Пожалуйста, — с нажимом произносит Ральф, чувствуя, как бесконтрольно сдавливает руку всё сильнее и сильнее. Он не замечает, как повышает голос, и, возможно, поэтому Джерри пасует перед ним, почти выбрасывая на стол зажигалку. Всё погружается в темноту.       — Как хочешь.       Тяжёлые удары шагов по гулкой поверхности пола, хлопок двери. Ральф остаётся один, наедине с темнотой — и с ней он не против остаться.       Дрожащими пальцами он стягивает с себя внезапно душащую одежду, глубоко вздыхает, будто выныривая на берег — мурашки агрессивно набрасываются на его тело, пробегают, разбивая темноту перед глазами на частую рябь и мелкие точки — прямо картины пуантистов. Это похоже на ритуал — то, как он ищет вслепую, не решаясь осветить себя, новый костюм, как радостно вздрагивает, чуть не царапаясь о жёсткий его край, а одевшись, вдруг останавливается и медленно проводит по себе ладонью — эластичный материал тянется, разглаживает складки. После пижамы нет почти никакой разницы, никакого неудобства.       Ральф прикрывает глаза, сжимая кулак на уровне живота. Он знает, Джерри ждёт его, но не торопится выходить.       Своей вспышкой недоверия он, возможно, заставил его усомниться во всём, чего они достигли — в побеге тоже. Можно было бы и потерпеть немного, подождать, как делал на самых первых процедурах, ещё затрагивающих раны под одеждой, но нет же — и Джерри теперь укоренится во мнении, что он слабак. Либо, что хуже, решит обвинить себя.       Если бы только Ральф смог вытащить это, склизкое и затянутое в чёрную смолу, показать на раскрытых ладонях, как пойманную жабу, дескать, вот, гляди, не в тебе дело, ни в ком — это очередная рана. Но Джерри придётся только догадываться, что за странности с ним происходят, и от того Ральфу становится так тяжело, так стыдно, будто он взял и облил его помоями.       Длинный вдох до треска в рёбрах.       Выдох — темнота в глазах.       Ральф выходит за дверь: Джерри стоит, прислонившись к стене и сложив на груди руки. С готовностью он принимает от него сложенные в аккуратную стопку пижамы и осматривает с ног до головы, сразу отворачиваясь. Они стоят вот так, не глядя друг на друга, в полной тишине. Джерри рисует что-то пальцем на пижамах.       — Не надо обижаться на Ральфа.       — Никто не обижается, — с готовностью отвечает Джерри. Наверняка проработал весь их диалог в голове.       — Нет. Ральф видит, когда это происходит.       — Тогда ты должен видеть и то, что это невозможно контролировать. — Его пальцы сжимаются на мягкой стопке. — Глупость какая. Ты напуган?       — Ральф в порядке.       — Мы думали сейчас, то есть, я думал…       Он вздыхает, поворачивая пижамы и прижимая их к груди, как мягкую игрушку.       — Не пытайся подстраиваться. Даже если тебе кажется, что это ранит людей. Хочешь отказать — отказывай, прямо говори, когда нужно побыть одному, и никогда — слышишь? — никогда не думай, что у тебя перед нами какой-то особый долг.       — Хорошо.       — Чего-нибудь хочешь?       — А мы разве не опаздываем?       — Ты похож на призрака.       Ральф опускает взгляд на свои резко побледневшие руки.       — Ого.       — А ещё ты дрожишь, — замечает Джерри и склоняет голову, выжидательно смотря из-под козырька кепки.       — Обняться — звучит неплохо.       — Давай, иди сюда.       Он широко раскрывает руки, сжимая в одной одежду. Ральф нерешительно приближается на подкашивающихся ногах, и Джерри мягко, с большим, чем прежде трепетом притягивает его к себе, позволяя устроить на плече голову. Это самое безопасное, что он может себе представить — находиться как бы в горячем кольце рук, оторванным от реальности и вины. Он расслабляется. Джерри держит его, заботливо поводя ладонью по спине — он бы не стал, выкажи Ральф хоть какое-то недовольство, но тот замирает, как нашедший свою ветвь зверёк, близко льнёт к руке и лишь изредка моргает, заглядывая в темноту.       Вдруг по комнате пробегает гудение, вроде того, что в трансформаторной будке — оно доносится как бы из-под корки стен, — где-то вдалеке щёлкают, выключаясь, лампочки. Джерри на это спокойно усмехается, останавливая руку, и его невозмутимость передаётся и Ральфу.       — Вот мудак, — говорит он беззлобно. — Торопитесь, говорит.       Ральф уверен, что хотя бы одна лампочка мигнула в ответ на эту дружескую колкость. ___